О собрании

Обновление: 15.11.2023

В. С. Воронин
Неклассические логические системы в лирике И. Анненского

Воронин Владимир Сергеевич, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой русской филологии Волжского гуманитарного института (филиал Волгоградского государственного университета).

Текст доклада не вошел в издание: Иннокентий Федорович Анненский. Материалы и исследования. 1855-1909. Материалы научно-литературных чтений. М.: Литературный институт им. А. М. Горького, 2009.

1

Сумятица исторического времени отражается в художественных текстах многообразно. Один из возможных способов ее выражения - утрата четкой поляризированности художественного мира. Дипластии света и мрака, здоровья и болезни, жизни и смерти, добра и зла, гениальности и сумасшествия, во-первых, переоцениваются (возникает желание сделать отрицательным полюсом бытия первый компонент этих и подобных пар), а во-вторых, разрываются. Между ними возникает неопределенность, некое срединное положение, могущее проясняться в тот или иной полюс дипластии или снова сохраняться таковым. Все это отражают неаристотелевские логические системы, созданные в первой трети ХХ века. Любопытно отметить, что первая такая логическая система была создана казанским математиком и "по совместительству" поэтом Н.А. Васильевым. В дальнейшем появились логики Гейтинга, Лукасевича, Поста.

Двузначные логические системы, знающие только "Да" и "Нет", были заменены системами с третьим значением истинности - неопределенностью. В логике Гейтинга отрицание этого среднего звена ложно, у Лукасевича это отрицание - снова неопределенность, в логике Поста реализуются обе эти возможности в случае циклического и симметричного отрицания. Проследить за тем, что происходит с неопределенностью в лирических мирах И. Анненского и является задачей настоящей статьи.

В стихотворении И. Анненского с обязывающим названием "Поэзия" и открывающем сборник "Кипарисовый ларец"* лирический герой пребывает в странном состоянии веры в поэзию, но без знания ее. Для великих поэтов XIX века - поэзия в большинстве случаев - это свет познания, мудрость. Жрецу и пророку уподоблял поэта Пушкин. Лермонтов тосковал о том времени, когда голос поэта "нужен был толпе, как чаша для пиров, как фимиам в часы молитвы" [5, 173] . У И. Анненского поэзия это не свет или тьма, а нечто несущее в себе "туман лучей", трипластия, совмещающая противоположности. Итак, лучи, обычно несущие свет, приносят именно туман, не осветляют, а затемняют картину. В плане литературной традиции уже в "Слове о полку Игореве" академик Д. С. Лихачев обнаружил "два места, из которых ясно, что солнце не только источник света, но и тьмы" [4, 104]. Д. С. Лихачев связывает такое представление с проникновением на Русь учений Иоанна Дамаскина или Дионисия Ареопагита. И. К. Кузьмичев настаивает на том, что "взгляд на тьму и свет, на связь этих понятий как противоположных сущностных сил восходит к народному миропониманию, широко распространенному в древности и уходящему своими корнями в язычество, мифологию" [4, 105]. Указать подходящую физическую интерпретацию порождения тьмы из света и обратно света из тьмы несложно. Можно вспомнить интерференцию света в знаменитом опыте Ньютона, наблюдавшем в "воздушной прослойке между плоской поверхностью стеклянной пластинки и плосковыпуклой линзой, прижатой к пластинке выпуклой стороной" [6, 233-234], чередующиеся темные и светлые кольца. При движении линзы вверх центр интерференционной картины попеременно меняет цвет, становясь то светлым, то темным.

* Ошибка: стихотворение открывает  книгу "Тихие  песни".

Лирический герой Анненского - адепт попеременного чередования противоположностей. Ему нет успокоения в храме, и он бежит "из лазури фимиама, от лилий праздного венца" [1, c. 55] не с той целью, чтобы, как пушкинский пророк, "глаголом жечь сердца людей", а затем:

Чтоб в океане мутных далей
В безумном чаяньи святынь,
Искать следов Ее сандалий
Между заносами пустынь.
[c. 55]

И где же все-таки ее искать? В океане, в воздухе, в пустыне? Ответом будет какая-то иная среда, совмещающая в себе черты суши, гидро- и атмосферы. Таким образом, можно сказать, что в программном стихотворении И. Анненского фиксируется целый спектр неопределенностей субъективного, объективного и пространственного порядка.

