Сокращения

Открытие: 5.11.2024

Обновление: 

"Анненская хроника"          архив "Анненской хроники"

О 2-м педагогическом письме

Записки составителя

1 сентября 2015

Сегодня День знаний и одновременно день рождения И. Анненского (григорианский календарь). По первому строятся новые планы, открываются горизонты и перспективы. По второму есть повод осмыслить педагогическое наследие, извлечь неустаревающие мысли. Мне хочется загадать желание, чтобы учителя заинтересовались последним, пока не успели погрузиться в схоластическую рутину. Тогда и с первым, тем, чего предостаточно спускается сверху, будет как-то понятнее.

Отрешиться хотя бы на вечер от министерских и вообще чиновничьих "инноваций" и обратиться, например, ко второму открытому педагогическому письму (1892), в котором Анненский говорит о "необходимости усилить эстетический элемент в воспитании и образовании". Конечно, реалии, в которых оно писалось, ушли в прошлое, но и только; свежесть мыслей-то осталась. "Ведь мы, русские, даже в интеллигентном строе общества поразительно слабо развиты эстетически... уровень нашего художественного вкуса остается до жалости низок". И далее - про "чрезвычайно легкую возбудимость псевдоэстетических эмоций" и "неуменье разбираться в художественных впечатлениях".

"Сегодня мы восхищаемся Мейнингенцами и каким-нибудь Грилльпарцером, завтра плачем, глядя, как Сальвини убивает свою Дездемону; сегодня мы приветствовали, как гениальный, холст Репина с трупом царевича Иоанна, убитого отцом, а через несколько дней забудем и Репина, и Крамского, и Куинджи для французского plein air или символической мазни, которую решительно никто не понимает".

Конец этой фразы - отдельное отступление для тех публикаторов и составителей хрестоматий, что спешат причислить Анненского к стану символистов.

А эти слова, как приложение к теме "Анненский и природа", о природе, которую Анненский, как написал его сын В. Кривич, "не любил":

"К природе мы относимся крайне не эстетически; культура деревьев и цветов у нас самая слабая, леса мы истребляем, реки пересыхают; архитектура наших домов с её казарменным однообразием или нелепыми мавританскими эффектами производит грустное впечатление; устроить сколько-нибудь со вкусом свой угол мы не хотим, да и не умеем."

Обращаясь к редактору журнала и своему бывшему директору, Анненский как бы уведомляет всех поверхностно-впечатлительных:

"Пожалуйста, не беспокойтесь... Я не поведу своего педагогического доктринерства до узколобых надежд перевоспитать общество через гимназических преподавателей; но, говоря о школе, я не мог же не говорить и не думать о том обществе, которому школа приходится 'плотью от плоти и костью от кости'. А потом... мы всё-таки будем и работать, и бороться... Gutta cavat lapidem..."

Но каждый ли сегодняшний учитель, положа руку на сердце, может отнести это "мы" к себе? И хочет ли?

Тем не менее Анненский твёрд в своём постулате: "Школа должна помогать эстетическому развитию, а если должна, то сколько-нибудь да поможет." Но спустя сто с лишним лет нам нетрудно видеть, насколько он теоретик и идеалист. И всё же...

2 сентября

Да, да, - "пожалуйста, не беспокойтесь". Это очень говорящее замечание. И тогда, значит, было много желающих сделать быстрые и лёгкие выводы, поэтому Анненский спешит обратиться со своим "пожалуйста" в начале письма, и я его понимаю. Сколько раз я слышал их в свой адрес, эти вердикты типа "Борис, ты не прав". Они всегда содержат изрядную агрессию, а в учительской среде - особенно. Анненский бы точно был признан сегодня источником негатива, несмотря на то, что начал с "проблесков и успехов", которым "нельзя не радоваться". Какая критика, любая озабоченность, любое сомнение и вообще размышление о сложившемся положении и тем более об установке начальства - заведомо неконструктивная позиция. Толерантность должна заменить отсутствие принципов, хотя что она есть такое - мало кто определяет отчётливо. Чаще всего выходит - гибкость, со смыслом - угодливость. Но вернусь к письму.

