Сокращения

Создание:1.04.2006

Обновление: 25.01.2024

О современном лиризме

ОНИ:     1     2     ОНЕ

1

328

асминовые тирсы наших первых менад1 примахались быстро. Они давно уже опущены и - по всей линии. Отошли и иноземные уставщики оргий. Один - Малларме2 - умер, и теперь имя его, почти классическое, никого уже не пугает. А другой - Маврикий Метерлинк - успел за это время обзавестись собственной "Монной Ванной", и стилизаторы "Синей птицы"3 уже не вернут нам его нежных лирных касаний. Три лю- 329 стра едва прошло с первого московского игрища4, а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной менады!

Мертвецы, освещенные газом...
Алая лента на грешной невесте⁵.

"Серебрящиеся ароматы"⁶ и "олеандры на льду"⁷ - о, время давно уже смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным при своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости.

Пускай самая короткая из поэм

О, закрой свои бледные ноги!*⁸

* Сравни обещанную немцами "Nordlicht" [северный свет (нем.)] сверхкосмика - ? - Теодора Деблера⁹ толщиной в две Илиады (30 000 стихов)⁸ (сноска И. Ф. Анненского).

навеяна стихами Малларме -

О la berceuse avec ta fille et l'innocence
De vos pieds froids¹⁰ -

дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.

Современная менада уже совсем не та, конечно, что была пятнадцать лет назад.

Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески. И он же указал этой, более мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

Бурно ринулась Менада
     Словно лань,
     Словно лань, -
С сердцем, вспугнутым из персей,
     Словно лань,
     Словно лань, -
С сердцем, бьющимся, как сокол
     Во плену,
     Во плену, -
С сердцем яростным, как солнце
     Поутру,
     Поутру, -
С сердцем жертвенным, как солнце
     Ввечеру,
     Ввечеру...¹¹

Эти победные кретики¹² ( / ̮  /) четных строк, которые мало-помалу ослабевают в анапесты

-

поистине великолепны. И "Вакханку" охотно декламируют в наши дни с подмостков.

330

А кто не оценит литературной красоты и даже значительности заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском языке не окончанием, а затиханием, даже более - западанием звуков и символов:

Так и ты, встречая бога,
     Сердце, стань,
     Сердце, стань.
У последнего порога
     Сердце, стань,
     Сердце, стань.
Жертва, пей из чаши мирной
     Тишину,
     Тишину...
Смесь вина с глухою смирной
     Тишину,
     Тишину...

Вам, конечно, чудится здесь символ сознанных сил и власти над настроением. Но мне - бог знает почему - жалко той наспех обученной ритуалу и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли, что она видит

Фиолетовые руки
На эмалевой стене¹³.

Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем быть дерзкими. В самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.

Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних лирических нагромождений ("Птицы в воздухе", 1908 г.).

Ты хочешь убивать? Убей.
Но не трусливо, торопливо,
Не в однорукости мгновенного порыва,
Когда твой дух - слепых слепей!
Коль хочешь убивать, убей -
Как пишут музыку - красиво¹⁴.

Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость, как таковую, по существу - дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой заповеди самовольно выскочило какое-то "убей". Мало что ли мы их переварили за последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les*¹⁵.

* Убей ее, убей его, убей их (фр.).

Но не поражает ли вас в пьесе полное отсутствие экстаза, хотя бы искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого - и того нет, как бывало:

Хочу одежды с тебя сорвать!¹⁶

Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.

331

Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет быть чарующим... Я хочу только сказать, что ему - этой птице в воздухе - просто надоело играть тирсом.

Валерий Брюсов... В последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений этот неумолимый к себе стилист оставил пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

Холод, тело тайно сковывающий,
Холод, душу очаровывающий
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Снег сетями расстилающимися
Вьет над днями забывающимися,
Над последними привязанностями,
Над святыми недосказанностями!

Я понимаю, что дело здесь вовсе не в кунстштюке. Тем более, что, в сущности, его и нет.

Но с какой стати показывает поэт, что он не боится аналогий с учебником русской этимологии? Разве это - не своего рода педантизм? Валерий Брюсов не отступает, даже замыкая свои строки такими наборами слов, как

. . . . . . . . смерть и тишина
. . . . . . . . твердь и в ней луна...¹⁷

перед ритмическим соседством с самой разухабистой гармонной литературой вроде:

Ах вы, Сашечки-канашечки мои,
Разменяйте вы бумажечки мои!

Не показывает ли и это, что тирс уже не тот, что был, а без крапивы и хлещет вяло?

Вячеслав Иванов - в первом номере журнала "Остров" (1909)¹⁸ дает превосходный "Суд огня". В основе стихотворения лежит культовая ахейская легенда об одном из многочисленных Еврипилов. При дележе Троянской добычи фессалиец Еврипил выбрал себе кованый ларец, работу Гефеста, - в нем оказался идол Диониса Эсимнета¹⁹, и, открывши свое приобретение, герой сошел с ума. С обычным мастерством поэт, стяжавший себе известность великолепием своих вакхических изображений, передает нам заболевание Еврипила:

Царь изрыл тайник и недрам
Предал матерним ковчег,
А из них, в цветенье щедром, -
Глядь - смоковничный побег.

Прыснул сочный, - распускает
Крупнолистные ростки, -

332

Пышным ветвием ласкает
Эврипиловы виски.

Ствол мгновенный он ломает,
Тирс раскидистый влачит.
Змий в руке свой столп вздымает,
Жала зевные сучит.