Поэзия поразительным образом обходит моря и пустыни так, что реет перед лирическим героем "в океане мутных далей", в то время как он ищет "следов ее сандалий между заносами пустынь" [c. 55]. Конечно, ветер уносит песчинки далеко в море, но (пока?) не настолько их много, чтобы они образовали заносы пустынь в океанах, водных или воздушных. Эту перспективу наступления песков на землю в полной мере реализует Н. Гумилев в своей "Сахаре": "И когда, наконец, корабли марсиан у земного окажутся шара, то увидят они золотой океан и дадут ему имя Сахара" [3, 309]. Но в стихотворении Анненского "Поэзия" абсурд пространственной противоречивости не преодолевается ходом времени, а заключается в должное возникнуть "в безумном чаянье святынь" еще одно поэтическое пространство. Три среды: атмосферу, сушу и воду - просматривает воображение поэта, но не обнаруживает местонахождения поэзии в них. Это некое исключенное четвертое, представляющее собой слитое единство всех вышеотмеченных сфер, некий неуловимый мираж со своими туманными лучами. Таким образом, здесь можно говорить о трехзначной логике и об абсурде, нарушающем ее правила, типа исключенного четвертого и подвида трех слитых возможностей. В общем и целом неопределенность остается неустранимой.

Поиск истины у поэта был сопряжен с ясным осознанием связи гармонии и дисгармонии, мига и вечности:

Так нежно небо зацвело,
А майский день уж тихо тает.
И только тусклое стекло
Пожаром запада блистает.

Обычная смена дня и ночи подана как переломный момент, почти как катастрофа: утро цветения переходит в вечер пожара. Ход времени утрачивает свою однозначность, стрела времени летит в обе стороны сразу, ибо граница дня и ночи становится гранью прошлого и будущего, причем первое может повториться в предположительном возвращении. Минута сохраняет всю свою преходящесть, но соотносится уже с вечностью. К пожару запада, "прильнув из полутьмы, в минутном млеет позлащеньи тот мир, которым были мы: иль будем в вечном превращеньи?" [c. 59]. Любопытно, что настоящее для внешнего мира исключается. Его попросту нет, ибо поэт ожидает гибели мира.

Как видим, линия времени готова обратиться в круг. Отрицанием полутьмы является закатный полусвет, и можно сказать, что здесь отрицание неопределенности - снова неопределенность (щ1/2 = 1/2). И цикл здесь намечен, хотя и под знаком вопроса. Во второй части стихотворения, где мир умирает, не ведая, что "безвозвратно синева его златившая поблекла" [c. 59], отрицание неопределенности ложно, это темнота (щ1/2 = 0), и отсутствие цикла поэт подчеркивает словом "безвозвратно". Как видим, в пределах одного стихотворения поэт использует две трехзначные логические системы (Лукасевича и Гейтинга), успевает поговорить о вечном возвращении и об исчезновении без возврата и поставить возможность цикла под знак вопроса, что знаменует собой логику Поста. Понятно, что майский вечер повторится еще не раз, но в художественном мире поэта нет места этой возможности. А вот человеческое сознание оказывается более вечным. Не случайно поэт говорит не об индивидуальном, а о каком-то общем, нашем вечном превращеньи. И в ряде других художественных миров И. Анненского можно увидеть эту особенность, резко отличающую его лирику от классической поэзии XIX века. Торжествующая и вечно обновляющаяся природа, сама бесконечная вселенная классиков оказываются у поэта начала ХХ века очень хрупкими, исчезающими категориями бытия, тогда как состояние человеческого сознания обнаруживает свою неиссякаемую вечность.

2

Обозначив истину как 1, ложь - 0, а неопределенность - 1/2, в трехзначной логике Гейтинга отрицание можно записать следующие матрицы отрицания и импликации:

Или иначе эту матрицу можно задать правилами С (Х, Y) = 1, если Х ? Y, C (X, Y) = Y, если Х > Y.

Конъюнкция и дизъюнкция определяются так: Х Щ Y = min (X, Y) , X Ъ Y = max (X, Y). Эта трехзначная система близка классической двузначной логике во многих отношениях. В частности и в том, что цикл взаимопереходов противоположностей оказывается ложным на всех наборах значений истинности.

