Что я думаю о памятнике И.Ф. Анненскому

28.12.2015

Я с большой заинтересованностью отнёсся к этому предложению, помня слова самого Анненского в адрес другого поэта: "...грустно думать, что для поэта не нашлось даже каменных слов на том языке, которому он сам оставил венок бессмертной свежести". Да, Анненскому тоже пока не очень везёт с "каменными словами", и это у нас в отечестве не редкость. Хотя понимаю, что предстоят большие административные и организационные хлопоты по установке памятника.

Но 12 декабря, к дню смерти Анненского (13 декабря по современному летоисчислению), когда в рамках мемориальных Анненских Чтений в Музее Императорской Николаевской гимназии (ЦТТиИТ, г. Пушкин) прошла публичная презентация и установка временного варианта, оказалось, что место определилось иначе, а проект памятника дополнился скульптурными деталями.

Не возражая насчёт расположения памятника, я не могу одобрить того, что увидел. Мне не нравится лебедь, в "объятиях" которого оказался поэт. Хотя символическая идея понятна. Она исходит из поэтического приношения Н.С. Гумилёва, ученика Анненского в гимназии, известных строк стихотворения "Памяти Анненского" (1911):

"Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей."

Но дело не в самом символе, он как раз вполне оправдан, а в том, как он выполнен. Я увидел изломанные крылья, больше похожие на крылья стрекозы, и чересчур изогнутую шею-змею, вызывающую почему-то из памяти строку Анненского "Царь змеи раздавить не сумел..." Такой лебедь никак не согласуется, на мой взгляд, с гордым и цельным образом поэта, каким он и был, несмотря на внутренние противоречия, трудный жизненный и творческий генезис. Я, наверное, не вправе давать оценку художественному произведению, смотрю на него как рядовой зритель. Но ведь нас таких большинство, тех, кому предстоит тут бывать, случайно или целенаправленно, тех, кто будет проходить мимо, тех, для кого и предназначены памятники. С каким ЧУВСТВОМ, с какой МЫСЛЬЮ, с каким СЛОВОМ мы пройдём, глядя на такой символ, захотим ли задержаться и понять? Или, замороченные поверхностными мифологическими штампами, не задумавшись, поспешим во власть обыденных забот? В связи с этим хочу привлечь в поддержку себе, непрофессиональному созерцателю, слова самого Иннокентия Фёдоровича:

"И если критику как читателю самому острому, а притом и самому опытному и искусному из выразителей наших впечатлений, платят за его труд деньги, то отсюда нисколько не следует, чтобы сапожник должен был судить не выше сапога. Можно повышать ценность писателя, но не насчет свободы и достоинства читателя. И я еще не знаю, кто был ближе эстет<ическому> пониманию Гоголя-поэта и содействовал славе Гоголя: наборщик ли, хохотавший над "Вечерами", или ученый арбитр Сенковский, который стоял на страже "вкуса" и "искусства"..."

Все мы знаем, что подарок, если относиться к нему ответственно и заинтересованно, - штука непростая. Надо проявить и осведомлённость, и понимание, и такт в отношении одариваемого, чтобы предмет не стал пустым, а хуже того, обременительным. Не являются ли часто подарки преподнесением самого себя, давлением своего "я" и своих представлений? В нашем случае одариваемые - это все мы, любители и приверженцы имени И.Ф. Анненского. Снова приведу его же слова: "Я не думаю, конечно, чтобы поэты так уж нуждались в чьей-нибудь признательности, тем более посмертной, да еще в виде такой претенциозной нелепости, как мавзолей". Конечно, памятник нужен не ему, а нам. И очень нужен. Но надо ли торопиться?

Может быть, пойти путём, который издавна проложен, в том числе и Иннокентием Фёдоровичем? Ведь известно его активное участие в установке памятника Пушкину-лицеисту в 1900 году. Тогда был народный сбор средств и конкурс, в котором участвовали известные мастера. Был не принят, например, проект В. А. Беклемишева. Победил действительно лучший памятник, являющийся и по сей день местом паломничества.