Тут не знаешь даже, чему более изумляться: точности ли изображения или его колориту; сжатости ли стихов или их выдержанному стилю. Но кто знаком, скажите, у нас с легендой Еврипила?

Мало того - чтобы понять первые две строки стихотворения, надо вспомнить еще, что мать Диониса называлась Семелой и была во Фракии божеством почвенным (может быть, даже в самых звуках Семела есть родство с нашим земля).

Только путем таких соображений криптограмма об изрытом тайнике и ящике, который предается "матерним недрам", получает поэтическую ценность, да и, скажем прямо, - смысл.

А это что же значит:

Змий в руке свой столп вздымает,
Жала зевные сучит...?

В последней строке по смыслу мы ожидали бы творительного падежа (сучит чем = беспокойно перебирать: "ребенок сучит ножками" совсем не то, что "швея сучит нитку за ниткой"). Но это в сторону.

Чтобы проникнуться пафосом данного изображения - мало даже знакомства с мифом о Еврипиле. Необходимо иметь сведения о культе Диониса, где змей, наряду с быком и деревом, был исконным фетишем бога. Из пьесы В. Иванова уже попали в газетную пародию²⁰ - строки

Стелет недругу Кассандра
Рока сеть и мрежи кар.

Мы не читали Эсхила, - что же делать!

Как бы то ни было, но в пьесе "Суд огня" мы встречаемся не только с недочетами нашего подневольного классицизма, но и с педантизмом вольного. Отчего бы поэту, в самом деле, не давать к своим высокоценным пьесам комментария, как делал в свое время, например. Леопарди?²¹ И разве они уж так завидны, этот полусознательный восторг и робкие похвалы из среды лиц, не успевших заглянуть в Брокгауз-Ефрона²², и пожимания плечами со стороны других, вовсе и не намеренных "ради каких-нибудь стишков" туда заглядывать?

Но педантизм Вячеслава Иванова мешает понимать его поэзию - что "понимать"? дышать ею - не одним отсутствием комментария. Дело в том, что наш поэт не создает, как Стефан Малларме, особого синтаксиса. Чужды ему и гонкуровские блики²³, и эскизность раннего Лоти²⁴.

333

Его суровые речения сцеплены крепко, - местами они кажутся даже скованными. При синтаксисе Кирпичникова²⁵ это иногда просто терзает.

Пойте пагубу сражений!
Торжествуйте севы сечь!
Правосудных расторжений
Лобызайте алый меч!

Огневого воеводы
Множьте, множьте легион!
Кто прильнул к устам Свободы,
Хмелем молний упоен.

Ляжет в поле, опаленный, -
Но огнем прозябнет - жечь...
Лобызайте очервленный -
Иль, схватив, вонзайте - меч!²⁶

Разберитесь-ка тут! А между тем миф тем-то ведь и велик, что он всегда общенароден.

В нем не должно и не может быть темнот.

Миф - это дитя солнца, это пестрый мячик детей, играющих на лугу. И мне до горечи обидно, при чтении пьесы, за недоступность так заманчиво пляшущих предо мною хореев и за тайнопись их следов на арене, впитавшей столько благородного пота.

Хотя бы у "птиц в воздухе" поучился немного наш дискобол любви к простору:

Хвалите, хвалите, хвалите, хвалите,
Безумно любите, хвалите Любовь²⁷.

Вот глади, за которые уж никак не зацепишься.

Еще образчик криптограммы, на этот раз, однако, не педантической, хотя тоже лишенной молодого задора первых символистов. Автор ее - Сергей Городецкий:

Ну, поцелуй. А в этот миг
     Умрет ребенок.
И станет бледен лик,
     И профиль тонок.
На, приласкай, А наверху
     Звезду развеет:
Он там провел соху
     И следом млеет²⁸.
(Ярь. с. 16)

Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания. Напротив, считаю достоинством лирической пьесы если ее можно понять двумя

334

или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому. Тем-то и отличается поэтическое словосочетание от обыденного, что за ним чувствуется мистическая жизнь слов, давняя и многообразная, и что иногда какой-нибудь стих задевает в вашем чувствилище такие струны, о которых вы и думать позабыли. Но я не люблю качаться, и мне вовсе не надо ни ребусов, ни анаграмм, ни таинственных собак на спичечных коробках...

Возвращаюсь к данному случаю.

Над пьеской Сергея Городецкого написано - 2. Переворачиваю страницу назад - в заголовке стоит "Млечный путь" - 1. Ну, слава богу. Есть хоть какая-нибудь нить. В "Млечном пути" речь будто бы идет о "неутомном" Хаосе, отце Света, и он с кем-то спит на ложе. Но что же это за он ? 2, скажите? Может быть, тот ребенок, которого мать подносит к Хаосу, со словами "на, приласкай". Но ведь он умер в предыдущей строфе? И как же быть с сохой?

Не довольно ли, однако?

Мы остановились на пороге пародии, и притом самой тонкой из пародий - автопародии. А это невольно возвращает нас к истокам новой поэзии. Первым ее пародистом, а вместе с тем и первым глашатаем, был Владимир Соловьев в "Вестнике Европы"²⁹. Есть пародии и пародии. Я говорю здесь только о тех, в которых чувствуется зерно ревнивой и даже завистливой влюбленности. Так некогда Аристофан карикатурил Еврипида, плененный "закругленностью" его речи, и Сократа³⁰, - завидуя его лишь начинавшейся в пору "Облаков" и уж слишком легкой, - по сравнению с известностью комика, - славе.

