|
|
|
| Начало \ Н. Ф.Анненский \ Некрологи | |
|
Открытие: 25.03.2008 |
Обновление: 18.11.2024 |
||
|
Батюшков Ф. Д.
Одна из
встреч с Н. Ф. Анненским. Мемуарные некрологические очерки на других страницах:
В. Г. Короленко
"О Николае Фёдоровиче
Анненском" А также статьи в прессе Л. Гуревич, Е. Кусковой, Д. Философова, П. Милюкова, П. Струве и др. На похоронах присутствовал К. Чуковский, как следует из его дневника.
Источник: Журнал
"Всемирная панорама", ? 20 за 1913 год.
Источник текста: "Русское Богатство", 1912, 8, с. XII-XIV.
Афанасий Борисович Петрищев (1872-1951)
- публицист, общественный и политический деятель,
сотрудник РБ.
В 1922 г. Выслан из СССР на "философском" пароходе.
См.:
http://az.lib.ru/p/petrishew_a_b/. XII Могильная насыпь ещё не осела. Перед нею трудно собрать мысли об утрате, невозможно отрешиться от личного чувства скорби. Есть люди, которых нельзя не любить, лишь только узнаешь их. Мало сказать: таким был покойный. Это был человек, привязанность к которому не может стать привычной, - чем-то таким, что отстоялось, достигло своего предела и может быть незамечаемо сознанием в повседневной совместной работе. В повседневном - крупном и мелком - он раскрывался, как человек блестящего ума, тончайшей восприимчивости, поразительной отзывчивости, редкой душевной красоты, он возвышал, он воодушевлял, он умилял, он восхищал. Его нельзя было не любить тем глубже, чем ближе его видишь и больше узнаёшь. И, стоя у его могилы, трудно осмыслить, какая крупная общественная величина исчезла из жизни, - забываешь, что нет Анненского. По логике сердца, всего больнее, что нет Николая Фёдоровича, - милого, славного, дорогого Николая Фёдоровича. И не ошибается сердце... Помню моё первое, мимолётное знакомство с Николаем Фёдоровичем в конце 1903 года. У меня было поручение от одного провинциального статистика - 'справиться у Анненского' относительно разных специальных предметов. На большом собрании я подошёл к Анненскому, с чисто деловыми намерениями и с теми чувствами, какие естественны в приезжем из провинции, начинающем литераторе, когда он подходит к большому общественному деятелю, а, между прочим, и к знаменитому специалисту, научными трудами которого создана целая школа, с именем которого связана целая эпоха в истории русской статистики. Несколько беглых фраз, милая незабвенная улыбка Николая Фёдоровича, - и я забыл и статистику, и всё прочее, что знал об Анненском; просто - 'очаровательный старик', 'душевный человек'. Тут кто-то вмешался в наш едва начатый разговор. Я забыл спросить и о том, о чём хотел спросить. А потом было некогда, пришлось спешно выехать из Петербурга. Так и осталось поручение моего провинциального знакомого неисполненным. Помню и 'различие точек зрения', в ту пору удивившее меня, XIII как неожиданность. Когда я подъезжал к Петербургу и мысленно перебирал, что надо сделать в нём, память подсказывала: 'да, не забыть бы справиться у Анненского'. С именем: 'Анненский' связывалось представление о больших общественных заслугах, поскольку они были мне известны. И с этой точки зрения человек Анненский, Николай Фёдорович, был для меня не виден. Я его не знал и о нём не думал. Уезжая из Петербурга и мысленно перебирая, чего не сделал, я вспоминал: 'вот так и не справился у Анненского'. И при этом у меня оказалась новая точка зрения: на первом плане был 'очаровательный старик', 'душевный человек', а его общественные заслуги приняли вид как бы придатка, дополнения к Николаю Фёдоровичу. Духовная красота личности словно заслоняла дела её. Такое распределение вещей в перспективе было для меня новостью. И думая о ней в вагоне, под стук колёс, я невольно вспомнил старый парадокс: 'если бы человек был хуже, его заслуги ценились бы лучше'. Это мелькнуло и забылось. И снова всплыло уже в 1905 году, в предманифестское время: конец