Сокращения

Открытие: 5.11.2013

Обновление: 05.04.2024

Манук Жажоян
Французские традиции в "стихотворениях в прозе" Иннокентия Анненского

Источник текста: "Стороны света". 2007. 7. С. 100-120. http://www.stosvet.net/7/manouk/

Манук Жажоян (1963-1997) - литературный обозреватель ("Русская Мысль"), автор многочисленных критических и публицистических статей, эссе, книги стихов "Селект" (Париж, 1997) и книги "Случай Орфея: Стихи, эссе, рецензии, дневники" (СПб.: Журнал 'Звезда', 2000). выпускник Литературного института в Москве. С 1992 по 1996 жил в Париже, в 1996-97 гг. - в Париже, Петербурге и Москве.

Если бы мы в названии этой работы заменили слово "традиция" словом "влияние", то и в этом случае смысл названия ни в чем не ущемлял бы Анненского, его своеобразия и творческой самостоятельности. Да и возможно ли чем-нибудь ущемить творческую самостоятельность Иннокентия Анненского?! Традиция всегда предполагает следование себе, то есть подражание, а к подражанию мы относимся так же хорошо, как относился к нему Андре Жид в своей емкой, блестящей речи "О подражании".

Да и потом, есть в литературе жанры, берясь за которые, писатель не может не подражать, хотя бы бессознательно. Один из таких жанров (или литературных форм) - стихотворение в прозе. В самом употреблении (всего лишь употреблении) этого "термина" уже скрыто подражание. Так, Тургенев своими стихотворениями в прозе подражал Бодлеру, автору "термина", который, в свою очередь, подражал Бертрану, создателю этой формы. И далее - и далее полнилась и ширилась волна подражаний и в конце концов на рубеже двух веков, да и на протяжении всего нашего века захлестнула французскую, немецкую, австрийскую, английскую, скандинавскую, русскую литературы.

И ничего удивительного и странного в том, что Анненский, образованнейший человек, восприимчивый и чуткий поэт, талантливый переводчик, знаток французской поэзии, в своей работе ориентировался (не исключено, что на интуитивном уровне) на достижения "основательницы" жанра стихотворения в прозе - французской литературы.

Однако мы не должны забывать, упускать из виду слова Мандельштама: "Неспособность Анненского служить каким бы то ни было влияниям, быть посредником, переводчиком, прямо поразительна. Оригинальнейшей хваткой он когтил чужое и еще в воздухе, на большой высоте, надменно выпускал из когтей добычу, позволяя ей упасть самой. И орел его поэзии, когтивший Еврипида, Малларме, Леконта де Лиля, ничего не приносил нам в своих лапах, кроме горсти сухих трав (...). Гумилев назвал Анненского великим европейским поэтом" (О. Мандельштам, "О природе слова").

И вправду, подверженность Анненского "каким бы то ни было влияниям" (даже влияниям таких ему близких литератур, как древнегреческая и французская) очень трудно, почти невозможно "вскрыть" в самих его текстах, то есть "изнутри", ее можно лишь предполагать, угадывать...

Стихотворения в прозе - одна из наименее известных и изученных частей творческого наследия Анненского. Впервые собранные воедино в 1923 году в книге "Посмертные стихи", они в течение 65 лет не переиздавались и нашли доступ к широкому читателю только лишь в 1988 году в издании "Иннокентий Анненский. Избранные произведения" (Л., 1988).

Стихотворений в прозе всего четыре: "Andante", "Мысли-иглы", "Сентиментальное воспоминание", "Моя душа". Написаны и опубликованы они в последний период творчества Анненского, с 1906 по 1908 годы. Особое место в наследии поэта занимает цикл стихотворений в прозе "Autopsia", который долгое время считался оригинальным сочинением Анненского, и лишь недавно выяснилось, что это перевод стихотворений Ады Негри, точнее, их переложение в форме стихотворений в прозе. Кстати, подобная манера переводить стихотворные тексты прозой - также дань французской традиции. Не исключено, что Анненский ставил себе целью "включить" этот переводной цикл в собственное, оригинальное творчество, "писал в манере" Ады Негри, но даже в этом случае цикл "Autopsia" представляется нам гораздо менее интересным, чем стихотворения в прозе, о которых у нас идет речь.

Первый текст в их ряду - "Andante". Мы приведем его с небольшими сокращениями.