Соловьев среди декадентов - как их тогда называли - был свой. Это был как бы Сократ среди софистов, но Сократ еще молодой. Соловьев не вполне выделился еще тогда из этой группы новых людей, с которыми роднила его любовь к поэзии, символам и непроторенным путям... Вот отчего пародии Соловьева и до сих пор великолепны своим тонким юмором:

На небесах горят паникадила,
     А долу тьма...
Ходила ты к нему, иль не ходила,
     Скажи сама³¹.

Мы знали наизусть его стихи. Жаль только, что по временам символы у Соловьева для чего-то отвердевают в эмблемы:

О не буди гиены подозренья,
Мышей тоски.

Зачем дал себе позабыть этот все понимавший человек, что именно против эмблем-то и направлялась дружина символистов, тогда еще только дерз-

335

кая, и что девизы-то на щитах и возмущали новых поэтов, а девизы ли романтиков или классиков, это уж безразлично:

Encor! quc sans répit lea tristes cheminées
Fument, et que de suie une errante prison
Eteigne dans l'horreur de ses noires traînées
Le soleil se mourant jaunâtre à l'horizon!³²

T. e.

И пусть без устали печальные трубы
Курятся, и пусть вся из сального чада скиталица-тюрьма
Гасит в ужасе своих черных влачений
Солнце в желтоватом умирании на предельной черте неба...

Одна тонкая извилистая линия, - ни единого утолщения: вот чем зачитывались мы тогда.

Владимир Соловьев не писал пародии на кого-нибудь в отдельности. Да ему было и не до пародий.

Вернее всего, что и жертву-то свою на алтарь дразнящего бога он, мистик, принес лишь во избавление от декадентского яда. Какое дело было ему до отдельных демонов, как их там звали: Брюсов, Мартов³³, Миропольский ³⁴, Даров³⁵, Бальмонт, Гиппиус или Сологуб. Не то теперь - вся соль наших современных пародий в том-то именно и заключается, чтобы поймать на лету пьеску, где Гиппиус уж слишком Гиппиус, или Кузмину удалось перещеголять самого себя в кузминстве.

Пародии (Измайлова³⁶ и других) стали скорее стилистическими упражнениями; но часто презатейливые - они тоже пишутся скорее любовно и со смаком, чем ядовито.

Да и что мудреного? Выписанные здесь примеры достаточно показывают, я думаю, что в новой поэзии нет ни наскока, ни даже настоящего вызова. Мы работаем прилежно, мы пишем, издаем, потом переписываем и переиздаем, и снова пишем и издаем. Ни один тост не пропадает у нас для потомства. Одного Ивана Рукавишникова³⁷ возьмите... Внешняя история нашей поэзии когда-нибудь с ума сведет нового Николая Векклейна³⁸. Нет огня, который бы объединял всю эту благородную графоманию. Или, может быть, надо его отыскать? Давайте искать, куда он запрятался. Критику приходится иногда быть и пожарным.

Новая поэзия?.. Шутка сказать... Разберитесь-ка в этом море... нет, какое там море!.. в этом книгохранилище ничем не брезговавшего библиофила... за неделю до распродажи: концы, начала, середки... редкости и лубки, жития и досуги Селадона.

Будет, пожалуй, всего практичнее начать с тех поэтов, которые проделали всю историю нашего символизма. Три имени. Не будем касаться

336

первого, хотя и самого яркого. Я сказал уже о Бальмонте все или почти все, что умел о нем сказать, в другой книге*.

* Книга Отражений, I. СПб., 1906. Изд. бр. Башмаковых, с. 171-214 (сноска И. Ф. Анненского).

А главное, Бальмонт - и это, надеюсь, для всех ясно - уже завершил один и очень значительный период своего творчества, а начала второго покуда нет.

Остаются, таким образом, Валерий Брюсов и Федор Сологуб. Ими и займемся. Надо только условиться сначала насчет основных терминов. Символисты? Декаденты?

Прекрасные слова, но оба в применении к новаторам поэзии - сравнительно еще очень недавние, даже во Франции.

В первый раз, как пишет Робер де Суза, поэтов назвал декадентами Поль Бурд³⁹ в газете "Le Temps" от 6 августа 1885 г. А спустя несколько дней Жан Мореас⁴⁰ отпарировал ему в газете же "XIX siècle"*, говоря, что если уж так необходима этикетка, то справедливее всего будет назвать новых стихотворцев символистами.

* XIX в. (фр.).

Я не думаю, чтобы после данной исторической справки было целесообразно разграничивать в сфере русской поэзии имена или стихотворения по этим двум менее терминам - как видите, - чем полемическим кличкам. Символист - отлично, декадент... сделайте одолжение. Этимологически, конечно, в каждом из наших стихотворцев есть и то, и другое.

Такие серьезные люди и изысканные мастера, как В. Иванов и В. Брюсов, печатают акростихи и вяжут венки из сонетов... Так неужто же они отказались бы от титула декадентов в добавление к другим, столь же, если не более, ими заслуженным?..

Когда-то, еще в боевую пору новой поэзии у французов, Артюр Рембо (Rimbaud) напугал читателей (а еще больше не-читателей) сонетом о гласных⁴¹, где каждый гласный звук властно вызывал в душе поэта ощущение одного из цветов и символизировался различными мельканиями и звучаниями жизни.

И вот не-читатели ожесточенно нападали на поэта, отлившего в классическую форму сонета такой, казалось бы, бред.