августа и сентябрь. В общественном движении ясно обозначались глубокие трещины. И была потребность выяснить их и установить своё отношение к ним. Нарастала волна народного движения. И создавалась необходимость подготовиться к встрече с нею. По предложению Николая Фёдоровича и в его квартире на Троицкой улице стал собираться по воскресеньям тесный кружок единомышленников по преимуществу причастных к журналистике. В него вошло и народническое крыло тогдашнего 'Сына Отечества', представленное Г. И. Шрейдером и мною. Недолго были эти 'воскресенья' - окончились в первых числах октября. Подготовиться не удалось, - события опередили нас. Самое значение того, что было лишь намечено на воскресеньях, определилось позднее. В момент 'маленьких собраний на Троицкой' никто не мог знать, что из них выйдет. Это был просто - один из многих эпизодов в интимной истории общественных движений. Мне, провинциалу, тогда только что переехавшему на постоянное жительство в Петербург, были новы впечатления петербургского бытия. И часто во время больших воскресных разговоров на большие темы у меня возникали посторонние мысли. Часто, глядя на Анненского, руководившего прениями, думалось: сколько таких эпизодов из интимной истории общественных движений было в жизни этого человека? сколькими нитями он органически связан вообще с историей русского общества? Но опять, как два года назад, мне казалось это лишь придатком к душевному, милому человеку Николаю Фёдоровичу. Как бы ни были велики его заслуги, он, как личность, как обаятельный и вместе праведный человек, стоит на исключительной высоте. XIV Скоро после 'воскресений на Троицкой' судьба дала мне большое счастье - постоянно работать с Николаем Фёдоровичем, под его руководством, в качестве и политического единомышленника, и товарища по 'Русскому Богатству'. За 7 лет совместной работы было время лучше узнать, что такое тот Анненский, с которым связана целая эпоха в истории не только статистики, но и всего русского общества, целая эпоха в истории определённого направления общественной мысли, целая эпоха в истории 'Русского Богатства'. Центральная сила в передовых рядах интеллигенции, центральная величина всего направления, центр в нашей журнальной товарищеской среде, человек огромного авторитета и поразительного умения быстро охватывать не только принципиальное значение каждого дела, но и мельчайшие практические детали... На моих глазах он, по мере развития болезни и упадка сил, отходил от многообразных видов активной деятельности. Отходил не без протестов и не без пререканий с друзьями, которым порою было не легко удержать его хотя бы только от наиболее опасных при его здоровье выступлений на больших собраниях, от неизменного председательствования в многолюдных, а порою и 6урных заседаниях. Силы, однако, падали. И круг деятельности Николая Фёдоровича всё более и более смыкался возле той основной работы, какую он нёс в качестве председателя редакционного комитета 'Русского Богатства'. В конце 1911 года болезнь вышибла и это. Анненский с его делами и заслугами отходил в Историю. Оставался вплоть до рокового исхода Николай Фёдорович. И всё более и более отчётливую выпуклость приобретала та черта в душевном складе этого праведного человека, которую лично мне часто хотелось назвать 'святою неугомонностью': огромная, вечно напряжённая жажда непосредственного участия во всём том, что он считал общественно нужным и важным. Эта жажда, вообще неутолимая в Николае Фёдоровиче, под конец была уже совершенно неутолённой. Но он думал, он готовился, у него были мысли и планы на будущее. И вернись к нему хоть часть былых сил, он опять ринулся бы в гущу жизни, и опять делал бы в сущности то же, что и делал, и так же, как и делал! Не мог он иначе. Такой уж был цельный человек.
Источник текста: "Русское Богатство", 1912, 8, с. XV-XVI.
