Сокращения

Открытие: 20.07.2015

Обновление: 30.03.2024

В. П. Буренин
Критические очерки

Источник текста: Новое время, 1909, ? 12082, 30 октября. С. 4.
Фотокопии текста переданы в собрание Б. Д. Сыромятниковым.

Опечатки исправлены, орфография приведена к современным нормам.

Виктор Петрович Буренин (1841-1926) - театральный и литературный критик, публицист, поэт-сатирик, драматург. См. о нём прим. 20 к письму Анненского К. С. Маковскому от 11 июля 1909 г., в котором он кратко высказал своё отношение к В. П. Буренину. См. о Буренине также страницу Википедии.

I

В Москве вот уже лет пять существуют два органа наших литературных "бедламцев" - "Весы" и "Золотое руно". В последнее время эти милые журнальчики начали враждовать друг с другом и истреблять взаимно своих поэтов, беллетристов и критиков вначале общих и у "Весов" и у "Руна". В этой взаимной вражде двух, одинаковых по своей ахинейности, органов некоторые критики не без основания увидели близкий конец той бесшабашной оргии декадентства, которая позорила так долго нашу литературу. Маньяки и кретины бедламской поэзии, беллетристики и критики, прежде лобызавшиеся и обнимавшиеся в опьянении от дурмана самовосхваления и восхваления своих друзей и присных, теперь принялись наскакивать один на другого. Полемические потасовки Трисотенов и Вадиусов декадентства приняли совершенно тот комический характер, который так превосходно схвачен в пьесе Мольера*. Помните начало сцены, когда Трисотен и Вадиус осыпают друг друга комплиментами совершенно в том роде, как это делали гг. Брюсов и Бальмонт:

Трисотен: В стихах соперника найдете вы едва ли.
Вадиус: А ваши - грации их будто диктовали.
Трисотен: У вас что ни строка - то дивный бриллиант.
Вадиус: У вас самих блистательный талант...
Трисотен: Когда бы Франция могла вам цену знать...
Вадиус: И если б гениев умели мы венчать...
Трисотен: Возили б вас в карете триумфальной...
Вадиус: Вам монумент воздвигли б колоссальный и т. д.

А затем конец сцены когда оба поэта награждают друг друга такими аттестациями:

Трисотен: Молчи, пачкун, бессмысленный писака.
Вадиус: Прочь, виршеплет, кривляка из кривляк и т. д.

* "Учёные женщины". Действие третье, явление пятое.

В таком же роде разыгралась и у нас комедия самозванных гениев, суливших друг другу триумфальные колесницы и монументы и в конце концов оказавшихся по взаимному призанию пачкунами и кривляками. Существование двух московских органов, где возгорелась война наших Трисотенов и Вадиусов, по всей вероятности уже на исходе: раз они начали поедать друг друга - это поедание неизбежно должно окончиться тем, что от них останутся только одни хвосты.

Но в то время, когда московские органы "бедламцев", очевидно, вступили в период умирания, в Петербурге неожиданно возник журнальчик совершенно в роде "Весов" или "Руна". Называется этот новорожденный декадентский младенец "Аполлон". Подобно московским изданиям в нем красуются не одни нелепые статьи, но также и нелепые рисунки. Уже обложка журнала, как в "Весах" и в "Руне", блещет глубоким безвкусием и аляповатостью*.

* Обложка и фронтиспис журнала работы Л. Бакста.

Нелепо скомпонованное из безобразных букв заглавие и затем какой-то отвратительный ящер, пронзённый подобием каких-то стрел и корчащийся, по-видимому, в предсмертных судорогах. Надо думать, что этот издыхающий ящер символизирует наше издыхающее в последних корчах декадентство. Если эти догадки верны, то не странен ли такой "символ" на обложке новорожденного журнала? За обложкой следует "фронтеспис" опять-таки с нелепым рисунком: две колонны, опрокинутые вверх базами и утоняющиеся "рассудку вопреки" к низу, поддерживают архитрав, на котором написано название журнала. За колоннами пляшут и скачут сатиры. Приходит невольно на мысль: не символизирует ли эта козлоногая компания гг. сотрудников "Аполлона"? Не символизируют ли опрокинутые вверх ногами колонны общее направление журнала, которое главным образом должно заключаться в противоречии здравому смыслу? Разумеется, такие догадки могут быть ошибочны, но они возникают невольно, порождаемые курьёзными иллюстрациями.