В трехзначной логике Гейтинга отрицание неопределенности оказывается ложью. В стихотворении И. Анненского, названном математическим значком , именно бесконечность оказывается "отраднейшей ложью". Неопределенностью становится жизнь - "круг эмалевых минут", моментом же истины - последний миг бытия там, "где светил погасших лик / Остановил для нас теченье / Там Бесконечность - только миг, / дробимый молнией мученья" [c. 55]. Бесконечность оказывается даже не равной мигу, а значительно меньше его в зависимости от интенсивности страдания. В момент гибели человека противоположности совпадают, и оказываются одинаково ложными. И какой же малой частицей человеческой жизни оказывается эта бесконечность, которую переживает каждый человек! Это именно он превращает ее в малую песчинку своего бытия, а не она его размалывает в ничтожный прах, в случайную помеху пустого времени мироздания.

Контуры той же логической системы просматриваются и в ряде других лирических миров поэта. Есть встреча, есть ее противоположность - разлука, но есть и их слияние, неопределенность:

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
Где с поцелуем жадной встречи
Слилось неслышное прости?".

Напряженное размышление приводит к тому, что счастье тоже оказывается сопоставимым с кратчайшим промежутком времени:

Вот счастья бьется
К цветку прильнувшее крыло,
Но миг - и ввысь оно взовьется
Невозвратимо и светло".

Отметим, что отсутствие цикличности подчеркнуто поэтом. Счастье не возвращается. И опять неуловимое счастье находится не во внешней реальности, а во внутреннем мироощущении, которому "милее мука, если в ней / Есть тонкий яд воспоминанья" [c. 185].

Неопределенность иного рода возникает в стихотворении "Когда б не смерть, а забытье:". Здесь она некое третье состояние - забытье, отличное от обеих противоположностей жизни и смерти. Параллельно с этим утрачивает определенность полюс жизни и дипластия смерти и жизни, переходит в трипластию: жизнь - забытье - смерть и тетрапластию, ибо между жизнью и забытьем возникает еще и мука:

Когда б не смерть, а забытье,
Чтоб ни движения, ни звука :
Ведь если вслушаться в нее,
Вся жизнь моя - не жизнь, а мука.
[c. 189]

Далее лирический герой как бы весь растворяется в осенней природе. "в безлюдье скал и черном нищенстве березы". Конечно, для природы мыслимо и другое время года, но показательно, что в данном стихотворении цикл исключен и для природы и для человека.

В логике Лукасевича неопределенность отрицается таким образом, что снова оказывается неопределенностью. В трехзначной логике Лукасевича отрицание и импликация даются следующими матрицами:

Матрицу импликации задает следующее правило: С(X, Y) = min (1, 1 - X + Y). Конъюнкция же определяется как минимум значений аргументов Х Щ Y = min (X, Y), дизъюнкция - как их максимум X Ъ Y = max (X, Y). [2, 260]. Здесь формула цикла уже не будет тождественно ложной. Пользуясь указанными правилами, получим:

Здесь допускается циклическое чередование упадка и возрождения, гибели и спасения, оно явственно возникает в "Старой шарманке" И. Анненского, где сливается в единое целое пение и мучение. Однако отрицание среднего звена трипластии вновь оказывается тем же самым звеном:

Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал,
Оттого, что петь нельзя, не мучась?
[c. 91]

Стихотворение "У гроба" знаменательно тем, что происходит как бы раздвоение личности посетителя, которого можно принять и за знакомого умершего, примеривающего эту скорбную участь на себя и за душу усопшего:

В недоумении открыл я мертвеца:
Сказать, что это я: весь этот ужас тела:
Иль Тайна бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?
[c. 56]

Но то, что открывающий мертвеца говорит о тайне бытия, как о препятствии, заставляет считать более предпочтительным второй вариант. В самом деле, обыкновенному посетителю естественней говорить о тайне небытия. Соответствует такому положению вещей и наделение остаточной энергией вещей умирающего. Еще идут его часы, подушка с кислородом предстает как последний свидетель борьбы жизни и смерти. Цикл достигается за счет удвоения миров.

3

В логической системе Поста два отрицания: циклическое и симметричное. В трехзначной логике Поста мы имеем два типа отрицания: циклическое и симметричное. При этом истина обозначается цифрой 1, неопределенность - 2, ложь - 3, а логическое умножение определяется как максимум значений сомножителей. В многозначной логике Поста опять же истине соответствует единица, а другие значения истинности: 2, 3, 4... n - все более полные заблуждения. Нас не должно удивлять то, что истине приписано меньшее значение. По известному замечанию Пушкина, "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман". По логике Шатаницкого из леоновской "Пирамиды" ошибки в развитии человеческой цивилизации не гасят друг друга, а усиливают, превращаясь в конце концов - в одну божественную ошибку, совершенную еще при сотворении человека.