XV Речь, сказанная В. И. Семевским на могиле Н. Ф. Анненского (Ред.) Мы опускаем в могилу не только честного писателя, но и крупного общественного деятеля в области освободительного движения. Покойный Николай Фёдорович уже заявил себя талантливыми статьями по политической экономии и о русских финансах, когда в 1880 г. вынужден был отправиться в Восточную Сибирь. Граф Лорис-Меликов говорил близкому мне человеку, что эта мера была принята по повелению высшей воли. История разъяснит со временем, каким докладом она была вызвана, но во всяком случае следует отметить две черты, весьма важные для характеристики миросозерцания Анненского и его личности. Ссылка, его постигшая, связана несомненно с тем, что он ранее многих других близких ему по убеждениям сознал необходимость завоевания свободного политического строя для осуществления социальных реформ. Другою характерною чертою его личности является то, что слово у него не расходилось с делом, что он готов был жертвовать собою и в те годы уже зрелого возраста, когда для него открылась возможность полезного литературного труда. Этот труд, конечно, пострадал от того, что судьба перенесла Анненского в обстановку, неудобную для научно-литературных занятий. Но серьёзная подготовка Николая Фёдоровича помогла ему по возвращении в Европейскую Россию занять выдающееся место в ряду исследователей, изучающих экономический быт народа. С возвращением в Петербург он становится одним из самых замечательных деятелей освободительного движения, не только как член редакции 'Русского Богатства', но и как участник в невидной, необходимой подготовительной работе для замены дряхлого, разваливающегося строя новым. Это живое участие в освободительной борьбе приводило к тому, что Николаю Фёдоровичу вновь приходилось против воли покидать Петербург, но с октября 1904 г. ему всё же удалось сыграть крупную роль и в политических банкетах, и в других видах общественных выступлений. Я живо помню ту энергию и горячность, с XVI которою он, как участник депутации 8 января 1905 г., отправленной собранием писателей и общественных деятелей, доказывал одному министру, что необходимо дать возможность петербургским рабочим беспрепятственно сказать высшей власти то, что они хотят ей сказать. Но этому мудрому совету не только не вняли, но, вместо благодарности за желание содействовать мирному окончанию дела, Николая Фёдоровича заставили познакомиться с режимом Трубецкого бастиона. Когда стало возможным открытое устройство партий, Анненский вступил в ряды народных социалистов и занял место в организационном комитете этой партии: это не оставляет никакого сомнения в том, что её программа вполне соответствовала его миросозерцанию. Всем известна одна черта покойного - его великая доброта: не даром он умер председателем Литературного фонда. Считаю необходимым отметить и то, как много сделал он, чтобы поддержать материально бывших шлиссельбургских узников, когда они после долгих годов страданий очутились на свободе, свободными... от всяких средств к существованию. Мир праху твоему, дорогой товарищ, много и доблестно потрудившийся для общества и народа.
Источник текста: "Русское Богатство", 1912, 9, с. 172-175.
Спасибо за информацию и фотоматериалы вице-президенту Фонда Крюкова А. М. Попову.
См. также его письмо в редакцию, с. 179.
