Открытие: 1.11.2009
Обновление: 05.09.2018
Алексей Машевский
Маленькое эссе об Ахматовой
Источник текста:
http://lit.1september.ru/2005/06/13.htm
страница не существует (август 2018 г.)
"Литература", электронная версия
еженедельного приложения
к газете "1 Сентября". ? 6, 2005 г.
16-31 марта.
Алексей Геннадьевич Машевский (род. в 1960 г.) -
поэт, эссеист.
Страница Википедии.
Два стихотворения
автора передала в собрание
Наталья Маженштейн.
На странице Википедии, посвященной В. Р. Цою, прочитал: "Алексей Машевский в стихотворной строчке "Попадешь на шабаш к битлам и Цою!" ставит Цоя рядом с группой "Битлз" как наиболее характерные проявления несимпатичной ему новейшей рок-культуры". Однако, как причудливы пристрастия и вкусы, часто вопреки опыту и интуиции! Я на битловском "шабаше" нахожусь с ранних подростковых лет - это с одной стороны. А с другой - вряд ли подберу в отечественной музыкально-поэтической культуре последних 20-ти с лишним лет явление, сравнимое с Виктором Цоем. И это нисколько не мешает мне изо дня в день вчитываться в Анненского.
У Анны Андреевны Ахматовой было два учителя, к которым она, надо сказать, относилась по-разному, но значение творчества каждого из них, видимо, недооценивала. О любимом ею Иннокентии Фёдоровиче Анненском в известном стихотворении обмолвилась: ':Как тень прошёл и тени не оставил:'. О нелюбимом, Михаиле Алексеевиче Кузмине, в 'Поэме без героя' написала: 'Перед ним самый смрадный грешник - // Воплощённая благодать'. Меж тем и Анненский, и Кузмин - едва ли ни самые важные, самые тайные русские поэты ХХ века. И каждый из них одарил Ахматову замечательными открытиями, оказавшимися столь необходимыми для её лирики. Кузмин - 'трогательно-изысканной интимностью'1. Анненский - психологической зоркостью, умением находить соответствия между внутренним миром переживаний и внешними деталями окружающей бытовой обстановки.
Лидия Гинзбург писала по этому поводу: 'У Анненского лирическое событие не имеет повествовательной оболочки. Его сюжетность - в сцеплениях и разрывах между внешним и внутренним миром, в динамике вещей, подобной динамике отражённых в них душевных процессов'2. Ахматова усвоила, главным образом, один из способов организации подобных сцеплений, когда 'вещи сохраняют своё предметное качество: сопровождают душевный процесс, становятся его выразительными атрибутами'3. Поэтессе удалось окончательно порвать с заранее предполагаемым двойным символистским значением вещной детали, предмета. Её прозаизмы, как и у позднего Пушкина, оказываются выразителями сильнейшего лирического напряжения за счёт каждый раз заново создаваемого смыслового контекста. Только у Ахматовой этот контекст всегда выстраивается вокруг одной темы - темы любви (причём любви несчастной, скоротечной, уже другим исчерпанной) и имеет преимущественно психологическую окраску. Она, в отличие от Анненского, никогда не пытается расширить переживаемое её героиней чувство до масштаба вселенских обобщений и не создаёт своеобразной философии любви подобно Михаилу Кузмину (у последнего, как мы знаем, именно любовь оказывалась универсальным преобразователем и постижителем мира, залогом постоянно совершаемого жизненного чуда, обновления - и в этом смысле была счастливой).
У Ахматовой любовь одинока, интимна, личностна, гибельна и в силу этого как бы бессильна. Можно сказать, что в первых её книгах мы имеем дело и не с любовью даже, а с фиксацией всем знакомого состояния перехода от величайшего эмоционального перенапряжения (долгого ожидания) к оглушающему чувству опустошённости. Первое стихотворение маленького цикла 'В Царском Селе' очень точно передаёт это замирание внутренней боли, ощущение своей 'игрушечности' (ведь так можно, казалось бы, поступить только с игрушкой, не с человеком - бросить).
По аллее проводят лошадок,
Длинны волны расчёсанных грив.
О пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.
Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.
Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово 'уйди'.
Интересно, что во втором стихотворении ':А там мой мраморный двойник:' мы явно встречаемся с аллюзиями из Анненского. В этой каменной фигуре с 'запёкшейся раной' чудится то ли Андромеда, то ли статуя Мира из паркового трилистника.
У Анненского безотзывность, проблесковая сущность всего настоящего, обрекающая на разлуку, - коренное свойство мира. Поэтому тоскует даже мраморная Андромеда, даже оказавшийся на дне бассейна обломок её белой руки. И статуя Мира стоически переживает свою вечную обиду, неся на теле 'раны чёрные от влажных губ' туманов. У Ахматовой нет этой вселенской обречённости. Она погружена в конкретные переживания конкретной личности и говорит только от своего имени.
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.
Сужение тематики приводит к укрупнению деталей, к подчёркнутой дифференциации взгляда. Красный тюльпан в петлице, задевшее о верх экипажа перо, надетая не на ту руку перчатка, острый морской запах устриц на блюде - это всё одновременно и вещи окружающей тебя реальности и сигналы, свидетельствующие о душевной смуте. Акмеизм Ахматовой - это своеобразный пуантилизм: несколько крупных мазков чистого цвета на удалённом расстоянии читательского взгляда сливаются в целостную картину, в законченную структуру жизненной ситуации, очерченную теперь уже не сплошной 'реалистической' линией, а только намеченной (так сказался опыт символистских недосказанностей) пунктирно. Тут, конечно, есть своя традиция, берущая начало ещё с Фета, Тютчева, по-особому преломившаяся в творчестве Анненского.