Надо помнить о будущем и о том, что скажут потом люди. Хорошо бы и нынче объявить конкурс, в котором первой представленной работой пусть будет проект А. Н. Бурганова. Ничего, что с юбилейными датами не вышло. Это ничего. В конце концов, можно объявить конкурс к прошедшему юбилею. Для бесспорного результата и дата подоспеет. Не знаю, буду ли я услышан, нужны ли мои слова тем, кто принимает решения и имеет волю их воплощать. Но для меня главное, опять-таки по Анненскому, чтобы слова были сказаны.

"Только и говорил, что о красоте"

9 июня 2015

Статья о Леконте де Лиль, особенно первая её часть, представляется мне фейрверком мыслесловесного творчества. Феномен статьи складывается из того, что

• она написана о человеке и творце, которого Анненский очень почитал, на которого ориентировался, о "дорогом учителе";

• она написана не более, чем за 10 дней, написана "с удовольствием", как автор и обещал Н. В. Дризену;

• это смесь глубокой приязни к теме, творческого порыва и трудолюбия;

• она результат многого продуманного, для чего вышел случай высказаться;

• она написана незадолго до кончины автора, т. е. можно сказать, что содержит итоговые размышления ("Эти дни живу в прошлом").

Анненский сразу сообщил редактору "Ежегодника Императорских театров", что ему "лестно" написать "статью о пьесе, в которой в свое время я пережил каждый штрих". Но он решил добавить давно созревшие мысли о "великом креоле" и вокруг него. Да - "Эти дни живу в прошлом... Леконт де Лиль... О Леконте де Лиль... К Леконту де Лиль..." Невозможно не заметить, что он сопоставлял себя с ним как трудами, так и чертами жизни и характера. Во всяком случае, сопоставления приходят в мою голову. Поэтому задержусь на первой части, вторую оставлю специалистам.

А как не сопоставить, когда читаю:

"Когда в 1852 г. скромный учитель уже на 35 году от рождения впервые выступил со сборником "Античных поэм"... Перед читателями был уже вполне готовый поэт."

Он и сам, директор гимназии, выступил в 1904 году со сборником, в котором хорошо выявлено античное основание, начиная с псевдонима автора. А "готовый поэт" - это ответ осторожным и не очень рецензентам. Он знал себя и был самолюбив. В этом нет отрицательного оттенка. Так же, как и в восклицании из письма С. К. Маковскому в адрес "учителя" - "Что за высокомерие!" Только восхищение. Оно подтверждается и в тексте статьи.

"Жизнь этого поэта была именно высокомерным отрицаньем самой жизни ради "солнечного воспоминания"."

Сколько раз сам Анненский думал и писал об этом "отрицании". А его жизнь?

"И интересно проследить, с какой мудрой постепенностью поэт осуществлял план своего труда."

А мне интересно рассматривать "план" Анненского: педагогические статьи и речи, переводы лирики, перевод Еврипида, собственные трагедии, дебют как автора поэтического сборника, прозаический свод "отражений", поэтическое бессмертие, пришедшее вместе с "Кипарисовым ларцом".

Как не сопоставить это:

"Настали другие времена. Теперь обаяние античности открывалось уже не идиллическому певцу, а ученому <...> От древности требовали, кроме стиха и сказки, еще и ее пейзажа, ее мысли, исканий и веры. <...> два огромных тома с полным Еврипидом."

Не взялся ли Анненский за Еврипида, чтобы сделать своего - полного русского, проштудировав со всей основательностью энциклопедиста-классика "каждый штрих" Леконта де Лиль?

"каждый грамотный француз мог теперь видеть верный чертеж того самого здания, которое поэт воскрешал перед ним уже причудливей, в форме личных своих восторгов и переживаний."

Каждый грамотный носитель русского языка может теперь... Однако, нужен ли подавляющему числу нынешних грамотных этот Еврипид?

Еврипидовская тема перемешивается с темой "Анненский и учительство". Или "Анненский-учитель". Совсем не зря он написал о "скромном учителе", потому что дальше:

"Казалось бы, работа, где добросовестный учитель чередуется с поэтом, должна была наложить невыгодный отпечаток на обоих, заставляя одного забывать о своих обязанностях ради привилегий другого. <...> Еще безнадежнее было бы, пожалуй, искать педанта в поэте."