Помню такую сцену. Около телефонной трубки робко и застенчиво толпятся передо мной маленькие ребятки - Богдановичи. Скарлатина заставила их перекочевать из своей квартиры на сторону, а дедушка скучает в разлуке, и вот раз в день приходится им заходит в квартиру мало знакомых людей и по телефону обменяться с дедушкой несколькими словами. Дедушка этот - Николай Фёдорович Анненский... Мы просим номер 144-66, и вот начинается беседа... До меня долетают лишь отрывки, но я уже догадываюсь, когда мои маленькие гости говорят именно с дедушкой, а не с кем-либо другим из семьи. Тогда начинается особое оживление и веселье, слышатся взрывы смеха, изумлённые восклицания, нетерпеливая толкотня около трубки и счеты из-за очереди. Это 173 с несомненностью указывает, что у телефона - дедушка и по обыкновению рассказывает что-то ужасно интересное и весёлое. - Что?.. кошка?.. родила?!.. Сколько котенят?.. По многообразным восклицаниям, любопытствующим вопросам и озабоченным просьбам моих гостей, даже я, человек посторонний, составляю себе отчетливую характеристику каждого котёнка, остроумно изображённую дедушкой, и заражаюсь общим весельем. С котят неутомимый и неистощимый дедушка, всегда, казалось бы, так заваленный серьёзной работой, переходит на другие предметы, и всё у него трепещет жизнью, весельем, все полно захватывающего интереса. В заключение - какие-то стихи на бабушку, производящие необычайную сенсацию... Я как теперь слышу это радостное детское оживление, ясный смех, лёгкое междоусобие из-за трубки телефона, - и думаю о том, что не только дети, но и все взрослые, молодые, пожилые люди, которых мне пришлось видеть и знать, - все в беседе с Николаем Фёдоровичем как-то невольно, неприметно для себя, светлели, оживлялись и смеялись тем же ясным смехом, как его маленькие внучата. Всем и всегда он был интересен, всех легко, без всяких усилий с своей стороны, брал в плен, очаровывал своим блестящим остроумием, согревал неизменным радушием, заражал и выпрямлял унылых и пасмурных своим веселым, бодрым, мило-шутливым настроением. В непогожий, холодный и ветреный день поздней осени иногда глянет солнце сквозь разорванные облака, на минуту осветить ласковым светом унылую землю, - и прояснеют вдруг знакомые дали, заблестит зеркальными осколками вода в колеях дороги, среди побуревшего жнивья зелеными пучками весело ощетинится молодая травка, - улыбнётся и просветлеет добрым и радостным светом лик природы. Таким милым светом вечерним был и Н. Ф. в последние годы невесёлой русской жизни... Силу обаяния Николая Фёдоровича мне приходилось наблюдать на людях, по политическим симпатиям очень далеких от тех взглядов, каких держался сам Н. Ф. Помню, на юбилейное заседание, посвящённое 50-летию Литературного Фонда, я затащил своего приятеля - профессора, человека беззаботного касательно политики и литературы, но для порядка поругивавшего не только 'товарищей', но даже и к.-д-тов. На заседании в числе других ораторов выступал и Н. Ф. Анненский. Речь его была посвящена памяти Н. К. Михайловского. Это было выступление чисто академическое, не боевое, где обыкновенно с особым блеском развёртывался Н. Ф., - но и эта, на мой взгляд, спокойная и ровная речь изумила и зажгла моего правого приятеля огнём своей искренней веры в торжество великой борьбы за свободу и благо народа, пленила своим юношеским энтузиазмом. 174 - Ведь вот... старик... Много ли и жить-то ему осталось? Всё равно, ничего не увидит осуществлённым из того, о чём волнуется... А горит, как юноша. Обаяние же его в обыденной жизни - на людей, имевших счастье близко соприкасаться с ним, было положительно безгранично. Его искромётное остроумие, никогда не покидавшая его бодрость, озарённая ясность, удивительная чуткость сочетались с особой душевной деликатностью, участливостью и умением подойти к человеку. Даже в объяснениях с полицией, столь часто выпадавших на долю Н. Ф., он способен был сохранить благодушную мягкость, и эта его выдержка, благородная, спокойная, отменно любезная манера беседы, прикрытая флером легкой, почти незаметной, невольной иронии, очаровывала даже гг. приставов и полицеймейстеров... Мне, провинциалу, не пришлось быть свидетелем наиболее видных общественных выступлений Н. Ф-ча, которые совпали с годами освободительного движения. Я познакомился и получил возможность часто видеться с ним уже позже, в годы общественной депрессии, в пору 