Недавно кто-то дал, однако, очень простое решение загадки, пробуя оправдать и Рембо, и тех, кого в то время сонет все же заинтересовал, как смелая попытка фиксировать и объединить слишком мимолетные восприятия, не подчиняясь общепонятым схемам: - оказалось, что в какой-то старой азбуке, по которой, может быть, учился и Рембо, гласные буквы были раскрашены и едва ли не так же, как в пресловутом сонете. Террор обратился в идиллию, а желание удивить мир - в сентиментальное воспоминание.

Только декадентства, - если мы все же условимся не смешивать этого слова со словом символизм, - в сонете Рембо, пожалуй, что и нет.

337

Поэтическим декадентством (византинизм⁴² - как лучше любят говорить теперь французы) можно называть введение в общий литературный обиход разнообразных изощрений в технике стихотворства, которые не имеют ближайшего отношения к целям поэзии, т. е. намерению внушить другим через влияние словесное, но близкое к музыкальному, свое мировосприятие и миропонимание.

Если кто стихами напишет учебник географии, здесь еще не будет никакого декадентства; его не будет и в том случае, если вся, иногда весьма поучительная и интересная, работа по технике стихотворства попадет в литературу лишь в качестве научного материала. Но если является попытка ввести в самую поэзию то, что заведомо не поэзия, - это уже поэтическое декадентство.

Наше декадентство, конечно, не западное: оно имеет свой колорит. Например, приходится видеть, как меняются между собой то акростихами, то печатными подписями вроде "Другу и Брату" крупные и серьезные поэты⁴³, а за ними и слетки - хотя в общем и менее экспансивные, чем старые лебеди.

А кто не слышал о рифмах брюсовского сонета, которые угадал Вячеслав Иванов?⁴⁴

Вы можете также проследить, пожалуй, перелистывая сборники последних лет, за ходом состязаний в версификации на красиво заданные темы:

Ангел благого молчания⁴⁵
(В. Брюсов и Ф. Сологуб).

Лето господне благоприятное⁴⁶
(Вяч. Иванов и Кузмин).

И все это печатается. Все это хочет быть поэзией.

Не декадентство ли самые эти состязания?

вверх

Только не спорт; нет.

Скорее похоже на то, как монахи в воскресный летний день между повечерием и всенощной в виду белой кладбищенской стены занимаются метанием по озерной глади круглых галек - кто больше и дальше угонит от берега мгновенных кругов.

Что в нашей литературе проходит струя византийства (французы и не разделяют теперь слов décadentisme и byzantinisme), в поэзии особенно чувствительная, - для кого же это, впрочем, тайна?

Между тем и по существу: слово так долго было в кабале и помыкании. Что же мудреного, если, почувствовав, наконец, свою силу и ценность и то, как им гордятся и как его любят и наряжают, - оно, слово, требует теперь, чтобы с ним хоть чуточку, но пококетничали его вчерашние падишахи!

Да и страсть к декорациям, нас донимающая уже не первое десятилетие, как хотите, а должна была здесь сказаться. Так ли далеко от виньетки или заставки до вычурного имени для сборника, а отсюда уж и до

338

акростиха? И кто виноват, что резвая и быстроглазая рифма Пушкина у Макса Волошина⁴⁷ стала изысканной одалиской? Или кто возьмется положить грань между работой художника, когда он ищет более свободного, более гибкого, более вместительного стиха, и прихотью словесного эквилибриста, показывающего, как можно играть рифмами длиною в 5 и 6 слогов?

Символизм - это наименование немножко неясное. Двусмысленность в нем есть какая-то.

Можно ли назвать баллады Валерия Брюсова символическими, например, "Пеплум"⁴⁸? И да, и нет.

В поэтике символ обыкновенно противополагают образу.

Поэтический образ - выражение хоть и давнее, но положительно неудачное. Оно заставляет предполагать существование поэзии не только вне ритма, но и вне слов, потому что в словах не может быть образа и вообще ничего обрезанного.

Слова открыты, прозрачны; слова не только текут, но и светятся. В словах есть только мелькающая возможность образа. Пытаясь толковать слова образами, иллюстрация и сцена всегда привносят нечто свое и новое, и они не столько передают Офелию, очарование которой неразрывно с бессмертной иллюзией слов, как подчеркивают всю ее непереводимость. С другой стороны, но не ближе, подходит к поэзии и музыка. Пускай текучая, как слово, и, как она, раздельная, - музыка живет только абсолютами, и дальше оперного компромисса музыки с поэзией и включения речи в оркестр не мог пойти даже Вагнер⁴⁹.

В поэзии есть только относительности, только приближения - потому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может.

Все дело в том, насколько навязывается ей всегда вне ее, в нас лежащий образ.

Есть несколько сил, которые мешают словам расплываться в беглой символике. Первая заключается в культовой легенде. Афродита забывает мистическую дальность своего символа Ашторет⁵⁰, и греческий лодочник заставляет ее возникать из эгейской пены прямо готовой гречанкой, Кипридой, дочерью Зевса - или Кроноса - это уж не важно. Вот образ, сменивший символ.

А вот и другой пример того же. Бог Сабадзий получает в Элладе перистиль и часть от бычьего бедра, но за это он должен забыть, что был в родной Фригии лишь молитвенным призывом, менее чем словом, междометием, криком "сабой, сабой!"⁵¹.