Но, повторюсь, если у Анненского мы имеем дело с философией, то в стихах Ахматовой торжествует психология. Именно этим и определяются все сильные и слабые особенности её поэзии: с одной стороны - подкупающая искренность, точность, интимность, сразу настраивающая читателя на доверительное общение, с другой - камерность лирического мира героини (её, в сущности, ничто не интересует, кроме напряжённого переживания минуты встречи, расставания, ожидания, которые не нагружаются никакой экзистенциальной проблематикой). В таком подходе - чистая уверенность юности в своей объективной значимости, в том, что всякое движение души драгоценно само по себе. Истинно греческое, античное чувство, приветствующее онтос, бытие, существование. Именно поэтому, а ещё потому, что и она была певицей любви, Ахматову можно совершенно закономерно сопоставлять с Сапфо. Повод к тому даёт и сама Анна Андревна. Чуть-чуть кокетничая этим своим дальним, тайным родством, в стихотворении 'Любовь' напишет:
То змейкой свернувшись клубком,
У самого сердца колдует:
Это как бы такой оцивилизованный, приручённый 'горько-сладостный, необоримый змей' Сапфо, её 'истомчивый' Эрос.
Впрочем, и здесь коррекцию надо производить не столько с учётом различия культурно-исторических эпох, сколько с поправкой на человеческий темперамент. У Сапфо любовь - это прежде всего страсть, опьяняющая человека, мгновенный переход от силы к бессилию или, наоборот, от спокойствия к величайшей активности, короче говоря, чудо, благодаря которому совершается трансмутация, преображение.
Ахматова же, говоря фигурально, предпочитает изображать не столько бурю, сколько её последствия. Её любовь - это замирающее ощущение дикости, странности несовпадения того, что происходит в тебе, и обыденного, естественного течения жизни, к которому все давно привыкли, да и ты сам привык, и вот теперь впервые видишь: естественное-то, оказывается совсем не естественным, простое - не простым.
Любовь покоряет обманно,
Напевом простым, неискусным.
Ещё так недавно-странно
Ты не был седым и грустным.
И когда она улыбалась
В садах твоих, в доме, в поле,
Повсюду тебе казалось,
Что вольный ты и на воле.
Был светел ты, взятый ею
И пивший её отравы.
Ведь звёзды были крупнее,
Ведь пахли иначе травы,
Осенние травы.
Ключевое слово здесь 'недавно-странно'. Именно от него расходятся лучи смыслов, обнаруживающих, что в обычном, 'нормальном' состоянии человек не свободен, не чувствует, не видит мира в его истинности и полноте. И получается, что не столько о другом печалится наша душа, сколько томит её тоска по свободе чувствования, видения, понимания. Свободе, как ни странно (опять - странно), возможной лишь в ограничивающем присутствии другого. Однако необходимость этого присутствия парадоксально обнаруживается лишь через его отсутствие. Так, обходным путём, Ахматова настигает свою экзистенциальную тему, придаёт любовной лирике философскую остроту. Потому что она - настоящий поэт, а ни один настоящий поэт не может обойтись без своего 'невозможно'. О, того самого, в любви к которому признавался её учитель Иннокентий Анненский.
Примечания:
1 Выражение Николая Бернера, одного из первых критиков Ахматовой.
2 Гинзбург Л. Я.
О лирике. Л., 1974. С. 331.
3 Там же.
На могиле Анненского
Полюбил бы я зиму
Да обуза тяжка...
Анненский
Там был курчавый снег и порыжевший
лёд -
От чёрствого песка, и ангелы летали
Золоторожие над церковью. Народ
Толпился у дворца, как на вокзале.
Привратница отстаивала вход,
А мы могилу старую искали...
Никто не мог помочь. И взад-вперёд
Снежинки ошалевшие сновали...
На кладбище Казанском мы едва
Нашли его под снегом. Да, обуза
Тяжелая... Что ж дальше? Все слова
Налипли... Снег... Пустеет голова...
Бескровна замерзающая Муза.
Я ждал, всё ждал волненья и тоски,
Но чувства не было. Холодные тиски
Сжимали руку голую. Я даже
Надел перчатку. Пестрый вид могил
Как бы непроизвольно наводил
На мысль, почти безумную, о пляже:
Все та же скученность, все та же теснота.
И сон, как жизнь, и горечь, и тщета
Не затеряться в бессловесном прахе.
Смерть не приходит... Черная плита
В белёсой леденеющей рубахе...
1980-е гг.
Опубликовано в: Царскосельская антология / Сост. А. Ю. Арьева и Б. А. Чулкова. СПб., Издательство Пушкинского Дома: Вита Нова, 2016 (Новая библиотека поэта). С. 500. Здесь датировка <1984>. Стихотворение вошло в первый сборник поэта "Летнее расписание" (Л., 1989).
* * *
Это тот, кто любил
невозможно,
Эллинско-царскосельский поэт,
С непроглядной тоскою подкожной,
С вечной жалостью к тем, кого нет
Или скоро не будет, к природе,
Что цветет, умирая во сне,
К блику света, к слабеющей ноте,
Той, что нынче так внятна и мне.
Никому, никому до рассвета
Не понять, забывая свой страх,
Как, рождаясь, немеет все это,
Цепенеет в случайных телах.
И бросают их, как в лихорадке,
В мир одно за другим, не любя,
Не заботясь, а все ли в порядке,
Опознать не давая себя.
Кто ты, вышедший неосторожно
В ослепительный гибельный круг
Так же веришь, как он, - в невозможно,
В нежность дальних, несбыточных рук?
2000-е гг.
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2018
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com