Критика Анненского усиливается его иронией, которой он дал волю, и которая так хорошо известна по поздним "отражениям". Достаётся и музыке, и живописи, и поэзии (вернее, их потреблениям и потребителям). "Кто только теперь не печатает стихов" - слоган на все времена. Но мне эта ирония не кажется злой; я улыбаюсь, ощущая в себе понимание того, о чём говорит Анненский.

Он утверждает прямо-таки крамольный тезис: "рассуждать об эстетическом развитии в школе можно независимо от вопросов этических". Это была бомба тогда, но она и сегодня взрывает мозг многим педагогическим деятелям. Он постарался не касаться "здесь связи между этическим и эстетическим развитием", отложив это до речи "Бальмонт - лирик", но при этом ясно постулировал: "я думаю, что всякий курс должен преследовать прежде всего свои специальные образовательные цели, - тогда-то настоящая гармония и получится". Иначе говоря, не надо пробуждать патриотические чувства на уроках геометрии, к примеру, несмотря на то, что, "конечно, на школе лежат обязанности цельного и гармоничного развития, подготовка будущего гражданина". И далее - вслушиваюсь в музыку его педагогической мысли: "мне представляется существенно важным строго разграничить эмоцию эстетическую от чувства религиозного и национального и признать, что развитие чувства изящного играет не служебную, а самостоятельную роль в учебной жизни".

3 сентября

Задержусь на изображениях, приводимых Анненским в качестве иллюстрации своего тезиса:

"Вот две мадонны: Madonna della Stella, написанная Fra Beato Angelico (da Fiesole), плод страстного религиозного чувства, и вот Мадонна Павла из Вероны - от её серебристых тканей и розовой улыбки веет востоком и религиозным индифферентизмом - но ведь и та, и другая прекрасны, и ни одну из них нельзя осудить ради другой, если стоять на чисто эстетической точке зрения."

Что касается Madonna della Stella, то это явное обращение к недавним впечатлениям Анненского от первой заграничной поездки летом 1890 года, путешествию по Италии и посещению собора Св. Марка во Флоренции, где и по сей день находится упоминаемая мадонна кисти Фра Джованни да Фьезоле, прозванного Фра Беато Анжелико: "...я, пройдясь еще раз по келейкам и полюбовавшись на все эти распятия, благовещения, преображения монахов Fiesole, Benedetto, Bartolommeo, которые здесь служили и работали богу, поспешил на свежий воздух" (см. путевые заметки Анненского, цитируемые его сыном в своих воспоминаниях). Замечу попутно: не от Анненского ли воспринял восхищение этим мастером его ученик Н. С. Гумилёв и само желание побывать в Италии, осуществлённое в 1912 г., чтобы увидеть своими глазами? Результат - стихотворение "Фра Беато Анджелико", признаться, не самое удачное (его запальчиво раскритиковал своим одноимённым стихотворением С. Городецкий). Но не только - Гумилёв не раз упоминал имя этого живописца.

А вот о какой картине Паоло Веронезе идёт речь - трудно сказать; у него несколько мадонн в серебристой одежде и с еле уловимой улыбкой. Но здесь это не существенно, пусть будет Madonna Della Pappa. Сопоставляя, эти художественные создания, я уверен, Анненский знал, что мастеров разделяет целый век, т. е. эстетическая пропасть. Как и то, что картины Веронезе, все эти "аллегории любви" и сцены с участием Венеры, содержат неприкрытую эротику, поэтому он находит осторожный термин "религиозный индифферентизм" (желающие увидеть могут просто воспользоваться интернет-поиском).

4 сентября

Далее в письме - три великолепных абзаца, потрясающие уверенной чёткостью формулировок и вместе с тем доходчивой простотой. Так может писать человек, 1) глубоко и долго продумывавший свои мысли, 2) имеющий серьёзную практику учебного дела и 3) способный ТАК писать. К 5-ти биологическим чувствам, а сегодня в науке говорят - модусам перцепции (узнал из диссертации Э. В. Кельметр), Анненский добавляет 3 душевных чувства - чувство речи, чувство правды (совесть) и чувство красоты. И поскольку они "никогда не остаются в душе человека в состоянии инертном: они или развиваются и крепнут, или, наоборот, атрофируются", он называет способы решения задачи их развития, и это тем интереснее, что полностью во власти людей, в отличие от природных данных.