'успокоения', и видел его большею частью в тесном кружке единомышленников - на партийных собраниях и на четвергах в "Русском Богатстве". Был он нашим неизменным и несравненным председателем. В заседания наши он вносил всегда особенное оживление своим искромётным остроумием, богатством и разнообразием своих жизненных воспоминаний и блеском суждений. Его частые эпизодические уклонения в сторону от обсуждаемого вопроса прямо зачаровывали слушателей. И к прерванному обсуждению возвращало их лишь шутливое напоминание его самого, председателя: - Ну-с, государи мои, вернёмся к нашим баранам... Столь же обаятельным и многообразным был он и в роли хозяина на четверговых собраниях в редакции 'Русского Богатства'. много раз возникала у меня мысль, и не у меня одного, - записывать за Н. Ф. его богатые воспоминания, рассказы о прошлом, которые он передавал с изумительным мастерством, его блестящие mots, реплики, изящные анекдоты... Сам он писал мало. В последние годы уже не мог писать - ни времени, ни здоровья не было. И я очень жалею теперь, что не занёс хоть части щедро расточаемого им богатства памяти и остроумия на бумагу. Так и унёс он его с собой в вечность... Мы, его слушатели, были как дети на морском берегу, полном нарядных раковин и многоцветных камешков: кругом - красота, блеск, диковинная игра цветов и красок... И так много, так щедро рассыпано всё, что не знаешь, что взять на память, и стоишь очарованный и растерянный... Я должен признаться откровенно и покаяться в собственном 175 невежестве: из писаний Н. Ф. мне знакомо немногое. Знаю, что и статистические, и экономические его исследования считаются ценными работами в своей области, но тем большим человеком, тою значительной, центральной фигурой в русской общественной жизни, каким я видел и чувствовал его, сделали его, конечно, не литературные его труды и заслуги. Рядом с ним приходилось видеть людей с очень громкими политическими, учёными, литературными именами, но их соседство никогда не затмевало Н. Ф. своим блеском, не умаляло его роста, - на всяком месте, при всяких условиях в нём чувствовался особенный человек, к которому невольно тянулся взор, за которого цеплялась мысль, как за лучшего и надежнейшего общественного предстателя, судью, защитника, авторитетнейшего руководителя и вождя... Человек он был - в самом возвышенном и благородном смысле этого широкого слова. Редкостно и счастливо сочетались в нём острота ума и чуткость совести, мужественное сердце и гуманная отзывчивость, доблесть стойкого гражданина и мудрая терпимость отважного борца, много пережившего, передумавшего, перечувствовавшего... Живой и трудно достижимый образец того, какими надо быть всем нам... И каждый раз думалось, глядя на него: вот человек, которому я без тени сомнений вверю свой путь, и он не обманет моей веры... за ним пойду всюду, куда он поведёт, куда укажет, и я знаю, что благородное слово его ни на йоту не разойдётся с делом, что бесстрашно умрёт он под завещанным ему знаменем, и легко, и радостно, и славно умереть под этим знаменем за ним и рядом с ним...
(Из воспоминаний о нём) Источник текста: "Русское Богатство", 1912, 9, с. 221-224.
Сотрудничал в журналах "Северный вестник", "Вестник Европы", "Мир Божий", "Образование", в ЖМНП (с 1900 г. помощник редактора), в ЕИТ, в газете "Речь" и др.; в 1900 г. стал членом комитета Литературного фонда <...>. Батюшков - автор одного из первых критико-биографических очерков о Короленко, написанных в 1913-19 гг. (опубл. М., 1922, см. фрагмент в собрании). В июне 1902 г. при содействии Короленко Батюшков становится официальным редактором МБ. <...> Как редактор Батюшков стремился придать журналу характер общедемократического "внепартийного" издания (что дало основание И. Ф. Анненскому называть Батюшкова "князем Шаликовым на радикальной подкладке" - ПК, с. 74, см. воспоминания Б. В. Варнеке в собрании, которые подтверждают личное знакомство Батюшкова с Анненским, а также прим. 143, 144 к ним). За публикацию в МБ политического обозрения Н. И. Иорданского, вызвавшую закрытие журнала в сентябре 1906 г. <...> Батюшков был привлечён к судебной ответственности. Входил в состав редакции журнала "Современный мир" (1906-08). <...> В апреле 1917 г. Батюшков был поставлен во главе управления б. императорскими театрами <...>. В 1919-20 гг. участвовал в работе издательства 'Всемирная литература' <...>. Л. А. Скворцова // РП 1.
