|
|
|
| Начало \ Именной указатель \ Воспоминания С. А. Богданович | |
|
Обновление: 20.10.2021 |
||||||||
|
В те
баснословные года.
Фрагменты Софья Аньоловна Богданович (в замужестве Кренкель; 1900-1986) - детская писательница, вторая дочь Т. А. Богданович и А. И. Богдановича (см. генеалогические схемы). Ей посвящено стихотворение И. Ф. Анненского 'Одуванчики', написанное в Куоккале 26 июня 1909 г. (см. воспоминания Т. А. Богданович). Оказывала помощь в подготовке к изданию КО и ПК материалами из семейного архива, о чём свидетельствуют благодарности составителей. Автор воспоминаний, в которых говорится о семье Н. Ф. Анненского. Интересное свидетельство: Ирина Владимировна Одоевцева (продолжение и конец ее сообщения о Гумилеве) [в записи Ю. В. Иваска] / Проект 'Акмеизм' / Вступ. статья, подгот. текста и комм. Н. А. Богомолова // НЛО, 2002, ? 6 (58). С. 154.
"Рассказы З. Н. <Гиппиус>
о двух поэтах: юноше Део (Дэо) и Софии Ангеловне Богданович.61"
Фото:
Т. А. Пащенко, О. Л. Позднева. В минувшем
веке. Два детства. СПб., "Формика", 2002.
фрагменты Источник текста: Воспоминания о Корнее Чуковском. М., "Советский писатель", 1977. Полный текст открыт на сайте о жизни и творчестве Корнея и Лидии Чуковских "Отдав искусству жизнь без сдачи...", фрагменты которого извлечены с разрешения составителей. Нумерация примечаний и их незначительная корректировка выполнена мною в соответствии с размещением. Воспоминания дополняются в дневнике К. Чуковского. Летом 1908 года мы жили на даче в Куоккале. Начало лета было холодное, дождливое. Помню хмурый вечер. Мы, все четверо детей*, сидим в столовой и ждем маму. Она уехала в город, в редакцию. Не по-весеннему темно, и над большим обеденным столом горит висячая керосиновая лампа. Старшая сестра Шура уткнула нос в книгу. Володя, младший брат, возит по полу свой паровозик, и пыхтит, и свистит за него. А мне скучно. * Александра, Софья, Татьяна, Владимир.
- Оленька, почитай нам,
- пристаю я к нашей
няне, - пожалуйста, почитай! Поскорей бы мама приехала! Наконец! Топот ног по крылечку, звонкий, веселый мамин голос - с кем это она разговаривает? Мы все устремляемся к двери. Мама входит, румяная, оживленная, в своем красивом темно-зеленом костюме и большой шляпе с цветами, а за ней высокий незнакомый человек. Мама разом обнимает нас, всех четверых. - Все мои, - говорит она, с веселой гордостью поглядывая на гостя, - эти уже большие, - указывает она на нас с Шурой (Шуре было девять лет, а мне семь), - а это еще мелюзга. - И она кладет руки на светлые стриженые головы Володи и Танюши - младшей сестры. Наш новый знакомый наклоняется к нам, пристально разглядывая, и каждому пожимает руку.
- Это Шура, Соня, Таня, Володя,
-
представляет нас мама. <...> Я писала бабушке за границу, куда они с дедушкой каждое лето уезжали лечиться: "Дорогая бабушка, мы хдм бском". Этой краткой, даже чересчур краткой, фразой, ибо в ней по моей малограмотности не хватало гласных, сообщалось многое: у нас установилась хорошая погода, мы все здоровы и наслаждаемся летом в полной мере. <...> У нас в доме любили посмеяться. Особенно весело бывало за обедом, когда все собирались вместе. Дед мой, Николай Федорович Анненский (после смерти отца, А. И. Богдановича, мы жили вместе с ним и бабушкой), крупный ученый-статистик, редактор либерального журнала "Русское богатство", был самым обаятельным, живым и веселым человеком, какого мне пришлось встретить в жизни. Шутки, забавные прозвища, смешные стишки так и сыпались, когда он садился за обеденный стол. Мне кажется, что эта любовь к шутке, неожиданной забавной ассоциации сближала его с К. И. По своим литературным интересам и вкусам Чуковский не был ему близок. Что же касается мамы, чья любовь к поэзии не ограничивалась "гражданской лирикой", то она не отталкивала от себя все новое и потому с радостью принимала многое, чем восхищался Чуковский. Споры за обедом не умолкали. Но дедушка, заметив наши погрустневшие лица, прерывал серьезный разговор:
- А ну, К. И., скорее рифму на Куоккала!
- и
тут же, не ожидая ответа, выпаливал: -
Станция Куоккала! И сыпались рифмы на все названия станций по Финляндской железной дороге. Дойдя до Райвола, дедушка на секунду задумывался. - Станция Райвола... Начальник съел буйвола, - с торжеством заключал дедушка. Мы хохотали, а К. И. одобрительно замечал: - Богатейший ассонанс. Брюсов может позавидовать. У нас постоянно обедал кто-нибудь из знакомых. Часто приходила бабушкина знакомая - Марья Александровна. Эта дама средних лет одним своим видом наводила тоску. На голове ее неизменно зимой и летом красовалось сложное сооружение из черного крепа, сплюскивающее ее пышную прическу. Маленькое личико было не по возрасту сморщено. Тонкие губы обиженно поджаты. Платье по воротнику и рукавам тоже обшито крепом. По ком она вечно носила траур, так и осталось неизвестным. Только дедушкина жизнерадостность, его веселые шутки заставляли нас забывать об этой мрачной тени. Как-то одновременно с нею обедал у нас К. И. "Тень", обычно молчаливая, решила высказаться. Она брезгливым жестом отодвинула тарелку, нервно хохотнула и гортанным, прерывающимся от обиды голосом заявила: - Почему-то, когда я у вас обедаю, на второе всегда бывает шпинат, а я его совершенно не переношу. Бабушка сконфуженно пробормотала, что она не знала, что можно заменить... - Благодарю вас, я сыта, - процедила Марья Александровна, поджимая тонкие губы. К. И. пристально посмотрел на недовольную гостью. Подали третье. К. И. лукаво взглянул на бабушку и подчеркнуто громко сказал: - А когда я обедаю, всегда бывает мое любимое сладкое - трубочки со сливками! И все, кроме М. А., невольно рассмеялись с таким чувством, которое сейчас бы выразили словами: "Здорово отбрил". После обеда нам, детям, разрешалось играть у дедушки в кабинете. Как-то К. И. с дедушкой сидели тут же на большой тахте, о чем-то оживленно разговаривая. А наша возня перешла в драку. Мы с Володей постоянно сражались за Танюшу: я хотела, чтобы Танюша играла со мной, а Володя требовал, чтобы только с ним. Мы не спрашивали согласия кроткой Танюши и тянули ее за руки в разные стороны, награждая друг друга тумаками, а попутно доставалось и Танюше. К. И. и дедушка несколько секунд следили за сражением.