Чтобы покончить собственно с "художественной" стороной журнала, упомяну ещё о хромолитографии с рисунка г. Рериха. На этом рисунке изображён какой-то лубочно нарисованный берег с ещё более лубочными волнами. На берегу стоят не то стоги сена, не то караваи хлеба, не то чёрт знает что такое. Подписано под изображениями этой лубочной чепухи "Триумф" (из серий "Викинг")*. Что это такое - взять в толк решительно нельзя, но рисунок плох и глуп до неприличия. Впрочем, есть в журнале две-три иллюстрации хороших: автотипия с картины Цвинтчера, два пейзажа Богаевского и т. п.

* Под впечатлением от Финляндии с 1906 по 1910 г. Н. К. Рерих пишет ряд картин, посвященных теме походов и быта викингов. Среди них и "Триумф викинга", где изображена могила северного воина в виде трёх курганов.

II

Обращаясь к литературному содержанию журнала, прежде всего находим "вступление" от редакции. Чрезвычайно смутное вступление, из которого нельзя понять, что такое будет представлять журнал. Редакция поясняет, что хотя название журнала "Аполлон", но под этим заглавием не надо разуметь "классического" Аполлона. Редакции "грезится какой-то широкий путь аполлонизма, который не может совпасть с легкой, утоптанной школьными учителями всех веков дорожкой, ведущей к Парнасу и в холодные академические кумирни. Аполлон - только символ, далекий зов ещё непостроенных храмов". Этот символ возвещает "новую правду". Но "какая это правда - разве можно сказать? Всякий ответит по-своему. Лик грядущего Аполлона нельзя увидеть". Редакция знает только, что этот невидимый лик "овеян всеми предчувствиями новой культуры нового человека". Говоря более определенными словами, редакция сама не ведает ещё, чего она хочет и, кажется, может воскликнуть, как Фет в одном стихотворении

Не знаю, что я буду
Петь, но только песня зреет*.

* А. Фет. "Я пришел к тебе с приветом..."

Можно было бы, пожалуй, удовольствоваться таким милым, хотя немного гимназическим, сознанием редакции "Аполлона" если бы "ещё непостроенный храм" и еще зреющая песнь редакции оказались чем-нибудь действительно новым. Но на деле оказывается, что и храм, представляющийся редакции непостроенным, не только существует, но даже пришел уже в ветхость и скоро должен совсем развалиться: этот храм очень теперь "ведомого бога", попросту называющийся декадентским бедламом. Стоит только прочитать первую же критическую статью новорожденного журнала "О современном лиризме", чтобы понять, что широкий путь "аполлонизма", грезящийся редакции, есть в сущности путь декадентского белибердизма и нелепого литературного шарлатанства, которое пора бы бросить, так как оно надоело до тошноты. Статья написана г. Анненским, очевидно, одним из декадентов приготовительного класса или, быть может, одним из старых бедламцев, обратившихся в детство. В статье будто бы анализируются "они". Они - это все те же "лирики" или, точнее, сумбуристы упадочного виршеплетства, гг. Бальмонты, Вячеславы Ивановы, Сологубы, Блоки, Белые и тому подобные, которые своими или шарлатанскими, или кретинскими вдохновениями достаточно морочали и позорили литературу, и которых пора же, наконец, признать попросту гороховыми шутами, пора позабыть со всеми их вздорными кривляниями и завываниями. Анализировать и определять мнимый "лиризм" этих господ, анализировать серьезно, "напрягши ум, наморщивши чело"* могут разве только гг. критики бедламского толка, к числу которых принадлежит г. Анненский. Для того, чтобы читатели могли уразуметь совершенно определенно и ясно, что такое - говоря жидовским жаргоном - "представляет из себя" критика г. Анненского, позволяем привести образчик его критического анализа поистине бедламских вдохновений г. Сологуба. Этот бедламец, по-видимому притворный, симулирующий декадентскую ахинею ради "успеха", шарлатанствующий и в стихотворстве, и в беллетристике кретинским извращением, сочинил такой "лирический" шедевр.

* И. И. Дмитриев. Стихотворение "Чужой толк".

Мы - плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Если сердце преданиям верно,
Утешаемся лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.