О чувстве речи Анненский основательно написал в 1-м педагогическом письме, и это отдельный разговор.

Чувство правды, как результат нравственного воспитания, требует постоянного применения активных и пассивных воздействий, которые сводятся к: 1) "мы удаляем от ребенка лживых людей" и 2) "заставляем его говорить даже неприятную и тяжелую для него правду". Легко сказать! (Хотя и говорить об этом, повторю, так просто редко у кого получается.) Это идеализм теории, из-за которого я педагогическую науку считаю не очень-то наукой, псевдонаукой, потому что сделать так хотя бы в единичных случаях - требуется искусство на базе особых способностей, как правило, в неблагоприятных окружающих условиях. Это был идеализм и тогда, в деляновские времена, когда учебные требования были высоки, а их исполнения системно придерживались (вспоминаются строчки А. Городницкого: "Он остался учителем тех гимназий, До которых нам теперь - как до неба"), и тем более сегодня, с нашими нормами педагогической действительности в виде тотального лицемерия или откровенного вранья, угодничества, учительской малограмотности (вдуматься!), незаинтересованности, помалкивания и отстранённости. Круговая порука морочанья голов, вешанья лапши на уши и прочего придуриванья - и всё на глазах учащихся. А жизнь вокруг?! Какое уж тут воспитание чувства правды. Для начала учителю надо обладать им самому и стараться его сохранять ("самопожертвование"). Анненский пишет и о взрослом человеке: "Если для обеспечения семьи или собственного существования он поставлен в необходимость вступать в сделки с совестью, то он притупляет свое нравственное чувство". Аксиома, но она бледнеет сегодня перед требованиями выгоды. И ещё: "с годами самый чуткий человек становится равнодушнее к неправде в окружающих - он к ней присмотрелся" - вот что стало обыденно передавать ученикам.

Характеризуя чувство красоты вообще, Анненский проявляет себя целиком человеком европейской цивилизации и, следовательно, культуры. Очень трудно, пишет он, "развивать в душе чувство красоты и быть эстетиком-ценителем вне соответствующей обстановки, без постоянного прилива эстетических впечатлений: мне легче себе представить по одному музыкальному гению в каждом немецком городке, чем музыкальный талант, возросший и процветающий в среде зулусов или патагонцев". Попутно, читая справедливое замечание о том, что "трудно быть не только критиком, но даже хорошим любителем музыки и живописи, если сам не умеешь ни играть, ни рисовать", мне интересно, а играл ли на чём-нибудь Иннокентий Фёдорович, рисовал ли, пел ли? Вот старший брат его пел, и нередко, о чём вспоминали не раз. А сам он - не знаю, не припомню таких сообщений. Конечно, непосредственно приноровить детей к клавишам, или струнам, или к нотам, или к кистям - нужная вещь, и для этого, слава богу, сегодня есть все возможности. Но до сих пор не теряет остроты актуальность следующей формулировки: "с одной стороны - наполнить душу ценными и избранными эстетическими впечатлениями, с другой - дать средства для сознательного наслаждения искусством". Сознательного!

17 октября

"Музыке мы учим детей не со вчерашнего дня"

Так начинается часть письма, посвящённая обучению музыке в школе. В те времена, когда нельзя было даже представить существующий сегодня формат музыкальных школ, Анненский с методичной чёткостью обосновывает и складывает их фундамент, говоря всё-таки об общем образовании.