- Да, - вздохнул дедушка, указывая на
Танюшу, - настоящая "рабыня веселья". И вдруг произошло неожиданное. Сильной рукой отстранив нашу дерущуюся кучу, К. И. разлегся посреди кабинета, широко раскинув длинные ноги и руки. Мы с изумлением и даже некоторым страхом смотрели на это огромное распростертое тело. А К. И. громко сказал: - Можете делать со мной все, что хотите. Можете ползать по мне, щекотать, щипать, хватать за нос, дергать за уши, за волосы, но... - тут он торжественно поднял руку, - если кто-нибудь из вас дотронется до моего подбородка, произойдет что-то ужасное. Мы с Володей, как дикари, жадно накинулись на него, хватая за нос и дергая за волосы, деликатная Танюша осторожно его пощипывала, и даже Шура отложила книжку, улеглась на его ноге и тихонько щекотала. Но если какая-нибудь рука приближалась к его большому гладкому подбородку, чей-нибудь голос испуганно предупреждал: - Осторожно - подбородок! Через несколько минут нашу живописную группу окружила вся семья. Никого не удивило, что взрослый человек, критик "с именем", как мальчишка, возится на полу с ребятами. Дедушка сказал: - Ну, совершенно как статуя - Нил с притоками. Потом эта игра возобновлялась много раз, но никто из нас никогда не прикоснулся к запретному подбородку. Так и осталось неизвестным: что бы все-таки произошло? Элемент тайны и грозящей нам неведомой опасности делал эту игру необыкновенно увлекательной. К. И. стал своим человеком в нашей семье. Его дружба с моей матерью продолжалась до конца ее жизни. И к нам, ее детям, у него сохранилось теплое, дружеское отношение. Не раз, когда я была уже взрослой, он говорил: "Помните, я вас еще в ванне купал..." Я что-то такого случая не помню. Думаю, что это мифическое "купанье" символизировало его право на родственно-покровительственное ко мне отношение. Мои ранние воспоминания о К. И. относятся к годам 1908-1912. Потом в жизни нашей семьи произошли печальные перемены. В 1912 году умер дедушка. Вместе с дедушкой ушла из нашего дома беззаботная радость. Весной 1915 года скончалась бабушка. С ее смертью для меня кончилось детство. 1971
Владимир Галактионович Короленко в семье Анненских-Богданович
Источник
текста и примечаний:
В. Г. Короленко в воспоминаниях современников. М., ГИХЛ, 1962. С.
435-455. Наша семья Владимир Галактионович был связан многолетней дружбой с моими близкими. Память о нем для меня неразрывна с памятью о других дорогих мне людях. Поэтому мне надо рассказать о нашей семье. Николай Федорович и Александра Никитична Анненские были дядей и тетей моей матери, но она воспитывалась у них с полутора лет, и они любили ее, как единственную дочь. Для нас, детей, они были 'настоящие' бабушка и дедушка. Маминого отца мы называли между собой 'мамин папа', выражая этим разницу в отношении.1 В марте 1907 года умер мой отец - Ангел Иванович Богданович. Последние годы отец был тяжело болен и нас - четырех детей, из которых старшей сестре Шуре к моменту смерти отца было восемь лет, а младшему брату Володе еще не исполнилось двух, - редко выпускали из детской. Маму мы видели мало, и с ее лица почти не сходило грустное выражение. Тень надвигающегося несчастья лежала на нашей детской жизни. После смерти отца мы поселились с бабушкой и дедушкой. Мы были слишком малы, чтобы по-настоящему горевать, да и отвыкли от отца за долгую его болезнь. Постоянная близость с любимыми бабушкой и дедушкой и беготня по большой квартире, где все двери были открыты, совершенно отвлекли нас от грустных воспоминаний. Мама тоже понемногу отходила от перенесенного горя. Да и нельзя было оставаться несчастной возле дедушки. В. Г. Короленко в своих воспоминаниях об Н. Ф. Анненском пишет: '...была благодать жизненной радости, светившаяся в каждом его слове, жесте, движении, отражавшаяся отблесками на самых хмурых и нерадостных лицах. И в этой радости, освещенной глубокой мыслью и благородным чувством, была тайна его обаяния'. И дальше рассказывает, как, когда одному из близких знакомых Анненского должны были делать серьезную операцию, хирург попросил: 'Нельзя ли было бы хоть на полчаса перед операцией пригласить того господина, которого я у вас видел вчера? Его присутствие как-то особенно... озонирует нравственную атмосферу'2. Это чувствовал каждый, входящий в наш дом. А ходило к нам много народу. Особенно в те дни, когда дедушка принимал, как секретарь Литературного фонда3. В передней то и дело раздавались звонки. Входили какие-то ветхие старушки и старички, бледные дамы в трауре, мужчины неопределенного возраста с подозрительно красными носами. Бойка, коричневой масти песик - 'дворянского происхождения', по определению дедушки, - сердито рычал из-под стола. Посетитель, робко оглядываясь, стаскивал странного вида шинель или плюшевый салоп. Но дверь кабинета сейчас же открывалась. Дедушка улыбался такой приветливой, радостной улыбкой, таким гостеприимным жестом приглашал войти, что просители сразу же приободрялись. Когда дедушка провожал их, они смеялись его шуткам, с горячей благодарностью жали его руки и уходили посветлевшие, утешенные. А дедушка прогуливался по квартире, напевая:
Салдатушки Заглядывал в детскую, где Володя деловито выстраивал по диагонали всех своих лошадей, от роскошной лошади-качалки до пятикопеечной лошадки с уже обломанными ногами. - Ипподром работает. Скачки начинаются, - говорил дедушка. Потом гладил по голове Шуру, которая, застыв от напряженного интереса, поглощала 'Сто рассказов об уме и нравах собак'4, и декламировал:
Заглядывал в столовую, где мы с Танюшей, младшей сестрой, забравшись с ногами на тахту, резались в 'дурака'. - А, таверна уже открыта! И каждому из нас было приятно его шутливое внимание. В радостную атмосферу нашего дома бабушка вносила уютную положительность. Маленького роста, очень полная, с круглым добрым лицом и маленькими мягкими руками, спокойная и неторопливая, даже как будто медлительная, она повсюду поспевала и обо всем заботилась. Распоряжалась по хозяйству, всех нас учила, по вечерам, раскладывая бесконечные пасьянсы, рассказывала нам, 'как она была маленькая', а уложив нас, до глубокой ночи правила корректуры или писала свои повести, по которым мы учились читать. Мама была для нас высшей властью, не всегда доступной: 'Мама занята', 'Мама ушла в редакцию', 'Мама отдыхает'... Но был такой час после обеда, когда мы осторожно пробирались в ее кабинетик, где она читала, полулежа на кушетке. - Мамочка, ты для работы читаешь или для себя? - спрашивала я - самая смелая из всех. Если следовало: 'Для работы', - мы безмолвно удалялись. Если же она, улыбаясь, говорила: 'Для себя', - мы уютно устраивались возле нее на кушетке и просили: - Почитай нам, мамочка. Она читала нам Пушкина, Толстого, Чехова. Целый мир красоты, поэзии, правды открывался перед нами. Я страстно любила маму. Ее живой, проницательный взгляд, ее умную улыбку, ее мягкие каштановые волосы, ее прекрасные, необычайной белизны и нежности руки... Даже ее нарядные, струящиеся капоты с длинными откидными рукавами, которые она носила дома. Дядя Володя Скоро в круг этих горячо любимых людей прочно вошел 'дядя Володя'. Не то чтобы он появился так - вдруг, он был и раньше, он был всегда. Но пока мы жили отдельно от бабушки с дедушкой, он изредка появлялся в детской, смотрел на нас веселыми глазами, и его крепкие руки подбрасывали нас высоко в воздух. У него была очень интересная борода - широкая, серебристо-коричневая, плотная. Мы любили, сидя у него на коленях, перебирать пальцами жестковатые, пружинящие волосы и заплетать их в косички. Потом он исчезал надолго. Мама говорила: 'Уехал в Полтаву'. Теперь 'взрослые' постоянно говорили о дяде Володе. Мы узнали историю его дружбы с дедушкой. Это было давно-давно, когда мама была маленькая. Мы с нетерпеньем ждали, когда он приедет к нам, чтобы работать с дедушкой. Ох, уж скорей бы! И наконец настает день, когда вся наша семья толпится в передней, а дядя Володя, свежий, точно только что умытый, пахнущий морозом, обнимая дедушку, широко улыбается маме:
- Ну, как ваш клан - в порядке? 'Мелкобесье', то есть мы - дети, прыгает от нетерпенья, ожидая своей очереди поцеловаться с дядей Володей. Он наклоняется к 'малышам': - Мой тезка вырос! Танюшу перегнал! И сильным молодым движением высоко подбрасывает Володю. И кажется, что чистый бодрящий воздух распространяется не от его темного пальто и каракулевой папахи, а струится из его карих смеющихся глаз и звенит в его особенном говоре с чуть заметным украинским акцентом. Когда в большой дружной семье появляется новое лицо, по-своему дорогое и близкое каждому из ее членов, жизнь семьи особенно оживляется. Присутствие гостя поднимает настроение, и старые шутки звучат по-новому. Вот за столом дедушка, попробовав суп, отчаянным жестом протягивает руку и патетически восклицает: - Дайте мне челнок дощатый!5 И дядя Володя, лукаво поглядывая на нас, передает ему соль. Мы смеемся, радуясь, что это привычное восклицание знакомо и дяде Володе. Бабушка, раскладывая второе, предлагает на выбор котлеты и жареное мясо. Дедушка переглядывается с дядей Володей, и они говорят хором:
- Мне нравятся больше обои!6 В том, как они обмениваются шутками, в каждом их слове и взгляде чувствуется давняя дружба и неиссякаемый живой интерес друг к другу. И мы, дети, еще больше любим дядю Володю за то, что он как бы все время любуется дедушкой. Любуется его красноватым седобородым лицом с добрыми голубыми глазами, его словечками, его вниманием ко всем и к каждому. Если кому-нибудь из нас мама делает замечание вроде: 'Не горбись', 'не клади локти на стол', - дедушка выпрямляется, принимает позу Бойки, когда он 'служит', и, пошевеливая кистями рук, заявляет: - Умные девочки должны сидеть так. И 'умные девочки', смеясь, поглядывают на маму. Светловолосая, бледненькая Танюша - 'белая мышка' - сидит рядом с дедушкой. Она безуспешно трудится над мелко нарезанными кусочками мяса и с тоской смотрит на дедушку. Он незаметно, не прерывая разговора, берет кусочек и бросает его Бойке, бессменно 'служащему' возле стола. Постепенно Танюшина тарелка пустеет.
