Глава вторая

'Сегодня Я - гений'
Поэма Александра Блока 'Двенадцать' и пушкинская традиция

62

Драмоцентризм символистов сказался и в их художественной практике.

Здесь весьма показательны опыты Иннокентия Анненского по реставрации античной драмы. В предисловии к 'Меланиппе-философу' он писал, что ему хотелось дать в хоровых партиях 'простоту и спокойствие почти эпические'⁷³. Вяч. Иванов, особенно близкий Анненскому именно в этих устремлениях, предваряя задуманную драматическую трилогию ('Тантал', 'Ниобея', 'Сыны Прометея'), писал о 'форме будущего, возрожденного народного театра'⁷⁴.

⁷³ СиТ 59. С. 308.
⁷⁴ Иванов Вяч. Предисловие к трилогии // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 год. Л., 1984. С. 185.

⁷⁵ СиТ 59. С. 308. С. 308.

<...>

69

Блоку удалось воплотить то, что безуспешно пытались реконструировать в своих драматических опытах И. Анненский и Вяч. Иванов, что было предметом размышлений символистов, - хоровое начало в драме. Здесь вполне уместно привести шиллеровскую характеристику хора в античной трагедии (оставляя в стороне вопрос, насколько она соответствует античной драме как таковой): 'Сам по себе он не есть индивид, а общее понятие, но это понятие имеет своим представлением чувственно-мощную массу, захватывающую чувства своим всепроникающим присутствием'. При этом хор Шиллера был еще и единым  'идеальным лицом, вносящим в строй трагедии гармонизирующий, идеализирующий момент'¹⁰⁴.

¹⁰⁴ Шиллер И. О применении хаоса в трагедии // Шиллер И. Х. Ф. Собрание сочинений. М., 1950. В 8 т. Т. 6. С. 697-699.

Глава шестая

'Вечные сны, как образчики крови...'
Лирика Осипа Мандельштама и пушкинская традиция

262

В 'Silentium' день был назван 'безумным', и это не случайно. Он 'безумен' потому, что выражает порыв творческой личности прорваться сквозь немые и темные глубины бытия. Эпитет этот генетически восходит к Анненскому с его противопоставлением 'безумия', 'бреда' поэтической мечты, 'невозможного' и 'власти вещей с ее триадой измерений'. Творчество есть орудие сознания, но для того, чтобы оно могло быть действенным, ему необходимо придать надличный характер. Анненский решил эту проблему в 'Кипарисовом ларце' по-своему. Мандельштаму еще предстояло найти решение коллизии, субъектом которой оставалось человеческое 'я', бессильное перед лицом превосходящих его мировых сил.

296

Внутренний сюжет "Соломинки" заключается не в любовной коллизии, но в борьбе бессонного, бодрствующего творческого сознания с соблазном небытия, сладости замерзания, с опасным, но влекущим выбором предать себя гибели "через бессилие воли своей". Этот конфликт глубоко родствен "бессонницам" Анненского. Способом разрешения его для Мандельштама могло быть только творчество - "стройная песня", превозмогающая "пышность тлена".

<...>

297

На вопрос, заданный в "веницейских" стихах: "Как от этой смерти праздничной уйти?" - ответ находится - только через овладение словом, через творчество. Так что одновременно с темой умирания "петербургской" культуры здесь звучит перешедшая к Мандельштаму от Анненского тема волевого

298

и трезвого бодрствования, "пушкинская" в своих истоках.

Глава седьмая

'Я еще пожелезней тех...'
Лирика Анны Ахматовой и пушкинская традиция

фрагменты

334

Соотношение угадывания и пророчества, случайного и необходимого, над которым задумывался Пушкин в своих размышлениях об истории, в лирической системе Ахматовой было чрезвычайно важным. Причем здесь она удивительно близко соприкасалась с Анненским, выработавшим свою концепцию пророческого в искусстве: 'Весь пророк в случайности, в наитии, он весь - в переработке воспринятого извне. Пророк говорит нам об исконной подчиненности и роковой пассивности нашей натуры, тогда как деятель, наоборот, героизирует в ней мужское начало протеста и дерзания'⁵⁰.

⁵⁰ КО. С. 238.

Главным отличием лирики Ахматовой от Анненского было то, что власть действительности над человеком делала для автора "Кипарисового ларца" невозможным осуществление любви. Мир пушкинской реальности, в котором любовь занимала одно из самых важных мест, он ощущал утраченным навсегда, воспринимая его как безвозвратное прошлое. Ахматовская поэзия воссоздавала тот же самый кризисный образ бытия, и поэтому столь частые в её стихах мотивы Царского Села вряд ли могут быть опознавательными знаками пушкинской традиции, как об этом писал. В. М. Жирмунский⁵², да и не только он один. Ахматова очень рано написала об "истомной скуке Царского Села" и отнеслась к "царскосельской теме" как к предвестию исторического финала:

Как навсегда исчерпанная тема,
В смертельном сне покоится дворец.