Героическая легенда, романтическое самообожание, любовь к женщине, к богу, сцена, кумиры - все эти силы, в свою очередь, властно сближали и сближают слово с образом, заставляя поэта забывать об исключительной и истинной силе своего материала, слов, и их благороднейшем назначении - связывать переливной сетью символов я и не-я, гордо и скорбно сознавая себя средним - и притом единственным средним, между этими

339

двумя мирами. Символистами справедливее всего называть, по-моему, тех поэтов, которые не столько заботятся о выражении я или изображении не-я, как стараются усвоить и отразить их вечно сменяющиеся взаимоположения.

Вот элементарная символическая пьеса. Ее автор, Блок, редкий, по-моему, пример прирожденного символиста. Восприятия Блока зыбки, слова эластичны, и его стихи, кажется, прямо-таки не могут не быть символическими.

Он спит, пока закат румян,
И сонно розовеют латы,
И с тихим свистом сквозь туман
Глядится змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера.
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя.

Зажгутся нити фонарей,
Блеснут витрины и тротуары.
В мерцанье тусклых площадей
Потянутся рядами пары.

Плащами всех укроет мгла.
Потонет взгляд в манящем взгляде.
Пускай невинность из угла
Протяжно молит о пощаде:

Там, на скале, веселый царь
Взмахнул зловонное кадило,
И ризой городская гарь
Фонарь манящий облачила!

Бегите все на зов! на лов!
На перекрестки улиц лунных!
Весь город полон голосов,
Мужских - крикливых, женских - струнных!

Он будет город свой беречь.
И, заалев перед денницей,
В руке простертой вспыхнет меч
Над затихающей столицей⁵².
(Альм<анах> "Белые Ночи". СПб., 1907, с. 9 сл.)

Я нарочно выбрал это прозрачное стихотворение. Оно никого не смутит ни педантизмом, ни тайнописью. Но чтобы пьеска понравилась, надо все же отказаться, читая ее, от непосредственных аналогий с действительностью.

340

"Веселый царь взмахивает зловонное кадило" - как образ, т. е. отражение реальности, это, конечно, нелепо. Но вспомните наше определение. Мысль и жизнь скрестились. А мы так привыкли, чтобы Петр на Сенатской площади и точно царил, что мысль о том, что все эти смены наших же петербургских освещений и шумов зависят тоже от него, от его указующей и властной руки, - ну, право же, поэт просто не мог не выделить эту мысль из перекрестных мельканий восприятия и отражения. Подчинитесь хоть на минуту этой смене, - ведь вас же ничто не дразнит, не дурачит, не оскорбляет, - дайте немножко, чуть-чуть себя загипнотизировать. Да и нельзя иначе. Этого требует самая плавность и музыка строф. Все стихотворение состоит из "четвертых пэонов", т. е. всплескивает равномерно каждая четвертая волна. Только в заключительных стихах всех строф, кроме последней (ее последний стих должен замыкать и всю пьесу, соответствуя, таким образом, первому стиху первой строфы), всплески двоятся и четвертый даже чуть-чуть уступает второму в начальных пэонах:

Протяжно молит...
Фонарь манящий...

Хорошо - но зачем же свистит змей? Ведь змей из меди не может свистать! Верно, - но не менее верно и то, что этот свистел, пользуясь закатной дремотой всадника. Все дело в том, что свист здесь - символ придавленной жизни. Оттуда же и это желание "глядеться" сквозь туман. Свистом змей подает знак союзникам, их же и высматривает он, еще плененный, из-под ноги коня.

Змей и царь не кончили исконной борьбы. И в розовом заволакивающем вечере тем неизбежнее чувствуется измена и высматривание. Но вот змей вырастает. Змей воспользовался глухотой сторожа, который сошел с вышки, на смену дремлющему Петру, и он - "расклубился" над домами. Это - и его жизнь теперь, и не его. Вспыхнувшее пламя между тем открывает одну руку Петра. А змей снизу, из-под копыта, где остается часть его раздавленности, все еще продолжает творить. Вот отчего

. . . . . . Невинность из угла
Протяжно молит о пощаде.

Но появившаяся луна наполнила улицы и площади Петербурга новой жизнью, и теперь кажется, что весь город стал еще более призрачным, что он стал одним слитием и разлитием ночных голосов. Зато все заправдашнее, все бытное ушло в одного мощного хранителя гранитов, что самая заря, когда она сменит, наконец, ночь, покажется поэту лишь вспыхнувшим мечом во все той же, неизменно приковавшей к себе утомленные глаза его, руке медного всадника.

вверх

341

*     *     *

Перехожу к портретам.

Валерий Брюсов - москвич, печатается с 1892 г.⁵³ Основной сборник, куда вошло и все, что этот поэт сохраняет от прежней своей поэзии, называется "Пути и перепутья" (два тома, второй вышел в 1908 г.) - туда, например, почти целиком вошел "Urbi et Orbi" (1903 г.) и "Stephanos"*. Последняя книга стихов (много нового) вышла в 1909 г. и называется "Все напевы". Она дает нынешнего, а значит, скорее всего, и будущего Брюсова, потому-то мы ею и будем главным образом пользоваться в этом очерке.

* "Городу и Миру" (лат.), "Венок" (греч.).

Поэзия Брюсова облечена в парнасские ризы, но, вместе с тем, она вся полна проб, искусов и достижений, и только небрежный чтец не увидит, как часто бывали все эти исканья болезненны, трудны для поэта и даже мучительны.

Не таково творчество Брюсова, чтобы мы стали искать в нем (как у Пушкина, Гейне или Стеккетти⁵⁴) его - все равно, реальных или фантастических - но личных, жизненных переживаний. Нет, поэзия Брюсова - это летопись непрерывного ученичества и самопроверки, а не событий, - труда, а не жизни. Или уж так в ней все личное тщательно затушевано?