- 'Случай ли выручил, Бой ли помог,
Ты не спешила печальным признаньем'7, - вздыхая, говорит дедушка. Когда после обеда, как обычно, мама предлагает нам поиграть в дедушкином кабинете, мне не хочется уходить. 'Малыши' убегают, чтобы на свободе покувыркаться на широкой тахте и порыться в корзине для бумаг, стоящей под письменным столом. А я пристраиваюсь возле мамы, тихонько играя золотым браслетом на ее белой руке. Меня не особенно интересуют разговоры 'взрослых', мне просто приятно смотреть на их милые лица, прислушиваясь к звукам их голосов, когда они уютно сидят за послеобеденным самоваром. Дядя Володя говорит как-то очень положительно, говор у него мягкий и в то же время четкий и звучный. Дедушкина речь быстрая, живая, пересыпанная острыми словцами, от которых бабушка вдруг начинает трястись в беззвучном смехе. - Теточка опять закипела! - смеясь, восклицает мама. Мне очень нравится, что дядя Володя тоже часто называет бабушку 'теточкой'. Я чувствую, сколько почтительной ласки вкладывает он в это словечко. Друг к другу дедушка и дядя Володя обращаются на 'вы', по имени и отчеству, и это мне тоже как-то приятно. В те годы я, не понимая, угадывала ту немного старомодную вежливость и взаимное уважение, которые были в этом официальном обращении. Но бывали дни, когда дядя Володя как бы отсутствовал. Взгляд его, обычно живой и острый, читающий мысли собеседника, становился тяжелым и неподвижным. Казалось, он смотрит в себя, не видя ничего окружающего. Он делался молчалив. Не слышал вопросов. Отвечал невпопад. Дедушка, присмотревшись к нему, говорил:
- Дядя Володя и переставал к нему обращаться, оберегая ту особую атмосферу, которая его окружала. В один из таких дней пришел к нам в гости старинный знакомый дедушки и Владимира Галактионовича - Федор Дмитриевич Батюшков. Это был мягкий, добродушный человек, но несколько чопорный и немного обидчивый. К Владимиру Галактионовичу он относился с обожанием. - Прямо влюблен, - говорил дедушка. В тот раз Владимиру Галактионовичу, вероятно, не легко было оказать гостю должное внимание. Но вот визит окончился и хозяева вышли в переднюю провожать гостя. - Заходите почаще, Федор Дмитриевич, пока у нас Владимир Галактионович гостит, - любезно говорил дедушка. Батюшков кланялся и улыбался, влюбленными глазами смотря на Короленко. И вдруг Владимир Галактионович медленно и веско сказал: - За семь верст киселя хлебать!.. Бедный гость весь как-то сжался и молча скрылся за дверью. - Вы что же, хотели его обидеть или меня? - сердито сказал дедушка и не выдержал: расхохотался. Владимир Галактионович с удивлением посмотрел на него:
- Почему же обидеть? я просто так, пословицу... к месту пришлось. Тут Владимир Галактионович словно проснулся. - А ведь и вправду нехорошо получилось, - смущенно сказал он и хотел бежать за Батюшковым, чтобы извиниться за невпопад сказанную фразу. Дедушка удержал его. Писатель Дядя Володя приезжал к нам каждый год, гостил у нас подолгу. Мы привыкли к нему. Очень его любили. Он был нам ближе кровных дядюшек. В те месяцы, когда его не было с нами, о нем постоянно говорили, от него часто приходили письма. В каждом письме он спрашивал, как поживает 'Ваш клан', посылал приветы 'мелкобесью'. И 'мелкобесье' его не забывало. Он казался таким 'своим', таким понятным... И вдруг мы узнали о нем поразительную новость: наш дядя Володя - писатель Короленко! К писателям у меня было совершенно особое отношение. Они мне казались существами необыкновенными и недоступными. К тому же они почти все уже умерли. Бабушка - это другое. Мы очень любили ее детские повести, но инстинктивно чувствовали разницу между ее произведениями и произведениями тех писателей, которых нам читала мама. А дядя Володя - писатель Короленко - из 'тех'. Он 'настоящий'. И он живой! Приезжает к нам в гости. Обедает с нами. Позволяет теребить свою бороду. Называет 'мелкобесье'. Это было поразительно! Я была горда и счастлива. И это чувство еще усиливалось оттого, что сестры, особенно Танюша, испытывали то же самое. Я не слушала, я впитывала в себя и переживала каждое слово, когда мама читала нам рассказы Короленко 'Ночью', 'В дурном обществе' и первые главы из 'Истории моего современника'. Все в этих чудных вещах меня глубоко волновало. Дождливая и шумная ночь, бушующая за стеклами уютной детской, с оплывающей в медном тазу свечой. Ощущение чего-то таинственного и непонятного, врывающегося в обыденную жизнь детей. Печаль и поэзия и тонкий юмор - все это захватывало. Но особенно близок и дорог был мальчик, который думал, действовал, жил в каждой повести. Мечтательный Вася Голован с его страхами и фантазиями из рассказа 'Ночью'. Стойкий, верный и правдивый Вася из повести 'В дурном обществе'. И герой 'Истории моего современника', пляшущий дикий танец в комнате отвратительного Уляницкого и молящийся звездной ночью о крыльях. И это же, конечно, сам дядя Володя, когда он был маленьким. Это не выдумано. Это пережито и правдиво и прекрасно рассказано писателем Короленко. Теперь я по-новому видела дядю Володю. С его бородатого лица, из-под его высокого лба, обрамленного седыми кудрями, смотрели на 'мелкобесье' глаза Голована. В Куоккале Каждую весну мы переезжали на дачу в Финляндию, обычно в Куоккалу. Никто так не привержен к традициям, как дети. Ежегодный ритуал переезда был полон для нас неизъяснимой прелести. В столовой и в детской стоят большие, тяжелые ящики и огромные скрипучие корзины. На всю квартиру чудесно пахнет рогожами. Дверь из передней на лестницу настежь распахнута, и по коридору топают дворники, выносящие вещи. Наконец наступает момент наивысшего блаженства: нас, детей, погружают в карету - ландо. Великолепную пароконную