Открытие: 5.05.2013

Обновление: 15.03.2024

К. Д. Бальмонт 
Поэт внутренней музыки
(Иннокентий Анненский)*

Камерный театр и литература выписки

"Бальмонт и Анненский"

Источник текста: 'Утро России', 3 декабря 1916 года. ? 337. С. 7.
Опубликовано: Бальмонт К. Д. Из несобранного. М., 2001. С.153-155.

* Было произнесено 30 ноября в Камерном театре, перед исполнением "Фамиры Кифареда". (прим. редакции, см. об этом спектакле страницу)

А. Г. Коонен вспоминала, что К. Д. Бальмонт выступил и перед  спектаклем 12 февраля 1917 г., закрывавшем сезон:
'Взволнованное обращение Бальмонта к публике, которое он закончил словами: 'Позор обществу, которое допускает закрытие Камерного театра!'.

При возобновлении спектакля 13 декабря 1919 г. К. Д. Бальмонт  снова выступил с речью перед представлением, см.: Лев К. <Камышников Л. М.> Камерный театр. Спектакль памяти Ин. Анненского. // Вестник театра. 1919. ? 47. 23-28 декабря. С. 9-10.

Несколько лет тому назад, вернувшись из Египта, где храмы божески-прекрасны и где камни, отточенные творческой рукой человека, окружены почитанием тысячелетий, я поселился в местечке Жиан, в Провансе. Это горная возвышенность над морем. Высота небольшая, но всё же она отделена от вольного моря, которое её сомкнуло с разных сторон, давая ощущение красоты - недостижимой, очарования - дальнего, изящной тюрьмы в великом океане свободы, которая манит, но не даётся.

Я любил там две дороги, две прогулки. Одна - среди сосен, растущих на срыве над глубоким морем внизу, среди красноватых стволов сосен, в цвете которых чувствуется овоздушненная кровь и медные мерцания увядшего заката, а в ветвях, в их странном ведовском шорохе, слышится прозрачный звон, воздушная жалоба мелодического Марсия, что состязался своею свирелью с кифарой Аполлона, и говорят, был побеждён, и говорят, был победителем, но победил ли или был побеждён, а кару узнал, был скальпирован с ног до головы, и живая его кожа была повешена на сосну, где и доселе слышен тревожный шелест и призрачный звон. Другая дорога проходила вдоль тянущихся по склону полей, сплошь засеянных душистыми крупными фиалками, а изгородью для этих полей служат ряды исполинских тростников, высоких, мощных камышей, в два человеческие роста.

Однажды, в холодный вечер, когда резкий носился ветер, я шёл по дороге фиалок, около шуршавших камышей, и думал о бесприютности своего я и всего мира, умеющего создать жизнь, разнообразную и цветистую, но не умеющего сделать эту жизнь счастливой. В густо-синем ночном небе были редкие звёзды. И вдруг я увидел то, что не знаю, удастся ли мне увидеть в жизни дважды, так это было прекрасно, жутко и неожиданно. Огромная луна, увеличившаяся вдвое против своих обычных размеров быстро покатилась по небу, совсем, чудилось, близко от меня, и взорвалась, и упала в далёкое море. В эту секунду, или в эти несколько секунд, я подумал, что мир кончился, со сжавшимся сердцем я быстро пробежал несколько шагов вперёд - нагнать луну! Нагнать падающую звезду исполинскую! - но тотчас же остановился и невольно ухватился за гигантские тростники.

Это был болид, не луна, это была - мгновение жившая для меня земного - весть из иных миров, и лучезарная эта повесть мига рассыпалась искрами и вся потонула в море. Я стоял зачарованный, и пока я думал, жалел, мечтал, допивал душою виденное в первый раз в жизни я чётко услышал рождение музыки. В нескольких высоких камышах, близ которых я стоял, выветрились отверстия. И ветер, залетая в эти отверстия и вновь вылетая из них, создавал правильную смену разных звуков, не одинаковой силы, высоты, ёмкости. И я понял, как когда-то, в судорожной руке человека тростник запел.

Эта быль, похожая на сказку, это маленькое видение из дней скитаний всегда припоминается мне, когда я думаю о такой творческой душе, как Скрябин, сумевший рассыпать в своей музыке пение падающих лун. Этот образ припомнился мне и сегодня, когда я стал думать об изысканном художнике "Кипарисового ларца" и "Фамиры Кифареда", о неведомом толпе поэте внутренней музыки, Иннокентии Анненском.