"Июльский день прошел капризно, ветреный и облачный: то и дело, из тучи ли, или с деревьев, срываясь, разлетались щекочущие брызги, и редко-редко небо пронизывало их стальными лучами. Других у него и не было, и только листва все косматилась, взметая матовую изнанку своей гущи. Слава богу, это прожито. Уже давно вечер. (...) Туман ползет и стелется отовсюду, но тонкий и еще не похолодевший. Дорога пошла моложами. Кусты то обступают нас так тесно, что черные рипиды их оставляют влажный след на наших холодных лицах, то, наоборот, разбегутся... И странно, - как сближает нас со всем тем, что не - мы, эта туманная ночь, и как в то же время чуждо друг другу звучат наши голоса, уходя каждый за своей душою в жуткую зыбкость ночи... Брось вожжи и дай мне руку. Пусть отдохнет и наш старый конь...
(...) Не говори! Слушай тишину, слушай, как стучит твое сердце!.. Возьми даже руку и спрячь ее в рукав. Будем рядом, но розно. И пусть другими, кружными путями наши растаявшие в июльском тумане тени сблизятся, сольются и станут одна тень... Как тихо... Пробило час... еще... еще... и довольно... Все молчит... Молчите и вы, стонущие, призывные. Как хорошо!.. А ты, жизнь, иди! Я не боюсь тебя, уходящей, и не считаю твоих минут. Да ты и не можешь уйти от меня, потому что ты ведь это я, и никто больше - это-то уж наверно..."

Никаких сомнений в том, что перед нами именно законченное стихотворение, а не набросок, не зарисовка с натуры, не этюд, не дневниковая запись, не короткий рассказ и даже не "лирическое повествование". И дело не в том, что здесь преобладает описание или созерцание (этого может быть в избытке и в "чисто" прозаическом тексте), а в том, что здесь царит и господствует состояние, настроение, существование. Здесь царит видение. Кстати, слово "настроение" в качестве "термина" впервые (по крайней мере, в русской литературе) употребил именно Анненский, назвав чеховскую драму "драмой настроения".

А что является грамматическим показателем реальности, истинности, правдоподобности, а нередко даже сиюминутности поэтического существования? Глагол в настоящем времени. Это отнюдь не жесткое, не обязательное условие и, тем более, не единственное. Но это очень характерный, "многообещающий" признак (отличительное свойство) поэтического произведения. Кстати, именно на примере Бодлера, его "Кошек" Р. Якобсон и К. Леви-Строс сделали вывод о том, что грамматические формы обуславливают драматическое содержание произведения.

И крайне важную <роль> играют в стихотворении в прозе Анненского не "описания природы", не "кусты" и "облака", а то, что в этой вещи нет символов, нет образов, нет идей, аллегорий, а есть предметы, вещи... И даже "ты", сопровождающее поэта, - вещь.

На умение выбрать нужную временную форму глагола как способ "выявить" поэтичность прозы указывали еще французские исследователи "Гаспара из тьмы" Бертрана.

А теперь - стихотворение в прозе Бодлера "Исповедь души художника":

"Какой пронзительной силой полны часы осеннего заката. Они пронзительны до боли. Безотчетность восхитительных ощущений, возбуждаемых ими, неразделима с напряженностью, и острота чувства так велика, что различаешь дыхание Вечности.
Что за неизъяснимое наслаждение - погружать взгляд в необъятность неба и моря! Одиночество, тишина, несравненное целомудрие лазури!.. Лишь лоскуток паруса мелькнет на горизонте. И как схожа с неизбывной тоской моей жизни далекая отчужденность этого пятнышка... Монотонная мелодия прибоя... Все вокруг мыслит мною, или сам я мыслю им (во власти грез я уже теряю себя). Все мыслит, говорю я, но без доказательств, без силлогизмов, без выводов - словно музыка или живопись...
И, однако, эти мысли - исходят ли они от меня или от окружающих меня предметов - вскоре становятся слишком напряженными. Сила наслаждения порождает тревогу и мучительную боль. Нервы перенапряжены и уже не в состоянии ответить ничем, кроме звенящего тоскливого трепета.
И глубина неба начинает навевать уныние; его прозрачность полна безнадежности; страшное зрелище бесчувственности моря возмущает... Что же выбрать? Обреченность на вечное страдание или вечный отказ от красоты?
Природа, безжалостная волшебница, повергающая в прах соперника, оставь, освободи меня!
Познание красоты - это поединок, в котором художник кричит от ужаса, прежде чем быть побежденным!"