черную лакированную карету, в которой ездят только на вокзал. А приезд на дачу! Желтые дорожки сада, еще не засаженные цветами черные клумбы, вся пронизанная солнцем стеклянная терраса... Бойка с отчаянным лаем кругами носится по лужайке перед домом. Мы уже сбросили тяжелые галоши - непременную принадлежность путешествия - и бежим на море вслед за подводой, на которой дачный хозяин везет дощатую будку. А за нами спешит наша няня Оля с кучей вязаных кофточек. Как я любила это бледно-голубое, мелкое финляндское море с тенью кронштадтского собора на горизонте, и обрамляющие берег, искривленные ветром старые сосны, и белый тонкий песок пляжа. Начинается лето - бесконечный ряд чудесных дней свободы, купанья, походов за черникой и грибами. Обычно первую половину лета мы жили на даче с мамой, потому что бабушка с дедушкой уезжали весною за границу лечиться. Мама не была любительницей купанья и прогулок. Возвращаясь с моря или из леса, мы заставали ее, в сереньком 'дачном' сарафанчике, лежащей с книжкой в гамаке, немного усталой, немного грустной. Но в памятное мне лето 1910 года мамина дачная жизнь совершенно изменилась: у нас гостили дядя Володя и близкий друг мамы Маргарита Федоровна Николева. Утром, когда взрослые еще сидели за самоваром, мы с Олей отправлялись на море. В эти ранние часы пляж принадлежал нянькам в белых платочках, чинно сидящим перед будками, и детям в полосатых купальных костюмчиках, копошащимся в песке. Но вскоре на берегу появлялась высокая полная фигура в неизменной синей юбке и белой кофточке с бесчисленными заглаженными складочками и ослепительным крахмальным воротником: Маргарита Федоровна шла купаться. - Оля, следите, чтобы детям головы не напекло, - на ходу бросала она и исчезала в будке. Оля обиженно поджимала губы, а мы, бросив свои лопатки и сачки для ловли рыбок, усаживались на песке, не сводя глаз с будки. Ждать приходилось долго. Наконец дверь широко распахивалась, и Маргарита Федоровна выходила, облаченная в длинную, почти до щиколоток, темно-зеленую шерстяную рубашку с небольшим вырезом у шеи. Решительными шагами шла она в воду и, дойдя до места поглубже, начинала приседать, похлопывая руками по воде, ее водонепроницаемая рубашка вздувалась огромным зеленым пузырем, а серьезное румяное лицо выражало глубокое удовлетворение. Мы бежали за ней и барахтались вокруг нее, как дельфины вокруг броненосца. И напрасно Оля, стоя у воды с надувшейся как парус простыней, кричала: - Дети, выходите, пять минут прошло, я маме пожалуюсь. Только когда Маргарита Федоровна прикрикивала на нас: - А ну, вылезайте! Сейчас же! - мы нехотя плелись к берегу. Выкупавшись, Маргарита Федоровна опять надолго скрывалась в будке. Обычно в это время мама с дядей Володей приходили на пляж. Я издали замечала знакомый белый кружевной зонтик. Вот они идут по плотному сырому песку возле самой воды. Их фигуры четко рисуются на прозрачно голубом фоне. Мама в белом платье, стройная, молодая, пышноволосая. Дядя Володя чуть выше ее, широкоплечий, прямой, подтянутый. Его седеющая кудрявая голова слегка откинута назад. Они так ладно шагают в ногу. Оба оживленные, веселые, красивые. - А Маргарита Федоровна где? - спрашивала мама, подходя к нам. Оля молча кивала на будку. - Маргарита, скоро ли? Мы за тобой пришли, - звала мама. Будка молчала. Мама, вздыхая, садилась на песок, дядя Володя прилаживал парус к Володиной лодочке. Я оглядывалась, надеясь увидеть на лицах многочисленной публики почтительное удивление, но нянюшки по-прежнему болтали между собой, детишки рыли колодцы в сыром песке, а в теплой воде проносились стайки крошечных рыбок корюшек. Когда мамино терпение уже приходило к концу, появлялась Маргарита Федоровна, снова затянутая в свою синюю юбку и блузку с крахмальным воротничком, гладко причесанная, румяная и немного смущенная. - Не сердись, Таня! И Владимира Галактионовича заставила ждать, - говорила она, сокрушенно покачивая головой. Мама смеялась, дядя Володя дружески улыбался ей, и они все трое уходили8. Теплыми и светлыми июньскими вечерами мы всей компанией отправлялись на море. 'Малышей' дядя Володя сажал себе на плечи, и они с высоты гордо поглядывали на нас с Шурой. На Танюшином серьезном худеньком лице я читала: 'Меня несет сам писатель Короленко'. А дядя Володя шагал так легко и уверенно, точно на его плечах сидели не двое детей, а две маленькие птички. Солнце медленно опускалось к темной полоске леса. Море - зеркальное, молочно-белое, чуть плескалось у берега. На пляже было пустынно и тихо. Мама садилась на теплый камень у воды. Мы бегали по плотному сырому песку, смотря, как следы наших босых ног постепенно заполняются водою. Маргарита Федоровна медленно прогуливалась по берегу. А дядя Володя с увлечением 'пускал рикошеты'. Выбрав плоский камешек, он бросал его быстрым и ловким движением, как-то снизу, и камешек летел, подпрыгивая по воде, как по льду. Обучал он и нас этому искусству. Но мы с Танюшей 'по-девчонски' бросали камни сверху вниз, и они сразу зарывались в воду. У Володи получалось лучше, но он был еще слишком мал и слаб. Способнее всех оказалась Шура. У нее вообще были мальчишеские ухватки, и ее рикошеты по нескольку раз касались воды. - Молодца, Шурочка, молодца! - хвалил ее дядя Володя. Я ей немного завидовала. Однажды, как это иногда бывает на Финском заливе, море отступило. На несколько десятков метров обнажилось ребристое дно со стелющимися по песку темными прядями водорослей. Из мелкой воды вынырнуло много камней. Ближе к берегу камни были уже просохшие, серые, а дальше черные и блестящие, как тюленьи спины. Мы с визгом прыгали по торчащим из воды камням. - Осторожнее, - кричала мама, - не оступитесь. Дядя