Если г. Сологуб написал эту ахинею, как пародию, если он издевается над глупыми декадентскими стихоплетами, сравнивая их вирши с собачьим воем и лаем, которым они "утешаются как умеют", то, конечно, это забавная и злая, хотя и грубая, пародия. Но можно ли принимать эту пародию за серьезное "лирическое" сознание упадочноско-стихотворца, что он и его гг. товарищи лающие звери, одичавшие до того, что не замечают кругом зловония и скверности? Конечно, можно окретинившись самому до той степени, какая необходима для подобной изумительной "лирики". И вот критик, проникнувшийся, очевидно, подобным не критическим, а кретинским "аполлонизмом", приходит в пафос от такой лирики, пристегивает к виршам Сологуба имя Пушкина, нимало не смущаясь подобной профанацией. Не угодно ли почитать глубокие размышления г. Анненского:

Прежде всего - слышите ли вы, видите ли вы, как я вижу и слышу, что мелькнуло, что смутно пропело в душе поэта, когда он впервые почувствовал возможность основной строфы этой пьесы?
Первой обозначившейся строчкой была третья в напечатанном стихотворении:
- Глухо заперты двери. - Вы узнаете ее, конечно?..
"Тихо запер я двери" -
Ведь это была тоже третья строчка в стихотворении Пушкина "Пью за здравие Мэри".
Данная пьеска Корнуэлла, и по имени Мэри, и по эпохе Пушкинского вдохновения (1830), нераздельно сочетается для нас, и для Сологуба тоже, конечно, - с "Пиром во время чумы" Уильсона-Пушкина. Я не говорю уже о том, что самый "Пир" теперь для читателя невольно приобретает именно сологубовский колорит.
Контрасты Пушкина сгладились, мы их больше не чувствуем - что же делать? Осталось нечто грубо хохочущее, нечто по-своему добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора.
За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это - звери особенные. У них есть своя история. Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более - здесь постулат утраченной веры в будущее*. Сложная вещь эта Сологубовская метэмпсихоза. Иногда ему хочется на нее махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в предисловии в "Пламенному кругу", например): вот, мол, и у нас своя теософия, - а вы себе там как хотите!
Помните "Собаку седого короля", эту великолепную собаку:

Ну вот живу я паки,
Но тошен белый свет:
Во мне душа собаки,
Чутья же вовсе нет.
("Пламенный круг", с. 25)

Вы думаете, чутья же вовсе нет - это тоже аллегория? Ничуть не бывало. Лирический Сологуб любит принюхиваться, и это не каприз его, и не идиосинкразия - это глубже связано с его болезненным желанием верить в переселение душ. Сологубу подлинно, органически чужда непосредственность, которая была в нем когда-то, была не в нем - Сологубе, а в нем - собаке.

Извиняясь перед читателями за длинную выдержку несуразной белиберды, позволяю себе прибавить заключительный вывод критика. Приведя из другой пьесы г. Сологуба "лирические" откровения о том, как "поэт землю нюхает в тревоге" и приглашает не только братьев-поэтов, но даже сестер-поэтесс: "сестры, сестры, войте, лайте на луну", критик заканчивает торжественным уверением, что это "стихотворение должно сделаться классическим", что Геката всегда будет и будет всегда (повторение слов - признак полоумия) женщиной", что его, критика, "в этом не только уверила, но доказала ему эта пьеса". Но не для этого только он выписал кретинскую "пьесу", а для того, чтобы читатели поняли, "отчего и когда мы (т. е. декаденты) голосим и зачем, по какому праву мы - поэты. Здесь все ответы. Сологуба - принюхивается. Да - в запахах для него начало иных поэм"*.

* Цитирование неточное, с потерей смысла.

Вот образчик поэзии в духе неведомого "аполлонизма", который грезится редакции нового журнала. Этот "аполлонизм" в поэте прозревает "душу собаки", поэт должен выть и лаять на луну, руководиться собачьим нюхом и т. д. Только с такой душой и с такой способностью к лаю и принюхиванию можно быть истинным поэтом, истинным жрецом в храме "аполлонизма", ещё не воздвигнутом, но уже заложенном на Мойке, где помещается редакция журнала г. Маковского.

III

Если критика г. Анненского, несмотря на то, что она как будто пытается отречься от декадентства, в сущности донельзя ахинейна, то подобная же ахинейность господствует и в поэзии нового органа. Да и какою же, как не ахинейной, быть той поэзии, когда она представлена старыми, уже совсем выветрившимися представителями упадочничества в роде гг. Вячеслава Иванова или Бальмонта. Г. Вячеслав Иванов, этот "Тредьяковский наших дней", выматывает, например, вот какие вирши:

Под хмелем волн, в пурпуровой темнице,
В жемчужнице-слезнице горьких лон,
Как перлы бездн, родитесь вы - в гробнице.