В притчах Евангелия от Матфея можно встретиться с еще более странной логикой: "Как вам кажется, если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся. И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более нежели о девяноста девяти не заблудившихся" (Мф. 18: 12-13). Можно видеть, что в отношении радости 99 и одна имеют противоположные значения, и высшая истинность закрепляется за единицей. Таблица истинности для закона непротиворечия в трехзначной логике Поста с учетом двух типов отрицания имеет вид:

Система логических операций в логике Поста: дизъюнкции, конъюнкции и импликации задается правилами: А Ъ В = min (A, B); А Щ В = max (A, B); А R В = щ₂ A Ъ B.

Можно показать, что цикл чередования противоположностей не достигает истины ни при каких значениях истинности в логике Поста. Но зато для половины случаев он сохраняет цикл под знаком неопределенности. Так, для циклического отрицания имеем:

Для симметричного отрицания:

В логической системе Поста совместное существование противоположностей имеет вероятность в трех из шести вариантов сохранить неопределенное значение. Ознакомившись с тремя трехзначными логическими системами, мы все-таки не находим требуемого - истинности противоречия, на котором в целом ряде случаев настаивают поэты.

У Анненского в ряде случаев мы наблюдаем странное явление. Лирический герой как бы забывает о циклическом чередовании времен суток, сезонов года. Переходное состояние мыслится самоценным, единственным, не существующим более никогда, между тем как условия его существования, несомненно, повторятся. На явственном осознании этого читателем и убежденности лирического героя в противоположном возникает удивительный мир стихотворений "Свечку внесли", "Листы", "В открытые окна", "Май". Цикл чередования противоположностей в логике Поста не является истинным, но в целом ряде случаев не становится ложным. Он остается под вопросом, как у И. Анненского в "Листах". Приведем это стихотворение полностью:

На белом небе все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.

Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха:
О, неужели это ты,
Всё то же наше чувство страха?

Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?
[c. 58]

Знаменательно, что бытие здесь названо обманом, сопряжено с кажимостью. Если бы основой художественного мира была двузначная логика, то истиной следовало бы объявить небытие. Но мы видим, что вся эмоциональная окраска и смысловое содержание стихотворения препятствуют такому выводу: быть прахом не хотят ни листья, не человек. Как и в древнеиндийких учениях здесь допускается переселение душ. Но вот и уже отмеченная нами странность. Понятно, что весна будет еще раз, появятся новые листья, но в художественном мире стихотворения цикла для листьев нет: они превращаются в прах. Меж тем как цикл для человеческого сознания намечен, хотя и оставлен под знаком вопроса и неопределенности.

4

Неопределенность занимает большое место в лирике И. Анненского. Его привлекают именно моменты перехода из одного состояния природы и человека в другое. У него "полусвет", "полутьма", "полудни", "полумертвые мухи" зачастую лишены возможности зажить полнокровной жизнью.

Отношение к таким переходам, конечно, может быть самым разным. Так, в "Трилистнике вагонном" лирический герой вначале желает "уничтожиться, канув в этот омут безликий" (отрицание Гейтинга). Затем, уже в вагоне, возникает неопределенность то ли разлуки с близким человеком, то ли совместного отъезда с ним, реальной беседы или разговора с памятью о нем. С одной стороны, он откладывает разговор с собеседницей "до завтра" (циклическое отрицание Поста). С другой стороны, советует ей гореть "полоской той зари, вокруг которой все застыло" (симметричное отрицание Поста). После этого "зимний поезд" следует именно пограничным путем между сферами света и тьмы, где белое становится черным, темное золотым:

Снегов немую черноту
Прожгло два глаза из тумана,
И дым остался на лету
Горящим золотом фонтана.

В ночном вагоне стоит "хаос полусуществований", но прошедшая ночь эту половинчатость не отменяет, ибо и днем цикл мучений продолжается: "стойко должен зуб больной перегрызать холодный камень" (отрицание Лукасевича) [с. 117-119].

А в "Весеннем романсе" "еще не царствует река, но синий лед она уж топит", и параллельно с этим человек еще не любит, но уже не может не полюбить. Следовательно, прояснение неопределенности здесь следует естественным циклическим порядком, и настроение человека, и ход природных явлений совпадает. Общеизвестных логических систем, где отрицание неопределенности является истиной, не существует. Здесь лирика И. Анненского переигрывает трехзначные логические системы.