Сопоставляя имена Скрябина и Анненского, не степень величия их я сопоставляю, не размеры достижений, а родство досягновения, - братскую близость двух душ, в направлении их духовного взгляда, устремлённого не сюда, а туда, не во вне, а вовнутрь. Тонкое перемещение самых элементов творчества, в порядке их художественного применения. Музыка света, живопись музыки, красноречие молчания и недоговорённости, говорение сразу о двух мирах, о трёх, о Бесконечности.

Если я возьму сборник стихов Анненского, и не сборник, а книгу, "Кипарисовый ларец", и просто перечислю перечень оглавления, не весь, конечно, это длинно, но хоть часть, я достигну этим ощущения музыкальности души; он, поэт, достигает музыкального ясновидения в моей душе. Весь первый отдел книги распадается на группы по три песнопения, и каждые три называются именем Трилистника. Вот некоторые из них: Трилистник Сумеречный, Трилистник Соблазна, Трилистник Лунный, Трилистник Обречённости, Трилистник Огненный, Трилистник Проклятия, Трилистник Тоски, Трилистник Дождевой, Трилистник Замирания.

Три стихотворения первого Трилистника зовутся Сиреневая мгла, Тоска мимолётности, Свечку внесли. В этих трёх звенящая поэма всей души Анненского. Его мечта медлит в Сиреневой мгле, и хотела бы быть в ней, если не всегда, то долго. Но преданная небесному цвету и духу всепоющая мечта каждую секунду дрожит и качается на тонком острие, называющемся тоской мимолётности. И чуть в сумеречную мглу мечтания ворвётся чуждый свет, а он должен ворваться, чуть внесут ранящую глаз свечку, богатство внутреннего созерцания кончается, начинается точная предельность понимания, зрения, - размещения предметов и существ, и чувств, и помыслов. Предметы перестают переходить один в другой, сущности не обогащают более одна другую заплёскиванием вольного, нового, чужого, мгновенно родного, души убегают врозь, размыкается поцелуй.

Вот этот стих, "Свечку внесли": <приводится полный текст стихотворения>

Это тот сумеречный мир внутреннего понимания и духовно-музыкального ясновидения, о котором говорил Шелли, заставляя любимую Джэн играть на гитаре, чтобы музыка, лунные и свет и чувство были одно. О нём говорил наш Тютчев в своём знаменитом "Тени сизые смесились", символическую красоту которого, в переводе, мне посчастливилось раз в жизни, даже через преграду чуждого языка, дать почувствовать избранным французам и англичанам. Ибо в таком мироощущении, в таком художественном игрании символами, начинается торжество сокровенного начала музыки, а музыка говорит языком богов, и, понятная вполне только богам, так богата, что понятна, в отдельных волнах своих, всем, даже зверям, даже людям.

Одно из песнопений такого порядка в книге Анненского должно считать поистине надлежащим к миру тайновидения. Это "Смычок и струны". Не знаю, знал ли его Скрябин, но он должен был бы ему радоваться.

<приводится полный текст стихотворения>

Мы любим в слепоте, мы живём в слепоте. Только музыка, прорезав нашу душу своим кристальным лучом, на миг, иногда, уведёт нас в нездешний мир лелейного постигания, - музыка чувства, музыка солнца, музыка теней и соответствий, музыка Музыки. Но, на миг показав нам нас, музыка даёт нам видеть, что мы не слепые, что наши крылья бьются о стены Голубой тюрьмы.

"Человек, вот мыслящий тростник", - сказал страстостерпец мысли. Тростник сгибается под ветром, и мыслит, и тоскует, и поёт. Чтобы победить мир, с его ужасами и тайнами, нужно его пропеть. Этот мир тогда возникнет в Преображении.

Мировая бесприютность человека звенящей тоской и жутким угаданием поёт в строках Анненского "Октябрьский миф".

<приводится полный текст стихотворения>

Отвергающий весь мир, даже мир любви, любящий только в горах седые камни, которым чуждо человеческое, да звёзды недоступные, и дрожанья струны, обломок звезды, человеческую приявший ипостась, "Фамира Кифаред", говорящий нимфе:

Оставь мой дом. Я нищий кифаред -
Дверями ты ошиблась. Тут без флейты
И без венков пируют. Голодна,
Так поищи в корзине хлеба. Женам
Я не играю. Я играю звездам.