⁵² Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой / Отв. ред. Е. Г. Эткинд. Л., 1973. С. 80.

Конечно, ей до самого конца оставались дороги "очертанья живые" царскосельских садов, но в данном случае речь

335

о художественном познании той исторической эпохи, в которой она жила и творила.

<...>

Но почему же все-таки Софокл? Прислушаемся к тому противопоставлению этих двух трагиков, которое провел современник Ахматовой и единомышленник Анненского Ф. Ф. Зелинский. Он писал, что в трагедии Софокла Эдип всеми силами борется с роком, "сохраняя в этой борьбе всю свободу своей воли" и "утверждая независимость свободной человеческой воли от рока", - в отличие от Макбета, уступившего року "тлетворную власть над своей душой, совестью, волей"⁹⁷. "Шекспировский" компонент ахматовской поэмы заключался в переживании гибельности человеческих страстей, пронизывающих историю. Античный, "софокловский" - в изображении свободной воли, преодолевающей эту гибельность, противопоставляющей року свое целостное, нерасщепляемое ядро. Концепцию героического в человеке Ахматова, как и Анненский, утверждала, апеллируя к идее античной драмы.

⁹⁷ Зелинский Ф. Трагедия рока // Софокл. Драмы. Т. 2. 1915. С. 60.

<...>

370

Нетрудно увидеть, что Ахматова открывает в Пушкине опыт, который присущ в большей мере поэту XX века, и что очень существенно, это опыт, знакомый по Анненскому, это проблематика "Кипарисового ларца", в котором переживание красоты неотделимо от переживания обиды. Значит ли это, что Ахматова здесь модернизировала Пушкина? Она сама предвидела подобные упреки, когда писала: "Все это мало похоже на Пушкина", - скажут мне. Да, мало,

371

- на того Пушкина, которого мы знаем, на автора "Евгения Онегина", но уже автора "Дневника" мы не особенно хорошо знаем" (II, 158).

<...>

"Внутренняя личность" Пушкина (ахматовские слова) представала перед ней личностью трагического героя, оказавшегося в безвыходных обстоятельствах. Вместе, с тем Ахматова была ученицей Анненского и вполне разделяла его мнение о "дерзании и мужестве, которые даже больше нужны для жизни, чем чтобы с нею покончить"¹⁰³. И в Пушкине она искала тайну его творческой победы, его творческой воли, равной по силе "дерзанию и мужеству" героя драмы. В ее трактовке пушкинское творчество оказывалось грандиозной лабораторией человековедения, предвосхищающей прозу Достоевского, и одновременно примером величайшего творческого мужества и самообладания.

¹⁰³ КО. С. 71.

фрагменты

Есть важное признание, сделанное им <Пастернаком> в письме к Варламу Шаламову: 'Мне кажется, моей настоящей стихией были именно такие характеристики действительности или природы, гармонически развитые из какой-нибудь счастливо наблюденной и точно названной частности, как в поэзии Иннокентия Анненского и у Льва Толстого...'⁸. Не касаясь сейчас вопроса о Толстом⁹, замечу только принципиальность упоминания Анненского.

⁸ 'Над старыми тетрадями...' (Письма Б. Л. Пастернака и воспоминания о нем В. Т. Шаламова) / Публ. И. П. Сиротинской // Встречи с прошлым. Вып. 6. М. 1988. С. 301.
⁹ См.: Пастернак Е. В. 'Новая фаза христианства'. Значение проповеди Льва Толстого в духовном мире Бориса Пастернака // Литературное обозрение. 1990. ? 2. С. 25-29.

Л. Я. Гинзбург хорошо и точно написала о роли Анненского в формировании поэтического метода Пастернака¹⁰. А В. Шаламов, основываясь во многом на пастернаковской самохарактеристике, утверждал, что 'поэтические принципы Анненского, его работа над деталью, будничность его метафор были развиты в высшей степени именно Пастернаком'¹¹. Все это в общем виде совершенно справедливо. Но все же нужно помнить, что у Пастернака восприятие Анненского смещено. Ни в 'Тихих песнях', ни в 'Кипарисовом ларце' нет "характеристик", которые были бы "гармонически развиты" из "счастливо наблюденной и точно названной частности". Говоря о лирической манере Анненского, Пастернак сказал в итоге о себе самом. Не случайно Мандельштам и Ахматова, вышедшие именно "из Анненского", оба ощущали в Пастернаке некоторое чужеродное для себя начало.

¹⁰ Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 352-353.
¹¹ Шаламов В. Несколько замечаний к воспоминаниям Эренбурга р Пастернаке // Литературная Россия. 1990. 9 февраля. ? 6. С. 18.

Пастернаковская способность переживать полноту существования в акте самоотдачи единственному данному мгновению вызывала у нее <у Ахматовой> оторопь как феномен "беспамятства". Ей виделось в Пастернаке нечто "доисторическое", и она говорила Л. К. Чуковской, что "стихи Пастернака написаны