Открытие: 10.01.2008
Обновление: 10.07.2019
|
|
|
| Начало \ Осталось в памяти \ Ю. П. Анненков, из воспоминаний | |
|
Открытие: 10.01.2008 |
Обновление: 10.07.2019 |
|
Ю. П. Анненков
Источник текста и
автопортрета:
Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. В 2-х томах. Т. 1.
Л.: Искусство, 1991. Фрагменты опубликованы в сборнике: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко] - СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 261-262.
Александр Блок фрагмент главы С. 50-55 Теории в нашем возрасте были нам ещё не по вкусу. Не следует, однако, думать, что мы не были с ними знакомы; но теории, школы, направления, течения представлялись нам в то время не более чем темой для "умных" разговоров. Мы ждали от поэзии другого, и Блок не был для нас случайностью; он был нашим избранником. Мы недолюбливали Бальмонта, называли его "подкрашенным" поэтом. Посмеивались над Зинаидой Гиппиус, потому что она писала от своего имени в мужском роде. Предпочитали мы Брюсова, но он был слишком холоден и академичен, почти так же, как Вячеслав Иванов. Ближе других был Андрей Белый. В Сологубе нам больше нравилась его проза. Городецкого сравнивали с кустарной игрушкой. Тепло прислушивались к Кузьмину. Внимательно - к Иннокентию Анненскому. Но избранником был Блок. <...> Я упомянул имя Иннокентия Анненского, и мои воспоминания несколько изменили свой путь. Краткая интермедия, которая оторвет нас на минуту от Блока, но приблизит к Петербургскому университету, к которому так близок был Александр Блок, родившийся и проживший первые десять лет в 'ректорском доме' этого университета, так как его ректором был в те годы не кто иной, как дед Александра Блока, Андрей Бекетов. Окончив гимназию в 1898 году, Блок поступил студентом в этот университет, на юридический факультет, но в 1901 году перешел на славяно-русское отделение историко-филологического факультета. Коротенькая интермедия, которую я сейчас расскажу, показывает, что поэзия не уживается с бюрократизмом и проходит над ним. В 1906 году (год, в котором были написаны блоковские пьесы: 'Король на площади', 'Балаганчик', 'Незнакомка', 'О любви, поэзии и государственной службе'), пятиклассником, я был уволен из казенной гимназии за 'политическую неблагонадежность' с волчьим паспортом, то есть без права поступления в другое казенное среднее учебное заведение. Пройдя последние классы в 'вольной' частной гимназии Столбцова, я вынужден был держать выпускные экзамены в 1908 году при учебном округе, иначе говоря, в присутствии попечителя учебного округа. Этот пост в Петербурге занимал тогда поэт Иннокентий Анненский1. Он терпеливо присутствовал при всех испытаниях по всем предметам (нас было больше сорока учеников). За мои ответы по теоретической арифметике, которую я как-то не заметил в течение учебного года, экзаменаторы присудили мне единицу, что делало невозможным получение аттестата зрелости и переход в высшее учебное заведение, то есть для меня - в Петербургский университет, куда я так стремился, что еще до экзаменов уже приобрел серую студенческую тужурку и, конечно, фуражку. Но через день подоспел экзамен по латинскому языку. Я увлекался латынью и даже перевел для себя в стихах несколько отрывков из Горация, Овидия, Вергилия. В этом возрасте все пишут стихи. И вот случилось невероятное: на мою долю выпал на экзамене разбор овидиевского 'Орфея', принадлежавшего именно к числу этих отрывков. Я читал латинский текст почти наизусть:
...0 positi sub terra numina mundi - Переведите, - сказал экзаменатор. Не осознав того, что я делаю, и глядя на Анненского, присутствие которого меня чрезвычайно волновало, так как я чтил его поэзию2, я закрыл книгу и стал читать по памяти мой перевод, отчетливо скандируя гекзаметр:
В струны ударил Орфей, и его
сладкозвучная лира и т. д. Когда я прочитал последние строки:
Если ж судьба не вернет ее к жизни,
останусь я с нею! экзаменатор недоуменно посмотрел на попечителя учебного округа. Анненский, улыбнувшись впервые за дни экзаменов, произнес, посмотрев на меня: - Перевод, молодой человек, страдает неточностью: у Овидия, как вы знаете, рифм нет... Затем, обернувшись к сидевшему рядом с ним директору гимназии, он спросил вполголоса, не тот ли я ученик, который получил единицу по теоретической арифметике? Директор утвердительно кивнул головой. На другой день директор вызвал меня в свой кабинет. - Начальник учебного округа, - сказал он, - переделал вчера вашу арифметическую единицу на тройку с минусом, заявив, что математика вам, по-видимому, в жизни не пригодится. Аттестат зрелости вам обеспечен. Двери университета, о котором я так мечтал, раскрылись передо мной. Но я не догадался даже послать Анненскому благодарственное письмо. На следующий год Анненский умер.