Володя некоторое время молча наблюдал за нами, потом быстро пробежал по ребристому дну и тоже стал скакать по камням. Если бы мама или Оля стали прыгать с нами, мы, вероятно, очень бы удивились, но что дядя Володя с увлечением вступил в нашу игру, казалось нам вполне естественным, только придало игре особый спортивный интерес. Каждому хотелось уйти по камням как можно дальше в море. Дядя Володя решительными, уверенными шагами перескакивал с камня на камень, а мы отстали. На просохших камнях легко удержаться, но прыгать по скользким, мокрым - страшно. А дядя Володя уходил все дальше, хотя он, обутый, мог легче поскользнуться, чем мы - босые. Мы смотрели на него с восхищением. Его движения были ловки и рассчитаны. От одного камня он только отталкивался ногой, на другом чуть задерживался, красиво балансируя руками. Но чем дальше от берега, тем больше становилось расстояние между камнями. Наконец он сделал огромный прыжок, но сорвался, взмахнул руками и со всего роста упал в воду. Туча брызг взметнулась высоко вверх. А он быстро поднялся, стоя по колено в воде, отжал полы пиджака и спокойно пошел к берегу. - Что, мелкобесье, - весело сказал он, поравнявшись с нами. - Смеетесь теперь над дядей Володей. Однако я вас здорово обогнал. Действительно, вид у него был довольно смешной. С обвисшего пиджака струйками бежала вода, брюки прилипали к ногам... И мы, конечно, смеялись, но больше гордились им: вот как далеко запрыгал, кому за ним угнаться! Мама тоже смеялась и немного сердилась: - Что это, Владимир Галактионович, - хуже маленького! Ведь могли ушибиться... Я так испугалась. А все ваши увлечения... И тут, пока мы спешили за дядей Володей, направившимся к даче, чтобы переодеться, она рассказала нам такой случай: возвращаясь из Петербурга в Нижний Новгород, он хотел сойти с поезда на дачной станции, где в то время жила его семья. Но оказалось, что скорый поезд на этой станции не останавливался. Тогда недолго думая Владимир Галактионович сбросил под откос свой чемодан и вслед за ним спрыгнул сам. - И даже не ушибся. И как раз к чаю поспел, - с торжеством прибавил дядя Володя, оборачиваясь к нам. - Однако - это не для подражания, - серьезно добавил он. Как-то после обеда, когда мы, дети, сидели с мамой на террасе, а дядя Володя поднялся в свою комнату немного отдохнуть, - разразилась страшная гроза. От надвинувшейся тучи стало совсем темно. После минутной, полной ожидания, тишины сверкнула молния, обрушился гром, ветер рванул кусты у террасы, и хлынул ливень. Мама задвинула окна и, любуясь вместе с нами яркими вспышками молний, учила нас определять по количеству отсчитанных секунд между молнией и громом, удаляется или приближается гроза. Вдруг сверкнуло так ослепительно, что все мы зажмурились, и сейчас же оглушительно треснуло над самым домом. Все вскрикнули. Но это был последний удар. Гроза кончилась. Ливень не прекратился, но из-под уходящей тучи брызнули косые солнечные лучи и радостно засверкали водяные струи, мокрые кусты и огромные лужи у крыльца. Мама отодвинула раму и, прикрывая голову руками, высунулась в окно. - Что это! -закричала она, - откуда-то дым! Дача загорелась! Мы все, забыв о дожде, выскочили в сад, чтобы посмотреть, где горит. Но, подняв голову, мы увидели зрелище, поразившее нас больше, чем поразил бы пожар. Окно комнаты дяди Володи, находившейся во втором этаже, было настежь распахнуто, он до половины высунулся наружу, потоки дождя лились ему на голову, покрытую шапкой белой мыльной пены, горячие солнечные лучи били прямо в него, и от его головы поднималось облако пара. А он с наслаждением, обеими руками взбивал пену и ополаскивал волосы дождевой водой. А из соседнего окна выглядывала Маргарита Федоровна, и лицо у нее было необыкновенно: от ее обычной суровости не осталось и следа - она смеялась, прямо захлебывалась смехом, вытирая глаза рукавом своей белейшей кофточки.
- Дядя Володя голову моет! Дядя Володя голову моет! - неистово визжали
мы, прыгая по лужам. О да! - мы были с ним вполне согласны, конечно при условии, что дождевая вода льется прямо с неба.
Осенью из Полтавы пришло письмо: А мне эти 'милые куоккальские дни' светят из далекого прошлого, как одно из лучших воспоминаний жизни. Так по-молодому радостно озаряло северное солнце седую голову дяди Володи. С. 448-455 1912 год был тяжелым и трудным для нашей семьи. В январе у дедушки, страдавшего болезнью сердца, сделался сильнейший сердечный припадок. Когда он начал поправляться, бабушка, еще задолго до весны, увезла его за границу лечиться. Пусто и скучно после их отъезда стало в нашей большой квартире, а на маму навалилось много новых забот. Бабушка сама готовила меня ко второму классу гимназии, теперь заниматься со мной было некому, и маме пришлось среди года определять меня в первый класс. Когда вопрос с моим учением был улажен, подоспели другие сложные дела. Надо было менять квартиру и устраивать нас на лето. В этом году предстояло ехать не на дачу, а в деревню, в имение одного недавно умершего родственника. В это трудное время Владимир Галактионович деятельно помогал маме во всех ее больших и малых заботах. Помню светлый весенний вечер. Через несколько дней мы уезжали в деревню. У мамы хлопот было выше головы, и она попросила Владимира Галактионовича свести Володю и Танюшу в парикмахерскую постричь. Лет до десяти нас каждую весну стригли под машинку, чтобы волосы лучше росли. Меня уже года два не стригли, но я увязалась с дядей Володей за компанию. Когда головы 'малышей' превратились в светлые плюшевые шарики, меня кольнула острая зависть. От скольких неприятностей они теперь избавлены: причесываться не нужно, вымыть голову одна минута, а главное - легко!