Впрочем, не все ли равно, как жил Валерий Брюсов.

Воды Мелара⁵⁵ или английский кипсек, свидание с женщиной или детское воспоминание - все это для Брюсова только тени, все - лишь этапы будущего творчества - сначала, оценки и дистилляции - потом. Цвета и вкусы, свое и чужое, внезапно вспыхнувшую нежность и самую усталость от пристальной работы Валерий Брюсов копит и цедит в мысли, чтобы их - если пригодятся - облечь потом метафорой и музыкой стиха в тишине своей лаборатории, - там, где проходит его поэзия и творится настоящая жизнь. Никто не умеет лучше Валерия Брюсова показать сквозь холодную красоту слов и чуткие, часто тревожные волны ритмов всей отвратительной ненужности жизни, всей пытки требовательных страстей.

Вот Брюсов в свои тихие, свои отвлеченные минуты -

Мне хорошо под буйство бури,
При кротком блеске ночника,
На тщательной миниатюре
Чертить узоры лепестка⁵⁶.
("Все напевы", с. 81)

Или, может быть, автопортрет вышел еще лучше в "Русалке" (ibid.)?

А в день осенних водосвятий,
Из-под воды едва видна,

342

Как речь таинственных заклятий,
Молитвы слушала она...⁵⁷

Тут все его, брюсовское, - подводность, и жадное, по-своему радостное, потому что целесообразное, восприятие, и даже обыденность, даже ритуальность официальной молитвы, претворяемая в заклятие, в чару и переводимая им на свой и волшебный язык.

А все-таки приходится идти и туда... Или хотя бы вообразить себе это пыточное там. Лабораторная логика требует от него "сонаты".

Но почему темно? Горят бессильно свечи.
Пустой, громадный зал чуть озарен. Тех нет.
Их смолкли хохоты, их отзвучали речи.
Но нас с тобой связал мучительный обет.

Идем творить обряд! Но в сладкой, детской дрожи,
Но с ужасом в зрачках, - извивы губ сливать,
И стынуть, чуть дыша, на нежеланном ложе,
И ждать, что страсть придет, незванная, как тать.

Как милостыню, я приму покорно тело,
Вручаемое мне, как жертва палачу.
Я всех святынь коснусь безжалостно и смело,
В ответ запретных слов спрошу, - и получу.

Но жертва - кто из нас? Ты брошена на плахе?
Иль осужденный - я, по правому суду? Не знаю.
Все равно. Чу! Красных крыльев взмахи.
Голгофа кончилась. Свершилось. Мы в аду⁵⁸.

Кто скажет, что лучше в этом замечательном стихотворении: поэзия или сладостная брюсовская риторика? Какое искусство и какая тайна дает мелькать призраку барельефа среди чуткой текучести символов?

Но в этой пьесе останавливает на себе особое внимание вовсе не стройность, а нечто другое, именно - стих:

В ответ запретных слов спрошу - и получу.

Я выписываю этот стих вовсе не затем, конечно, чтобы укорять поэта за его будто бы цинизм. Поэт не отвечает за наш грубый перевод его символов, так как он сам предлагает совсем другой их перевод, стихотворный.

Во всяком случае, если для физиолога является установленным фактом близость центров речи и полового чувства, то эти стихи Брюсова, благодаря интуиции поэта, получают для нас новый и глубокий смысл. Прежде всего, что такое неприличное, т. е. запретное слово по существу? ἄῤῥητον (ἀπόῤῥητην) значит - несказанное, запретное (не смешивайте с ἄϕατον тоже несказанное, но уже потому, что оно ищет символа, который, может быть, забыт).

343

Оба они, и ἄῤῥητον и ἄϕατον, и суть слова по преимуществу, т. е. звукосочетания, действительно сознающие себя таковыми, а не дающие забыть, за обыденностью жеста, о том, что они - слова.

Не здесь ли ключ к эротике Брюсова, которая освещает нам не столько половую любовь, сколько процесс творчества, т. е. священную игру словами. Я не люблю эротики Брюсова, и мне досадно, что она меня захватывает. Я хотел бы понять ее иначе... чтобы в ней было больше настоящего Брюсова:

Как сладостно на голос Красоты,
Закрыв глаза, стремиться в безнадежность,
И бросить жизнь в кипящую мятежность!
Как сладостно сгореть в огне мечты,
В безумном сне, где слиты "я" и "ты",
Где ранит насмерть лезвиями неясность⁵⁹.
("Все напевы", с. 39)

Любовь, как пытка, любовь среди палачей, костров, смертей - такова эротика Брюсова, и никто лучше этого поэта не открыл нам страшный смысл умирающего костра -

Бушует вьюга и взметает
Вихрь над слабеющим костром;
Холодный снег давно не тает,
Ложась вокруг огня кольцом.

Но мы, прикованные взглядом
К последней, черной головне,
На ложе смерти никнем рядом,
Как в нежном и счастливом сне.

Пусть молкнут зовы без ответа,
Пусть торжествует ночь и лед, -
Во сне мы помним праздник света,
Да искр безумных хоровод!

Ликует вьюга, давит тупо
Нам грудь фатой из серебра, -
И к утру будем мы два трупа
У заметенного костра!⁶⁰
("Все напевы", с. 55)

Пришлось бы потратить очень немного остроумия, если хотите, чтоб открыть в эротике Брюсова красоту флагеллации и мазохизма.