И. Анненский упоминает Батюшкова в письме Е. М. Мухиной от 5.07.1905. Батюшков был секретарём Неофилологического общества, в котором И. Анненский состоял со дня основания. Батюшков Ф. Д. Памяти Н. Ф. Анненского. Запросы жизни. 1912. ? 31. Фрагмент см. в статье: Глинский Б. Б. Н. Ф. Анненский PDF 4,7 MB // Глинский Б. Б. Среди литераторов и учёных. Биографии, характеристики, некрологи, воспоминания встречи. СПб., 1914. Источник: https://rusneb.ru/catalog/000199_000009_003814946/ См. также фрагмент воспоминаний Батюшкова "В. Г. Короленко как человек и писатель". Батюшкова можно увидеть на коллективной фотографии семьи Короленко с друзьями. Дарственные надписи И. Анненского Батюшкову.
Познакомился я с Николаем Фёдоровичем Анненским зимой 1897-8 года. "Да мы давно знакомы", - с шутливой улыбкой сказал мне Н. Ф. при первой встрече у Короленка. - "Помните, когда вам было пять лет, а может быть и меньше, я жил студентом на кондициях у вашего деда в деревне? - Ваш отец тогда приезжал с двумя своими сыновьями - одним из них, конечно, были Вы". Разумеется, я этого не помнил, но приветливая, брызжущая весёлым юмором фигура симпатичного старика, тут же разразившегося широким заразительным смехом, сразу как-то запала в душу. "Знаете что, продолжал Ник. Фёд., мы сделаем вид, как будто вы это помните, что мы давно знакомы. Милости просим ко мне во всякое время". И, действительно, отношения сразу установились как бы на почве очень давнего и прочного знакомства. Было в Николае Фёдоровиче что-то близкое, родное, что сразу располагало к нему, и, встретив этого человека, нельзя было с ним расстаться. Я расскажу только одну из наших встреч, значительно позднейшего времени. Расскажу потому, что она характерна для морального облика Николая Фёдоровича, у которого, вообще, большинство его поступков, мнений, положений, даже усвоенное им учение стояли в непосредственной связи с этическими понятиями: отсюда чрезвычайная цельность облика. Николай Фёдорович очень любил разные поговорки, которыми он как бы скреплял то или иное высказываемое им мнение, решая этим споры и сомнения. Между прочим, излюбленным им изречением была французская поговорка: fais ce que dois, advienne que pourra (исполняй свой долг, будь что будет). Часто слышал я от него этот присказ при самых разнообразных обстоятельствах; и не смущало его, что это advienne - сводилось иногда то к синяку под глазом, полученному на Казанской площади во время избиения студентов, то к арестам, высылкам, заключениям, и т. д. Он знал, что за этими временными, хотя и ближайшими последствиями его выполнения того, что он считал своим долгом, будут иные дальнейшие следствия, иная оценка и его поступкам. Способность смотреть вдаль, за временным, преходящим различать будущий суд и будущую истинно-человеческую оценку происходящему теперь - это качество сообщало ему удивительную стойкость, незлобивость, какую-то высшую примирённость с тем, что есть, во имя того, что должно настать. Но простое благодушие к превратностям жизни, а именно примирённость по высшему критерию, по сознательному убеждению, что творящим неправду потом самим стыдно будет. Преследовали его неоднократно, заключали то хотя бы по формально-приемлемому поводу, а иногда без всякого повода, по вымышленному предлогу. Помню один такой случай. Это было на другой день после литературных похорон - хоронили Н. К. Михайловского. Николая Фёдоровича внезапно арестовали, куда-то увели, поставив ему в вину "зажигательную речь на могиле Михайловского с заключительным возгласом: да здравствует политическая свобода". Николай Фёдорович никакой речи не произносил. Он чувствовал себя в день похорон очень плохо, вследствие сердечного припадка, еле доехал до кладбища и