Принято считать (и заслуженно) основоположником школьного эстетического музыкального воспитания Д. Б. Кабалевского. Достаточно взять в руки его книгу для учителя "Воспитание ума и сердца" (М.: "Просвещение", 1984) с предложением программы по музыкально-эстетическому воспитанию для общеобразовательной школы, которая, кстати, была встречена упорным сопротивлением НИИ художественного воспитания Академии педагогических наук, членом которой являлся композитор. Тем удивительнее открывать в статье-письме Анненского, написанной более чем за полвека до инициатив известного советского композитора, принципы такой программы. Наверное, часть этого текста представляет уже только исторический интерес (живой тем не менее). Но в главном - в мыслях - он не стареет.

Я снова вижу иронию; она жестка, потому что правдива. И оттого вполне современна и понятна: уподобление обучения музыке протыканию ушей для серёжек, описание двух способов обучения - "по старине, 'по шейке - по головке'" и нотопись с "долгим выламыванием пальцев" "злыми консерваторками", а также обучение "по прихотям родительского тщеславия". Надо ли трудиться, чтобы найти мишени этой иронии в сегодняшнем дне? А ведь всё предельно ясно: в школах надо учить специально, "тех, у которых, во-1-х, есть способности; во-2-х, тех, кто может учиться музыке, не вредя этим своим учебным занятиям".

Но ирония Анненскому нужна только для контрастного выделения постулата, усиливаемого к тому же курсивом: "цель преподавания музыки в школе есть прежде всего развитие вкуса учеников и расширение их музыкального миросозерцания". И затем - "Только серьёзный курс, в котором бы участвовали равноправно оба элемента, и практический, и теоретический, может подготовить учащихся к уменью разбираться в своих музыкальных впечатлениях и к сознательному наслаждению музыкой". Снова - упор на сознательность, так же выделенную на этот раз курсивом.

Примечательно, что Анненский обращается за поддержкой мысли о сознательности музыкального восприятия к статье С. М. Волконского 'Художественное наслаждение и художественное творчество' и приводит сразу несколько цитат, причём с восторженностью. И то, и особенно другое - не частое явление в его трудах. Можно считать наверное, что они выразили его собственные размышления о сути "музыкальной эмоции". Эти размышления идеалистичны, но Анненского не стоит упрекать - он "ни на минуту" не забывает "насущнейших целей школы" и сам чётко отдаёт отчёт о месте идеала в обсуждаемой теме: "Конечно, гимназия может дать лишь элементы; но важен идеал: он освещает и определяет направление курса". Надо понимать, что идеалом тогда представлялась специальная музыкальная школа, ныне уже давно существующая. Обращает внимание то, что Анненскому не важно, что С. М. Волконский, известный нам сегодня как ключевая фигура Серебряного века, - тогда начинающий публицист, на 5 лет моложе его. Для Анненского важны прежде всего мысли.

И трудно попутно не погрузиться в глубину его собственных отточенных суждений, практически афоризмов: "одно обучение технике может перейти в дрессировку, не соответствующую достоинству школы". Уберите музыкальный контекст, расширьте смысл слова "техника" до современных технологии и инжениринга, и станет понятна проблема сегодняшней школы, проблема её достоинства. Потому что общую цель школы, предельно кратко сформулированную Анненским как развитие ума и фантазии, пока изменить никому не удаётся, да и не нужно этого делать. А в приложении к музыкальным классам - "грустно, если ученики <...> приучатся только к постоянной профанации искусства бессмысленным пиликаньем и гуденьем".

Анненский в своём "музыкальном" фрагменте делает одно заметное и существенное отступление. Речь о заинтересовавшей его статье С. О. Цыбульского 'Музыка и пение в гимназиях', часть которой, где говорится "о постановке на школьной сцене классической драмы с новой музыкой", он критикует, подключая глубину своего классического багажа. Это интересно тем, что автор статьи впоследствии станет не только коллегой и подчинённым Анненского в Николаевской царскосельской гимназии, но в полной мере соратником. Они с большим почтением относились друг к другу, что выразилось в сотрудничестве Анненского в журнале Цыбульского "Гермес", в сюжете с анненским переводом трагедии Еврипида "Ифигения - жертва", посвящённом Цыбульскому, ну и, собственно, в отношении к классическим школьным постановкам. Впрочем, это уже отдельный разговор.

(Продолжение следует)