Там так часто униженно молят о прощении и поклоняются греху с раболепием и проклиная. Но вглядитесь пристальнее. Разве эта эротика не одна сплошная, то цветистая, то музыкальная, метафора то сладостных, то пыточных исканий, достижений, недающихся искусов, возвратов и одолений художника?

344

Да, Валерий Брюсов больше любит прекрасный призрак жизни, мечту, украшенную метафорами, чем самую жизнь. Я говорю о художнике, конечно. Мне нет дела до такой детали Брюсова-поэта, как Брюсов-человек.

В венке из терний дни мои; меж них
Один лишь час в уборе из сирени.
Как Суламифи - дом, где спит жених,
Как Александру - дверь в покой к Елене,
Так были сладостны для губ моих
          Ее колени⁶¹.

Иногда он любит даже не мечту - и она тогда слишком для него груба и назойлива. Нет, просто - грусть:

Но не длить мечту застенчивую
     В старый парк пришла я вновь:
Тихой грустью я увенчиваю
     Опочившую любовь!⁶²

Жизнь Валерий Брюсов охотнее всего облекает или в застылость города, старой легенды, северного пейзажа, или обращает в призрак, чтобы она ни о чем не спрашивала, а напротив, ее можно было разглядывать, и, не успев вовлечь нас с собой в сутолоку, жизнь покорно оставалась с нами на лабораторном экране.

Вот город -

Царя властительно над долом,
Огни вонзая в небосклон,
Ты труб фабричных частоколом
Неумолимо окружен.

Стальной, кирпичный и стеклянный,
Сетями проволок обвит,
Ты - чарователь неустанный,
Ты - неслабеющий магнит.

Драконом хищным и бескрылым
Засев, - ты стережешь года,
А по твоим железным жилам
Струится газ, бежит вода...⁶³
("Все напевы", с. 100 сл.)

А вот призрак девушки -

Мы были рядом на мгновенье,
И встречи жизнь не повторит.

Кто ты? откуда? с кем таилась
В наемной комнате вдвоем?
Куда под утро торопилась
С своим стыдливым узелком?⁶⁴

345

Но характернее для поэта его "Уличная" ("Все напевы", с. 103), с удивительной сменой неполно-отзвучных рифм, которые точно для того и предназначены, чтобы живое казалось призраком, выдумкой уличных фонарей или начинающимся бредом. Рифмы, - главное, следите за нечетными рифмами!

Свищет вполголоса арии,
Блеском и шумом пьяна,
Здесь, на ночном тротуаре,
Вольная птица она.

Детски балуется с локоном,
Вьющимся дерзко к глазам,
То вдруг наклонится к окнам,
Смотрит на радужный хлам.

Вот улыбнулась знакомому
Всем ожерельем зубов!
Вот, подмигнув молодому,
Бросила несколько слов.

Кто-то кивнул необдуманно,
К ней наклонился, - и вот
Вместе смеется он шумно,
Рядом, волнуясь, идет.

Словно громадное зеркало
Их отразило окно,
И отраженье померкло,
Канув на темное дно.

Но вы ошиблись бы, приняв здесь творчество за импрессионизм. Ничего подобного нет! Это сам поэт претворил в цветовое пятно, в волну уличной жизни то, что в действительности, может быть, и даже, наверное, пребольно вцепилось в него, занятого в данную минуту какими-нибудь выкладками из своей походной лаборатории. Пришлось сделать над собой усилие. Жизнь груба и надменна. Разве легко повенчать ее с призраком? Но иногда и Валерию Брюсову это невмочь. Двойная жизнь вечным перебоем своих неслитостей совсем истомила поэта, и вот он восклицает:

Мы не спорим, не ревнуем,
Припадая, как во сне,
Истомленным поцелуем
К обнажившейся спине⁶⁵.

Я нарочно остановился долее на анализе поэтических восприятий Брюсова. Его мучительные пробы кажутся мне исполненными недоверия

346

не только к своим силам, но и к тому, что вообще он делает, хочет делать и любит делать. Это скептик, даже более - иронист.

Еще в начале 900-х годов поэт говорил:

Я старый пепел не тревожу, -
Здесь был огонь и вот остыл.
Как змей, на сброшенную кожу,
Смотрю на то, чем прежде был.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лучей зрачки горят на росах,
Как серебром, все залито...
Ты ждешь меня у двери, посох!
Иду! Иду! со мной - никто!
(У себя. "Пути и перепутья", II, 5 cл.)

И не раз потом то слышался ему призыв к работе, и поэт понукал свою мечту, "как верного вола"⁶⁶, то видел он себя случайным путешественником; нить Ариадны выпадала у него из рук, погасший факел обжигал пальцы, и лабиринт, где "в бездонном мраке нет дорог", мстил ему, потому что он был здесь только пришельцем, только одним из тех, кому не выдаются тайны⁶⁷.

Наконец, уже совсем недавно Валерий Брюсов снова видит себя столь же далеким, как и в юности, от грезившейся цели. Поэт не нашел за долгие и трудовые годы того "немыслимого знанья"⁶⁸, которое было его первой и тайной любовью ("Пути и перепутья", II, 4), и вот какое мы слышим признанье -

Я сеятеля труд упорно и сурово
Свершил в краю пустом,
И всколосилась рожь на нивах: время снова
Мне стать учеником⁶⁹.