даже не был в состоянии приблизиться к могиле. Арест при таких условиях был явным недоразумением по меньшей мере. Меня прямо так взорвало от этой невольной или умышленной подтасовки фактов и грубого насилия над больным стариком. Не зная, куда отвели Николая Фёдоровича - в участок, в тюрьму, в дом предварительного заключения, я написал тогдашнему директору Департамента Полиции, Лопухину, письмо, в котором удостоверял, что произошло какое-то недоразумение, что Николай Фёдорович никакой речи не говорил и говорить не мог, что я беспокоюсь за его здоровье и надеюсь, что истина немедленно будет восстановлена. На другой день я получил в ответ от Лопухина, сообщавшего, что хотя моё утверждение расходится с показаниями агентуры, но будет принято во внимание, если я не откажусь подтвердить своё заявление в Жандармском Управлении. Разумеется, я этого только и желал; но проволочки раздражали. На следующий день вызвали в Жандармское Управление; я подвергся очной ставке с городовыми и помощниками приставов, которые путали немилосердно. Проходили по комнате какие-то субъекты. В то же время явился, казалось, решающий свидетель - почтенный учёный и литератор, тоже седовласый, как и Николай Фёдорович, и заявил, что это он говорил речь, хотя и не совсем в той редакции, которая объявлена как обвинительный акт Анненскому, но по смыслу близко. Дело однако на этом не кончилось: жандармский офицер потребовал от меня особых показаний, например, - как были одеты Николай Фёдорович и оратор, в пальто или шубах, а если в шубах, то в каких именно и т. п. Я ответил, что различаю людей не по платью, а потому, что знаю того или другого человека; такие вопросы об одежде считаю совершенно никчёмными. Наконец, меня оставили одного, предложив самому записать всё, что я хочу и могу свидетельствовать. Через некоторое время возвращается жандармский офицер; он прочёл написанное мною и задал неожиданный вопрос: "А не хотите ли вы повидаться с г-ном Анненским?" - "Ещё бы, но как это сделать?" - "Мне достаточно Вашего заявления и я постараюсь устроить вам свидание, только под условием ни слова не говорить о причинах и поводе его ареста". Оказалось, что Николай Фёдорович содержался тут же, в Жандармском Управлении, за переполнением мест в участках и в Доме Предварительного Заключения. Я пошёл на свидание, ожидая встретить Николая Фёдоровича взволнованным, негодующим, возмущённым. Ничего подобного. Николай Фёдорович встретил меня весело и радостно. Удивился, но тотчас же, по присущему ему такту, воздержался от всяких расспросов. "Подумайте, какая мне честь, - сказал он: - живу в том доме, где жил Пушкин. Посмотрите, какая у меня хорошая комната. Кормят здесь очень недурно"... Точно он въехал в новый отель или пансион и делал ему сравнительную оценку. "Вот только одно неудобство, - продолжал Николай Фёдорович - не захватил ночной рубашки, а с крахмальным воротником спать не совсем ловко". Жандармский офицер поспешил сказать, что разрешает мне доставить ночную рубашку сегодня же, хотя бы с - посыльным. "Ну и отлично, - воскликнул Николай Фёдорович. - Видите сами, как здесь ко мне внимательны, даже ночную рубашку буду иметь. А сейчас мне больше абсолютно ничего иного не надо. Давайте говорить теперь о делах Литературного Фонда". Николай Фёдорович в ту пору был казначеем Фонда и, захваченный врасплох, очевидно, должен был прекратить выдачи, что его особенно беспокоило. Он стал, с присущей ему изумительной памятью, выкладывать цифры; приходов было столько-то, расходы - по пенсиям, продолжительным пособиям, ордерам и т. д. Я прервал его: "Николай Фёдорович, я помогу этого упомнить без книг. Если мне разрешат, я лучше завтра принесу вам приходорасходную книгу, вы тогда по графам мне