1 И. Ф. Анненский не
был попечителем, он занимал должность инспектора.
Николай Гумилёв фрагмент главы С. 97 Гумилёв учился в Царскосельской гимназии, директором которой был в то время Иннокентий Анненский. Влияние Анненского на ранней поэзии Гумилёва очень заметно; сам Гумилёв признавался в этом и посвятил Анненскому несколько стихотворений.
Сергей Есенин фрагмент главы С. 145: В моем 'родовом' куоккальском доме, прозванном там 'литературной дачей' и отделенном узкой дорогой от знаменитой мызы Лентула, где много лет провел Горький, живали подолгу друзья моего отца: освобожденная из Шлиссельбурга Вера Фигнер, Владимир Галактионович Короленко, Николай Федорович Анненский, редактор 'Русского богатства', и его старушка-жена Александра Никитична, переведшая для нас, для русских, 'Принца и нищего' Марка Твена; известный в период первой революции (1905) издатель подпольной литературы Львович, Евгений Чириков, Скиталец... С. 165-166 Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод - бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш... Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту. Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы - записка: 'Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила'. Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда - кастрюли, сковородки, чайники - до верху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах - сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка: 'Понюхай нашава гавна ладно ваняит'. В третьем этаже - единственная уцелевшая комната. На двери записка: 'Тов. Камандир'. На столе - ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой... Во время последней финско-советской войны (когда 'широкие круги национально-мыслящей русской эмиграции' неожиданно стали на сторону Советов, неожиданно приняв советский интернационал за российский национализм) я в Париже каждым утром следил по карте Финляндии за наступательным движением советской 'освободительной' армии. И вот пришла весть о том, что Куоккала 'отошла к Советам', В то утро я был освобожден от тяжести хозяйственных забот (давно уже ставших платоническими). Руины моего дома и полуторадесятинный парк с лужайками, где седобородый Короленко засветил однажды в Рождественскую ночь окутанную снегом елку; где гимназистом я носился в горелки с Максимом Горьким и моей ручной галкой Матрешкой, где я играл в крокет с Маяковским; где грызся о судьбах искусства с фантастическим военным доктором и живописцем Николаем Кульбиным; где русская литература творила и отдыхала, - исчезли для меня навсегда, как слизанные коровьим языком. Вырастет ли когда-нибудь на этом пустыре столбик с памятной дощечкой, на которой вряд ли смогут уместиться все имена?.. Куоккала была местом отдыха, остаётся им и сейчас. Только состав отдыхающих и проживающих менялся. Но "памятной дощечки" так и нет. На ней бы по праву должно было значиться имя И. Ф. Анненского.