Иное мы видим в "Осеннем романсе", где представлены неопределенность и отрицательный полюс бытия, как в человеке, так и в природе:

Гляжу на тебя равнодушно,
А в сердце тоски не уйму:
Сегодня томительно-душно,
Но солнце таится в дыму.
[с. 152]

И здесь неопределенность отрицается таким образом, что оказывается ложной для листьев, тогда как для человека остается под вопросом: "Бог знает, мы свидимся ль там..." И лирический герой призывает свою подругу не смеяться, "ступая весною по мертвым листам", а на живые листья не обращает внимания. В "Спутнице" поэт желает приобщиться к ясности двузначной логики, в которой неопределенность сумерек станет светом или тьмой:

Уйдем: мне более невмочь
Застылость этих четких линий
И этот свод картонно-синий:
Пусть будет солнце или ночь!
[с. 119]

5

Наконец, большое значение для художественного мира поэта имеет логика переменного основания. Ярким проявлением именно этой логики является "Двойник", где автор стремится переиграть русский язык и изобрести четвертое лицо:

Не я, и не он, и не ты
И то же, что я, и не то же
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.

Заметим, что изобретенному лицу соответствует и свое неопределенное пространство, фиксируемое как "где-то". Обычно лирическое "я" располагается здесь, "ты" - рядом, "он" - далеко. "Где-то" собирает все эти значения вместе. Но, выдумав некое четвертое лицо, поэт сразу же уменьшает число существенно различных ипостасей. Их остается только три: лирическое "я", ты и их некоторая смесь. В следующем четверостишии остается только эта неопределенность, жаждущая разделения:

В сомненьи кипит еще спор,
Но, слиты незримой четою,
Одной мы живем и мечтою,
Мечтою разлуки с тех пор.

В логиках переменного основания определенность страшна. В финале близится распад этой неопределенности и лирического героя мучит вопрос: "Каким же я буду один?" [с. 56]. Вопрос адресован будущему. Но кто один? Поэт с его вдохновением или чиновник со своей служебной лямкой? Это совершенно не ясно. В стихотворении "Который?" происходит раздвоение единого лирического я на две совершенно различные ипостаси, и тем не менее отнюдь не ясно, кто оно. Великое, истинное и свободное или позорно сдавшееся, мелкое и лживое? Лирический субъект бессилен разрешить этот вопрос, и приходится обратиться к Богу для выяснения вопроса, которое же я было создано "отцом бытия". Теперь вопрос обращен к прошлому, и разрешение его должна дать самая высшая инстанция. Страх оказаться худшей своей ипостасью пронизывает обращение к "Другому". Здесь и поэт, и его поэтический двойник уже неразлучны. Они вместе сходят с жизненной дороги, один оставляет по себе памятник, "незыблемый, хоть сладостно-воздушный", другой - мечту. Но и полной посмертной разлуки не получается. Грезу поэта, ее тень подхватывает преемник, и здесь снова возникает опасность:

Пусть только бы в круженьи бытия
Не вышло так, что этот дух влюбленный,
Мой брат и маг не оказался я
В ничтожестве слегка лишь подновленный.
[с. 144]

Вопрос о своей собственной сущности теперь уже не подлежит разрешению ни в посю-, ни в потустороннем мире, ни в прижизненном, ни в посмертном бытии. Мы видим, что длящаяся циклическая неопределенность пронизывает взаимоотношения героя со своими двойниками, ибо "в самом Я от глаз Не Я ты никуда уйти не можешь" [с. 205].

Итак, художественная логика И. Анненского не замыкается в узких рамках отмеченных выше логических систем Гейтинга, Лукасевича и Поста и оказывается заметно шире их. Однако сами эти рамки и позволяют наметить пути их пересечения. Пафос тревоги человеческого сознания и напряженного страдания во всех сосуществующих мирах и обеспечивает дерзостные попытки лирического героя преодолеть вечность и бесконечность окружающего мира в себе самом.

Л и т е р а т у р а:

1. Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л., 1990. Ссылки на это издание даются далее в тексте с указанием страницы.
2. Гетманова А. Д. Учебник по логике. М., Владос, 1995.
3. Гумилев Н. С. Избранное. М., Сов. Россия, 1989. 
4. Кузьмичев И. К. Лада. М., Мол. гвардия, 1990.
5. Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 2 - х т. Т. 1. М., Правда, 1988.
6. Сивухин Д. В. Общий курс оптики. Оптика. М., Наука, 1980.

О собрании