укажете". Жандармский офицер вновь вмешался, заявив, что надеется и на завтра получить для меня свидание и разрешение принести документы по делам Литературного Фонда. "Вот видите, как хорошо, - воскликнул Николай Фёдорович. -Стало быть - до скорого свидания. В котором часу вы придёте? Когда вам удобнее, а я ведь весь день свободен", - пошутил он на прощанье, сам рассмеявшись своей шутке широким, раскатистым смехом. Мы обнялись и весело расстались; но по уходе, сдержавшись при Николае Фёдоровиче, я всё-таки негодовал: ведь факты выяснены, установлены. Вопрос не в свиданиях; почему прямо не отпускают его на волю, с извинениями за неправильное обвинение. Впоследствии выяснилось, что так называемым "блюстителям порядка просто нужно было на некоторое время изолировать Николая Фёдоровича в виду предполагавшегося возможным с его стороны влияния на возбуждение молодежи, по случаю кончины Михайловского. Манёвр был не из удачных; задумано и проведено всё было бездарно, с близорукой и скверной тупостью. Но и освобождённый Николай Фёдорович не сохранил зла на притеснителей. "Самим стыдно стало" - сказал он уже по выходе из-под ареста. И смысл его слов был такой: разве из-за того, что человек просидел несколько дней в заключении он перестанет думать то, что думал, говорить то, что находит нужным говорить, поступать так, как ему велит долг: fais се que dois - advienne que pourra! И также во всех случаях, во всех сношениях с людьми, во всех выступлениях, принятых или подсказанных им решениях и резолюциях, внушённых голосом совести, честью и твердым сознанием своего долга, когда он отстаивал столь дорогую ему общественность. Сколько душевной красоты было в этом человеке!
Ф. Ф. Фидлер
Источник:
Фидлер Ф.Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения / Изд.
подготовил Константин Азадовский. М.: НЛО, 2008. Запись об И. Ф. Анненском и сведения о Фидлере см. на странице. 10 августа (28 июля). 1912. фрагмент Позавчера в Куоккала внезапно умер Н.Ф. Анненский. Народу собралось гораздо больше, чем можно было ожидать в это время года (около двухсот человек на Финляндском вокзале и столько же на Волковом кладбище1). Множество венков (среди них - два серебряных). После похорон отправился с Венгеровым2 и Баранцевичем3 в 'Капернаум'4. Мы говорили о бесконечных каламбурах покойного, и я сказал, что в большинстве случаев они были игрою слов. Возражая мне, Венгеров привел в качестве примера высказывание Анненского, сказавшего по поводу столь же почтенных, сколь и скучных критиков: 'Если бы Боцяновский женился на Колтоновской*, они произвели бы на свет Ганжулевич**5'.
* Колтоновская Елена Александровна (урожд.
Сасько; 1870-1952)
- лит. критик, переводчица. Боцяновский Владимир Феофилович (1869-1943)
- русский писатель, прозаик, историк, литературный критик.
1 См. на
странице.
|
|||
| Начало \ Н. Ф.Анненский \ Некрологи |
При использовании материалов собрания
просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2024
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
Василий
Иванович Семевский (1848-1916) - сотрудник журнала 'Русское богатство'.
Фёдор
Дмитриевич Крюков (1870-1920) - известный журналист, педагог, политический
деятель и писатель. Яркий представитель Донского казачества. Сторонник
Белого движения в Гражданской войне в России XX века. С 1909 г.
- один
из руководителей журнала "Русское богатство". Существует мнение,
которого придерживался А. И. Солженицын, о том, что автором
'первоначального текста' романа М. А. Шолохова 'Тихий Дон' является Ф.
Д. Крюков. В 2015 г. к 145-летию Ф. Д. Крюкова в станице Глазуновская (ныне
Волгоградская область) был открыт музей фондом его имени.
Существовал сайт Ф. Д. Крюкова (http://krukov-fond.ru/).
172