Даже сквозь невнятность перевода трудно не разглядеть поразительного сходства произведений французского и русского авторов. Причем сходство это проявляется не только в настроении и ощущении, но и в интонации, синтаксисе, грамматических формах, выборе лексики (даже учитывая различие языков), в обращении поэтов к единой теме, единому чувству... Ведь и время суток у них совпадает: закат. И неразличение среди хаоса предметов и грез собственного, индивидуального существования - забвение его, незначительность его, отчужденность его от самого себя.

У Бодлера: "...Все вокруг мыслит мною, или сам я мыслю им (во власти грез я уже теряю себя)".

У Анненского: "И странно, - как сближает нас со всем тем, что не-мы, эта туманная ночь, и как в то же время чуждо друг другу звучат наши голоса, уходя каждый за своей душою в жуткую зыбкость ночи..."

А ведь Бодлер писал свои "Стихотворения в прозе" в 60-е годы прошлого века. И суть, причина этого сходства не в том, что Анненский прочитал Бодлера и захотел ему подражать, а в том, что сам этот жанр диктует поэту свои условия, "навязывает" ему жесткость своих законов, отступление от которых (сознательное или бессознательное) означает не просто "формальное новшество" или "поэтическую дерзость", но означает отступление от "правдоподобности", от ощутимости собственного поэтического существования. Как это ни странно, стихотворение в прозе в этом смысле один из самых "деспотических" жанров.

И наиболее жесткое его условие - это логическая незавершенность поэтического текста. Иными словами, поэтическая речь не конструкция, не дискурс, не формально-логическое "функционирование". "Все мыслит, говорю я, но без доказательств, без силлогизмов, без выводов - словно музыка или живопись..." - пишет Бодлер.

И в письме к Волошину - Анненский:

"Мысль... Мысль?.. Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность... И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда - одураченные словом, мы-то понимаем, какая это святыня, сила и красота..." (В кн.: Максимилиан Волошин. Лики творчества, Л., 1988, с. 523).

Именно по этой причине нам трудно назвать стихотворения в прозе Уайльда стихотворениями. Это - притчи, остроумные, яркие, но это не поэтический текст. После чтения стихотворений в прозе Уайльда у читателя не останется чувства досады, злобы за невразумительность, нечеткость, неочерченность конца. А именно такое чувство должен вызывать поэтический текст. И вот парадокс: чем больше поэзии в произведении, тем менее оно "завершено", тем меньше интеллектуального, рационального удовлетворения получает от него читатель. Об этом очень хорошо писал автор "Литературных портретов" Андре Моруа в статье о Прусте: "Поверхностного читателя обманывает то обстоятельство, что внутри этого плана, столь искусного и строгого, воскрешение воспоминаний происходит не в логическом и хронологическом порядке, но так же, как в сновидениях, - путем случайной ассоциации воспоминаний и бессознательного воскрешения прошлого".

Нельзя не подчеркнуть, что Анненский как творческая личность почти во всех своих сочинениях следует (в высшей степени добросовестно) этому неписаному закону логической, "событийной" незавершенности поэтического текста, его пространственно-временной "открытости". В этом смысле Анненский - один из самых "поэтичных" русских поэтов. Подобный тип поэтического мышления мы находим в памятнике средневековой японской литературы "Исэ моногатари. Японская лирическая повесть начала X века":

"В давние времена приглашенный на праздник цветов к дамам придворным, служившим у матери принца наследного, бывший офицером конвоя - кавалер так сложил:

Вздыхаю всегда
по цветам, не успев
ими насытиться вдосталь...
Но никогда еще не было так,
как в этот вечер сегодня!"

Необходимо всегда помнить, что европейская лирическая проза (в том числе и русская), в том виде, в каком она существует сегодня, очень многим обязана японской (в особенности - средневековой) литературе.

С точки зрения "алогичности" не все равноценно и у Бодлера, и у Анненского. Например, стихотворение в прозе Анненского "Мысли-иглы" - тоже притча, аллегория. Так же, как и многие стихотворения в прозе Бодлера ("Вдовы", "Старый клоун" и др.), - это не что иное, как "художественно оформленное" наблюдение, чуть ли не очерк, прогулка по Парижу с блокнотом в руке, все что угодно, только не поэзия. Великий, быть может, самый крупный французский поэт XIX века в своих стихотворениях в прозе часто бывает рассудочен, придирчив и скрупулезен, как апологеты "экспериментального романа". Конечно, это преувеличение...

Единственный, на наш взгляд, кто никогда не изменял этому жанру, в чьем творчестве стихотворение в прозе достигло наивысшего совершенства, предела "алогичности", не разрушающей, однако, поэтический текст, и осталось недосягаемым ни для предшественников, ни для последователей образцом, - это Рембо. Создается даже ощущение, что жанр был создан для того, чтобы им когда-нибудь воспользовался Рембо.