- Дядя Володя! Велите и меня постричь, пожалуйста, -
взмолилась я. Он и не подозревал того, что попал в самое мое больное место. У меня были еще короткие, но очень густые волосы, и их никак не удавалось заплести в традиционные две косички. Снаряжая меня в первый раз в гимназию, не боявшаяся оригинальности мама соорудила из них три косы, украсив каждую большим бантом. Эти три косы стали трагедией моей жизни новоиспеченной гимназистки.
- Дядя Володя, три косы ни у кого не бывают, - чуть не
плача, сказала я, - на меня девчонки каждый день на доске карикатуры
рисуют. Парикмахер равнодушно пожал плечами, и машинка застрекотала на моей голове. - Ну, попадет нам с тобой от матери, - говорил дядя Володя, когда мы возвращались домой.
Мама ахнула, увидев, как меня 'оболванили'. Но дядя
Володя веско сказал: И мама только вздохнула, проведя рукой по моему мягкому ежику. Вскоре мы уехали в деревню, а Владимир Галактионович остался в Петербурге, но его заботы о нашем благополучии продолжались. На это лето мама решила взять нам гувернантку - француженку. Ей порекомендовали бывшую институтку - смолянку, 'которая знает французский язык лучше русского', - Александру Евстафиевну Семенову. Она почему-то не выехала вместе с нами. Ее отсутствие волновало маму, и на Владимира Галактионовича было возложено 'торопить' ее. 'Сейчас был у Семеновой. Не застал. Будет в 4 часа. Поговорю и потороплю. Прислуга говорит, что собирается 1-го или 2-го. Может ускорить', - сообщал Владимир Галактионович в открытке, и в тот же день в письме: 'Был у Александры Евстаф. Она собралась уезжать в Сивцево 1-го в пятницу. Я просил, нельзя ли немного ускорить, и она обещала 'поторопиться' выехать 31-го, но не уверена, справится ли к этому дню. Не позже, однако, субботы будет у вас. Человек она, по-видимому, хороший и надежный... Кстати, Семенова спрашивает, если ли у Вас домашняя аптечка. Она, кажется, немножко маракует. Если нет - телеграфируйте тотчас по получении письма: она, может быть, успеет захватить'10.
Уезжая, бывшая 'смолянка' просила Владимира
Галактионовича непременно достать какие-то 'Dictees'*, составленные
госпожою Миллер и необходимые для нашего совершенствования во
французском языке. Предполагалось, что 'Dictees' можно достать в
василеостровской гимназии, где оная госпожа Миллер учительствовала. Владимир Галактионович написал нам по этому поводу следующее письмо-новеллу:11
'...Посылаю 'Dictees'. Это по поручению Александры
Евстафьевны. Скажите ей, что я заслужил ее благодарность, так как
исполнить ее поручение было не так-то просто. Сегодня я наконец собрался
и, соединяя приятное с полезным, отправился на Васильевский на
велосипеде. Гимназия пуста, нашлось только одно (должно быть,
швейцарское) семейство. Мне объяснили, что 'Dictees' надо просить лично
у автора, г-жи Софьи Фед. Миллер, Большой пр. 24, - 13. Нашел в очень
дальнем углу двора. Пришлось подвязать велосипед на цепь к водосточной
трубе, чтобы не убежал. Подозреваю, что в это время автор 'Dictees'
увидела меня из своего окна, и это не расположило ее в мою пользу. Долго
пришлось звонить. Наконец послышался из-за двери голос: 'Кто там?' -
'Я...' (Что мне было сказать, в самом деле.) 'Кто я?..' - 'За
книжкой...' - 'За какой книжкой?' - 'Сударыня, отоприте, пожалуйста, я
тогда объясню'. - 'Как отоприте?.. Я вас не знаю...' Пришлось врать:
'Сударыня. У меня есть маленькая дочь. Учится в гимназии. Мне нужно 'Dictees'.
Дверь отворяется чуть-чуть. Почтенная старая дама выглядывает в щелку и
вместо родителя маленькой девочки видит седобородого велосипедиста.
Быстро закрывает дверь. Молчание. Через некоторое время дверь опять
приоткрывается. Их уже две: хозяйка и кухарка (есть ли у кухарки кочерга
- не знаю). Дама немного смелее и прямо спрашивает: 'Как ваша фамилия?'
Я покорно говорю: 'Короленко'. - 'А? Коваленко. Я что-то слышала'. -
'Сударыня. Ей-богу, это не я... Если вы это насчет Ковенского переулка,
так это другой*, а может, и другого не было'. - 'Что вы хотите?' -
'Ей-богу, ничего, - только 'Dictees'. - 'Ну... извините, постойте здесь
одну минуту... Извините... столько теперь...' (Из вежливости не
договаривает.) 'Сударыня, я понимаю... Пожалуйста, оставьте меня здесь
(на лестнице), я могу посидеть на ступеньках... Вы мне книгу подадите в
са-а-мую узкую щелочку...'