Каковы стишки, а? Это, пожалуй, почище еще поэзии г. Сологуба, потому что тот как будто скоморошничает своим бедламством, а г. Вячеслав Иванов серьезен и важен, как десять педантов. Г. Бальмонт тоже не отстает от своего собрата и по обыкновению вопит о том, о чем, кажется, вопил еще лет десять назад - вопит, что он горит:

Я горю в самосожженности,
В распаляемой печи,
Чтобы яркие стозвонности
Миру бросили лучи.

Горит, несчастный пиита, десять лет горит и сгореть никак не может "в распаляемой печи". Однако дарование его, какое и было, кажется, дотла уже выгорело.

Фигурирует в "Аполлоне", конечно, и г. Брюсов, стараясь декадентскою "стозвонностью" скрасить пустоту и анекдотичность своих фальшиво-лирических вдохновений. Он поет о том, как александрийская колонна смотрит через Неву на двух египетских сфинксов, что стоят на Академической набережной. Сфинксы эти, по уверению г. Брюсова, "наполнены святой тоски", и "для них, детей тысячелетий, лишь сон - виденья этих мест" и "вознесенный к небу крест" на александрийском столпе. Александрийский "столп", конечно, ничего не может ответить на это "предположение" г. Брюсова, сфинксы тоже возразить ему не могут. Но читатели могут спросить почтенного и плодовитого стихотворца: кого такими рифмованными благоглупостями вы удивить хотите? Пора бы, г. Брюсов, в самом деле, одуматься и бросить рифмованный вздор, впрочем, при непременном условии не заменять его прозаической чепухой в роде "Огненного Ангела".

Впрочем, "аполлонизированная" поэзия журнала г. Маковского все-таки не так ещё ахинейна, как "аполлонизированная" беллетристика. Достаточно сказать читателям, что в качестве образца такой беллетристики в журнале красуется какая-то поистине жидовская белиберда г. Дымова*. Автор этой белиберды сообщает, что белиберда "одновременно появляется в Германии, в переводе на немецкий язык. Право перевода охранено". Конечно, этим сообщением г. Дымов хочет сказать читателям: "Видите, господа, моя псевдо-беллетристическая белиберда столь значительна и интересна, что её печатают одновременно на жидовско-русском жаргоне, на котором она написана, и на немецком; моя псевдо-беллетристическая белиберда настолько интересна и значительна, что сейчас же потребуется перевод ее и на другие языки, и поэтому я поспешил "охранить" право перевода. Как, подумаешь, самомнительны в наши дни эти полужидовские пачкуны беллетристических, драматических и всяких иных глупостей! И как при этом они ловко втирают очки почтеннейшей публике. Публика не знает, что между петербургскими жидками, кропающими всякую дребедень на русско-жидовском жаргоне, и между заграничными русскими жидками, кропающими репортерские заметки в разных немецких газетках и журнальцах, существует тесный союз. Заграничные русские жидки пропагандируют "шедевры" или "седевры" жидков петербургских с великим рвением. Не успеет у нас накропать какой-нибудь Айзман или Дымов какую-нибудь пьесу или рассказец, заграничные жидки спешат их предложить какому-либо немецкому театру или журналу в качестве выдающихся произведений современной русской литературы. Недавно, например, г. Дымов накропал какую-то пошлую, бездарную и глупую "Ню" или "Пю", что ли**, и заграничные жидки поспешили эту "драматическую" дребедень перевести и поставить на какой-то немецкой сцене, а московские и петербургские жидки кропают в распивочных листках до сих пор, что это "такой, этакой седевр, которму ничего до сих пор подобного не упоминалось".

* Здесь и дальше выпад в отношении того, что Осип Дымов - псевдоним Иосифа Исидоровича Перельмана (1878-1959), русского и еврейского писателя, популярного в России в начале XX века.
** "Каждый день (Ню)". Berlin, 1908.

Дребедень, однако, на немецкой сцене провалилась и была оценена критикой немецкой именно как безвкусная жидовская дребедень. Я полагаю, что с беллетристической дребеденью г. Дымова случится то же, когда ее переведут не только на немецкий, но даже, говоря словами одного героя Островского, "на семь языков, окромя свинячьего"*, на котором она написана, хотя автор предполагает, что его дребедень написана по-русски.

* А. Н. Островский. "В чужом пиру похмелье".

В. Буренин

вверх

Сокращения