Не сам ли это он, творец "Кипарисового ларца", малого вместилища великих драгоценностей, из древа душистого и возлюбленного в веках?

                       "В моей судьбе
Ни матери, ни сестрам, ни отцу
Нет места, сладкозвучная: живу я
Для черно-звездных высей; лишь они
На языке замедленном и нежном,
Как вечера струисто-светлый воздух,
Мне иногда поют. И тот язык,
Как будто уловив его созвучья,
Я передать пытаюсь, но тоской,
Одной моей тоскою полны струны.
Ты не нужна мне, женщина, и нет
Прошедшего меж нас. А эта повесть
Твоя - ее я буду слышать ритмы
И, может быть, любить - не ближе мне,
Чем в заводи на лунной зыби всплески
От рыбок разыгравшихся. Душа
Моя открыта миру, а не нимфе,
Пускай она страдала. И прости".

"Живет в мечтах, и музыкой он болен", - говорит о Кифареде нимфа Силену.

Как "молоко кормилицы мутится от соседства с отравой лозы", так душа звёздного поэта не терпит и малейшего прикосновения мира страстей.

                                       "Поцелуи
Волнуют кровь, и сладко, но от них
Гармония бледнеет, и в досаде
Она ломает руки и бежит
В дремучие леса - к косматым корням
И филинам глухим..."

Кифаред запутался сам в себе, отвергая человеческое и в то же время человеческий имея лик. Он не узнал своих пределов, а человеческая мудрость, эллинская во всяком случае, стремясь к беспредельному, не посягает на пределы. Он перестал слышать свою музыку. Он хотел бы отдать забвению и тени, которые манят куда-то. Он убегает от всех восклицая:

                              "Прикосновенья
Не надо - нет. Лучей, одних лучей...
Там музыка"...

Убежав от всего человеческого, от каждого лика страсти и живого вещества, Фамира Кифаред выжег себе оба глаза, и только птичка с красной шейкой поведёт его по миру, то сидя на его плече, то улетая за живою влагой для слепца.

Гордый Кифаред, доводя всё до острия, сломал острия.

Есть эллинская легенда, гласящая, что прекрасная богиня Афина признала кифару, но отвергла флейту, ибо при игре на первой человеческий лик сохраняет своё богоподобие, а при игре на флейте рот закрыт для слова и весь лик играющего искажён. Я не променяю флейту на кифару, свирель на струнный инструмент. Мне нравится безбрежность, в которую ведёт свирель. Но нет ли глубочайшего смысла в эллинской легенде?

Струнный инструмент ведёт к стройным снам души, он устанавливает гармонию в мысли, он не дозволяет душе, сорвавшись с своих осей, низринуться в хаос. Гармонию устанавливает струна, как высшее начало бытия. Жалоба флейты и её ликование, разлив свирели и её бескрайность уводят мечту в бесконечное, возвращают чадо хаоса отцу его, причудливо-страшному. Свирель поёт в степях, флейта журчит в торжествующем вопле, слитного хора, а струны, сколько б их ни было, сто скрипок, сто алмазных разбитых сияний, возвращающихся к своей радуге, должны возвратиться к радуге, сладчайшую бурю создают, а не свежительный вихрь грозы.

Будем же верить в свирель, ибо мир освободит лишь гроза.

Камерный театр и литература

выписки

Источник текста: Мастерство театра: Временник Камерного театра. 1923. ? 2. Март. С. 36, 38.
http://lib.sptl.spb.ru/ru/nodes/1223-masterstvo-teatra-1922-1923

Камерный Театр занимает в Москве особое место по своей исключительной любви к редкостным цветам красоты и по уменью приложить много старанья к сочетанию красок незаурядных.

<...> волшебный трагический замысел нашего необыкновенного лирика, Анненского, "Фамира Кифаред", где Эллинский мир проведен сквозь призму современной утонченности <...>

Демонической параллелью Саломеи, прорвавшейся к любви и обладанию любимым через окропленные кровью ворота Смерти, является трагедия гордого Кифареда, нарисованного Анненским, того юноши, который, убегая от земной любви и желая лишь предельных лучей, настолько утончает все острия, что острия ломаются, настолько влюбляется в пронзительный свет отрешенной от всего музыки, что тем самым он выжигает себе оба глаза, и лишь малая птичка с красной шейкой ведет его по миру.

вверх