"Пасмурность утра, июль. Привкус пепла носится в воздухе, - запах древесный, сыреющий в очаге, - затхлость цветов, - беспутство прогулок, - морось каналов в полях, - почему б, наконец, не игрушки и ладан?"

"От колокольни к другой натянул я канаты; гирлянды - от окна к окну; золотую цепь - от звезды до звезды; и танцую".

"О, лицо пепельное, чеканка гривы, руки хрустальные! пушка, на которую должен я рухнуть сквозь побоище веток и легкого воздуха!"

Это из "Озарений" Артюра Рембо. Что и говорить, ни сорокалетнему Бодлеру, ни пятидесятилетнему Анненскому подобное "легкомыслие", которое будет служить всему французскому (и не только французскому) XX веку примером для подражаний, было уже не под силу.

Много общих черт в "фантазии в прозе" Ш. Кро "Неотвязная"* (из "Сандалового ларца") и в "Сентиментальном воспоминании" Анненского. Мы не собираемся делать столь уж далеко идущие выводы из этого, быть может, мимолетного сходства, но все же...

* См. полный текст на странице Ш. Кро.

Думается, всякий, кто прочтет внимательно эти два стихотворения, отметит про себя это сходство. Близки они в глубокой любви к вещи и мучительной вынужденности пересказать, передать эту любовь, в мучительном разладе между любовью к миру и необходимостью писать, то есть отрешаться от мира, в ясном понимании равноценности вещей - женщины, природы, музыки, слова.

"...Мне оставалась конечная строка, чтобы связать строфу. И вот Она этому помешала, а фантазия с зеленым взглядом умчалась, обронив в зияющей строфе свой плащ скиталицы и немножко перламутра от крыльев.
О, неотвязная!.. Я собирался наградить ее поцелуем, которого она ждала, когда непоседливые фантазии, милые, с ароматами далей, беглянки, возобновили пляски в моем воображении.
Так я снова забыл, что Она рядом, белоснежная и обнаженная. Я намеревался замкнуть тесную строфу конечной строкой, несокрушимой, из лучшей стали, цепочкой, черненной золотом звезд, инкрустированной полыханьем закатов, которые отложились у меня в памяти..." (Ш. Кро, "Неотвязная").

"...Это были плохие стихи, совсем плохие стихи, это была даже не стихотворная риторика, а что-то еще жалче. Но, боже мой, как я их чувствовал... и как я любил радугу... Мои банальные рифмы, мои жалкие метафоры!.. Отчего я не могу воскресить вас, о бедные нимфы, с линяло-розовым кушаком на белой кисее чехлов... с мечтательными глазами, и в веснушках, предательских желтых веснушках на тонкой петербургской коже...
Я не докончил тогда моих стихов радуге - где-то близко не то запела, не то заныла старая итальянская шарманка..." (Анненский, "Сентиментальное воспоминание").

И еще одна особенность. Стихотворение в прозе - не самопознание поэта. Как говорил Оскар Уайльд, только неглубокий человек познает самого себя. Познавать себя можно и в дневнике.

Разве стихотворение в прозе Анненского "Моя душа" - самопознание? Познание своей души? Нет. Это предельное, крайне мужественное отречение от себя - до такой степени, что и душа твоя уже не что иное, как предмет: старый перс, беременная женщина, парусиновый мешок.

Ощущение себя "извне", ощущение себя вещью, чужой и незнакомой, немыслимая жестокость к самому себе - вот поэтическое существование. Отрывок из "Моей души":

"Мою судьбу трогательно опишут в назидательной книжке ценою в три копейки серебра. Опишут судьбу бедного отслужившего людям мешка из податливой парусины.
А ведь этот мешок был душою поэта - и вся вина этой души заключалась <только> в том, что кто-то и где-то осудил ее жить чужими жизнями, жить всяким дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не замечать при этом, что ее в то же самое время изнашивает собственная, уже ни с кем не делимая мука".

Анненского очень хорошо понял бы автор "Шевреморта", стихотворения из "Ночного Гаспара", Алоизиюс Бертран:

"Так душа моя - это одиночество, где я, на краю пропасти, протягивая одну руку жизни, а другую - смерти, не могу удержаться от горького рыданья. Поэт - это дикий левкой, хрупкий, благоуханный, который льнет к камню и нуждается не столько в земле, сколько в солнце..."

1990
Публикация Анны Пустынцевой

Сокращения