* Намек на преступление, совершенное в те дни, как предполагалось,
неким Коваленко. Это прелестное послание написано в том шутливом духе, который был характерен для нашего семейного тона. Чувствуется, что 'русского автора' вдохновляло желание посмешить 'мелкобесье', способное оценить его юмор. 'Седобородый велосипедист', который, 'сдвинув шляпу на затылок... шныряет меж трамов и автомобилей' (из приписки к следующему письму), тот же куоккальский дядя Володя, прыгавший с нами по камням и мывший голову прямо под дождем. 'Взрослые', вроде г-жи Миллер, относятся к нему подозрительно, но для 'мелкобесья' он - свой. И 'мелкобесье' отлично разберется в тех маленьких преувеличениях, которые сделали рассказ о визите к 'французскому автору' таким забавным: '...найдите в письме... что приврал в своем разговоре с г-жой Миллер (есть чуть-чуточку)', - прибавляет Владимир Галактионович в приписке к следующему письму. 'Хорошенькое французское письмецо', по-видимому, составлено по рецептам 'Dectees' г-жи Миллер. Оно безукоризненно выдержано в стиле сентиментальной 'красивости', в каком должен писать благонамеренный дядюшка своим благонравным племянницам. 'Французский автор' остался бы им совершенно доволен, а 'мелкобесье' эта новая шутка очень развеселила. В ней было что-то общее с дедушкиными 'умными девочками', которые держат ручки, как собачки, когда 'служат'.
'Милое мелкобесье!* * Подлинник написан по-французски. Однако жизнь в деревне состояла не только из 'невинных' и 'чистых' радостей, описанных во 'французском письмеце'. Мы-то - дети - конечно, спокойно наслаждались всевозможными, новыми для нас, деревенскими удовольствиями, но мама была в страшной тревоге: в деревне, расположенной по соседству с Сивцевом - имением, где мы жили, - началась эпидемия скарлатины. Мама хотела сейчас же забрать нас и вернуться в Петербург, но предварительно решила посоветоваться с Владимиром Галактионовичем. Из деревни в Петербург, где в то время Владимир Галактионович жил с Авдотьей Семеновной, посыпались письма. Владимир Галактионович немедленно отвечал на них. Его письма чрезвычайно характерны и для него самого, и для его отношения к нашей семье. Очень чутко и внимательно разбирался он в маминых тревогах, но совершенно не поддавался ее паническим настроениям. По вопросу о 'заразе' у него было свое мнение, которое он отстаивал мягко, но решительно. Стараясь успокоить волнение матери, он заботливо оберегал интересы 'мелкобесья'. 'Обсудили мы сейчас Ваше тревожное письмо с Авд. Сем., и я пишу под непосредственным впечатлением. Вы поймете, как тут трудно советовать, но так как все-таки решать нужно, то мы свое мнение высказываем. Ехать не нужно. Бог знает, где можно захворать, а встревожить всех детишек - это плохо предрасполагает...'13 И еще: '...Сколько мы ни думали с Авд. Семеновной,- остаемся при первом мнении: не уезжайте. И в том и в другом случае, конечно, возможны неожиданности, но хуже тревога, торопливость, подавленное настроение детей... Значит, привезете Вы их сюда, сами начнете метаться в поисках, они - в духоте и пыли петербургского ремонта. Нехорошо'14. И самые характерные:
'Решаясь на отъезд... примите в соображение следующее
обстоятельство. Вам сейчас кажется, что это Вам на сей раз приходится
проделать все это для уклонения от экстренно сложившихся обстоятельств
данного лета. Это не так. Это Вы, значит, обрекаете и себя и детей на
всегдашнюю систему действий, на то, чтобы до полного возраста они
никогда не могли рассчитывать спокойно пожить в деревне. Сохрани бог
превратить семью в вечных бегунов от болезней. И они приехали. В летнюю жару проделали они довольно длительное путешествие (восемнадцать - двадцать часов в одну сторону), чтобы провести с нами один-два дня, успокоить маму и посмотреть на мелкобесье в новых условиях деревенского приволья16. Помню, с какой радостью показывали мы дяде Володе наши владения. Старый, казавшийся нам огромным, сад с березовой и липовой аллеями и с могучим, в три обхвата, дубом, по преданию, посаженным бабушкиным отцом в день ее рождения. Обильный, поросший ряской пруд, к которому нам не разрешалось подходить, потому что в нем, тоже по преданию, когда-то утонул человек. Длинный, осевший сарай - каретник, где хранилось древнее сооружение из холста и рогожи, именуемое возком... Шура, одетая в шаровары и красную русскую рубашку, демонстрировала свое искусство в верховой езде на тридцатилетнем гнедом мерине, отданном в наше полное распоряжение. Одним словом, нам было чем поделиться с дядей Володей. Авдотью Семеновну - тетю Дуню, как мы ее называли,- редко приезжавшую в Петербург, мы немного стеснялись. Ее худощавая прямая фигура, серьезное, бледное лицо и низкий голос внушали нам непривычную робость. Но когда это ее 'строгое' лицо вдруг озарялось, при взгляде на нас, необыкновенно доброй улыбкой, - на душе теплело. Хотелось подойти к ней, приласкаться или хотя бы постоять рядом, прислушиваясь к ее неторопливому разговору и вдыхая дым ее постоянных тоненьких папиросок. Очень запомнились мне они оба - такие разные и такие подходящие друг к другу, - на крылечке деревенского дома, выходящего на поросший травой широкий двор. Бледное, немного усталое, лицо тети Дуни, ее темно-русые, зачесанные назад волосы, ее платье песочного цвета, и седая кудрявая голова дяди Володи, его молодые веселые глаза и широкие плечи. И между ними - мама, нервная, взволнованная... И чувствовалось, как от доброй улыбки тети Дуни, от мягкого юмора дяди Володи рассеивались мамины страхи. Она успокаивалась, веселела. Приезд Короленок в Сивцево решил нашу судьбу: нас не увезли из деревни. Но 'весело прожить свое лето в Сивцеве' нам не пришлось. В начале июля мама уехала встречать дедушку и бабушку, возвращавшихся из-за границы, и устраивать их на даче в Куоккале, где они поселились вместе с Короленками. А 26 июля 1912 года дедушки не стало. С его смертью заканчивается лучший период моего детства, тесно связанный с дорогим образом дяди Володи. Примечания:
1. Криль Александр Александрович
(1843-1908) - переводчик. |
| Начало \ Именной указатель \ Воспоминания С. А. Богданович | |
|
|
|