Владимир Ленин фрагмент главы С. 250-252 Косвенным образом меня связывало с Лениным еще одно знакомство: близкий друг моего отца, его товарищ по ссылке и завсегдатай нашего дома, писатель и врач Сергей Яковлевич Елпатьевский. Автор книг 'Рассказы о прошлом', 'Очерки Сибири', 'Окаянный город', 'Служащий', 'Воспоминания за 50 лет' (где Елпатьевский писал о своих современниках - Н. К. Михайловском, Г. И. Успенском, А. П. Чехове и других), Елпатьевский вместе с Н. Ф. Анненским (братом поэта Иннокентия Анненского) был редактором 'толстого' журнала 'Русское богатство' и - после Октябрьской революции - личным врачом Ленина, 'кремлевским лекарем'. С моего раннего детства и сквозь все годы моей юности, в дни моих довольно редких заболеваний я всякий раз видел добрую, подбодряющую улыбку Сергея Яковлевича, склонявшегося над моей постелью. В послеоктябрьский, 'кремлевский' период своей жизни Елпатьевский во время наших встреч много и очень интересно рассказывал мне о Ленине, у которого бывал иногда почти ежедневно, но который в годы, предшествовавшие Октябрьской революции (1913-1914), писал о Елпатьевском не очень дружелюбно. В статье 'Радикальный буржуа о русских рабочих', напечатанной в ? 3 журнала 'Просвещение', в марте 1914 года, Ленин, за подписью В. Ильина (см. т. 20 Сочинений Ленина, Гос. изд. политической литературы, Ленинград, 1952), назвав Елпатьевского 'радикальным буржуа или буржуазным демократом', писал о нем: 'Этот писатель - один из вернейших единомышленников и соратников Н. К. Михайловского, которого так неумно превозносят теперь желающие, рассудку вопреки, слыть социалистами "левонародники". Г-н С. Елпатьевский - внимательный наблюдатель русской обывательской жизни, настроениям которой он "чутко" поддается'. Далее Ленин, упрекая Елпатьевского в том, что он стал противником 'подпольной' политической борьбы и сторонником 'борьбы за открытую партию', утверждает, что 'не широк кругозор нашего народника, мелок его анализ'. Эта фраза Ленина сыграла решающую роль для всех тех, кому в СССР пришлось и приходится писать о Елпатьевском (Советская энциклопедия и пр.). Вероятно, из-за этой же фразы нигде не упоминается о том, что Елпатьевский был в Кремле личным врачом Ленина. Но что это было так, мне известно с полной точностью. Что же касается самого Ленина, то он писал о Елпатьевском и гораздо более лестные строки. Приведу следующие цитаты из статей Сергея Яковлевича: 'Мне нечего говорить здесь об организованных рабочих. Там не приходится идти ощупью в своих умозаключениях - там все ясно и всем видно. Там мнения довольно точно установлены, там не только желания и ожидания, но и требования, подкрепляемые волевыми импульсами, - не стихийными вспышками, а систематизированными и достаточно выработанными методами... И несомненно, мнения, и желания, и ожидания просачиваются из этой организованной среды в деревенскую, откуда она вышла'. 'Это пишет, - заключает Ленин, - человек, который никогда не принадлежал к марксистам и всегда стоял в стороне от "организованных" рабочих. И эта оценка дела со стороны тем ценнее для сознательных рабочих. Г-ну Елпатьевскому... следовало бы подумать над значением того, что ему пришлось признать теперь... но вопрос... поднятый им, далеко выходит за пределы личного разумения отдельных политиков'. В 1918 году, в полный разгар гражданской войны, когда ленинские лозунги летали повсюду: 'Грабь награбленное!', 'Кулаком в морду, коленом в грудь!', 'Смерть буржуям!' и тому подобные, я находился еще в призывном возрасте, и мне предстояло быть зачисленным в ряды Красной Армии. - Не беспокойся, мой мальчик, - сказал мне Сергей Яковлевич, - я начиркаю тебе на бумажке такую болезнь, что любая военная медицинская комиссия сразу же сочтет тебя неспособным носить оружие. И Елпатьевский добавил по-французски: - Minute, papillon, mon petit!* Написав на листе бумаги с печатным указанием своего имени, профессии и адреса, он утвердил своей очень отчетливой подписью какой-то ужасающий диагноз. Решение мобилизационного бюро последовало немедленно: Красная Армия во мне не нуждалась... При наших встречах Сергей Яковлевич иногда говорил мне о своих разногласиях с Лениным, об ошибках марксизма, с которым Елпатьевский, бывший народоволец, отошедший от политической деятельности и ставший беспартийным, не мог согласиться. - Но ведь я доктор, лекарь, и наше разногласие не мешает мне следить за здоровьем Ильича, - говорил Елпатьевский, - политика и медицина не совпадают: политика часто требует угнетения и даже смерти. Медицина, напротив, требует хорошего здоровья даже для приговоренного к казни преступника. * Минутку, малыш! (фр.)
|
| Начало \ Осталось в памяти \ Ю. П. Анненков, из воспоминаний | |
|
|
|