Я не знаю, смеется ли когда-нибудь Валерий Брюсов. Я видал его - в стихах (в натуре совсем его не видел) серьезным и размеренным. Он почти всегда строго-строфичен, а блеску его чужды тревожные сверкания. Лишь изредка матовый и нежный, этот блеск чаще переходит в широкое и ровно-лучистое сияние. Поэт любит выдавать себя за коллекционера, эклектика, и порою он интригует нас странным сходством с Жуковским. Но антология Брюсова и точно сродни майковской⁷⁰.

Эллада ничего не сказала бы Валерию Брюсову. Его "Ахиллес у алтаря" ("Stephanos", 165)⁷¹ хочет умереть, "приникнув к устам Поликсены"⁷², и я не нахожу, чтобы очертание этого героя существенно разнилось не только от силуэта триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры ("Stephanos", 168)⁷³, но и от фигуры праотца, когда тот соблазняет нашу праматерь: различны ситуации, но колорит один - пепельный и не намеренно ли академический? Что будет с Валерием Брюсовым, когда минуют годы "ученичества" и даже завтра, если он захочет бросить свою прихотливую аскезу?

347

Я боюсь воскрешать слова из предисловия к "Urbi et Orbi", их уже нет перед стихами 2-го тома "Путей и перепутий". Но тогда Валерий Брюсов еще мыслил стих отдельно от поэзии.

Для отдаленного будущего (я не особенно верю, чтобы для поэта какое-нибудь будущее точно казалось отдаленным) он провидел стих в качестве "совершеннейшей формы речи", смещающим прозу "прежде всего в философии".

Если до сих пор он "в тех же мыслях", это многое разъясняет, конечно, во "Всех напевах", и даже на заглавие сборника бросает свет. А ученичество, декадентство и педантизм Валерия Брюсова приурочиваются для нас, таким образом, к данной ступени его миропонимания. Послушайте, Брюсов, но разве стих может быть речью, т. е. обыденностью?

Потому что смешно же, в самом деле, проектировать в будущем какой-то гиератизм стилей, с академией в Чебоксарах.

Каждая область знания точно ищет освободиться от пут метафоры, от мифологических сетей речи - но уж, конечно, не для изысканности стиля, а чтобы уйти в терминологию, в беззвучность, в письмо, в алфавит на аппарате Морзе. Что же будет она делать - скажите - со стихом, этим певучим гением мифа, уверяющим ее в вечности Протея и бессмертии непрестанно творимой легенды?

И кому нужна будет философия без системы, а тем более стих, отказавшийся быть личным, иррациональным, божественно неожиданным?

Впрочем, тут, конечно, легче гадать, чем судить, и критика, пожалуй, еще априорнее утверждения... Я протестую в словах Брюсова против одного - "несомненно"⁷⁴, и хорошо, что он написал его шесть лет тому назад, а теперь, может быть, уже и забыл!

Во всяком случае, стих недаром носил когда-то не только философскую мечту, но и философскую доктрину. Наша элегия до сих пор склонна к "философичности".

Да и нельзя толочься десятками лет среди таких соблазнительных соседств, как мертво и ничего, жизни и тризне, без цели - качели, смерть и твердь (есть, положим, еще верть! и жердь - но они скромно отодвигаются в сторону, чувствуя свою обидную неантологичность) и не настраиваться время от времени метафизически.

Есть, однако, в России поэты, для которых философичность стала как бы интегральной частью их существа. Поэзию их нельзя назвать, конечно, их философией. Это и не философская поэзия Сюлли Прюдома⁷⁵. Атмосфера, в которой родятся искры этой поэзии, необходимая творчеству этих поэтов - густо насыщена мистическим туманом: в ней носятся частицы и теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов, в ней можно открыть, пожалуй, и пар от хлыстовского радения, - сквозь нее мелькнет отсыревшая страница Шопенгауэра, желтая обложка "Света Азии"⁷⁶, Заратустра бредил в этом тумане Апокалипсисом.

О, я далек от желания писать карикатуру. Я говорю о нашей душе, о больной и чуткой душе наших дней.

348

И вы уже угадали, что речь идет о поэте и романисте, которому было бы довольно "Мелкого беса" и "Опечаленной невесты", чтобы имя его осталось бессмертным выражением времени, которое мы, как всякое другое поколение, склонны, за неимением к оному перспективы, считать безвременьем.

*     *     *

Федор Сологуб - петербуржец⁷⁷.

На последней из известных мне книг его стихов написано, что она 8-я (издана в 1908 г., 202 с. Москва, Изд-во "Золотое Руно")⁷⁴.

Две вещи наиболее чужды поэзии Сологуба, насколько я успел ее изучить.

Во-первых, непосредственность (хотя где же они и вообще у нас, Франсисы Жаммы?⁷⁸ уж не лукавый ли Блок?).

Во-вторых, неуменье или нежеланье стоять вне своих стихов. В этом отношении это разительный контраст с Валерием Брюсовым, который не умеет - и не знаю, хочет ли когда, - оставаться внутри своих стихов, а также с Вячеславом Ивановым, который даже будто кичится тем, что умеет уходить от своих созданий на какое хочет расстояние. (Найдите, например, попробуйте, Вячеслава Иванова в "Тантале"⁷⁹. Нет, и не ищите лучше, он там и не бывал никогда.)

Сологуб, как это ни странно, для меня лучше всего характеризуется именно объединенностью этих двух отрицательно формулированных свойств.

Как поэт, он может дышать только в своей атмосфере, но самые стихи его кристаллизуются сами, он их не строит.

Вот пример:

Мы - плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.

Если сердце преданиям верно,
Утешаяся лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.

К повторениям сердце привычно, -
Однозвучно и скучно кукуем.
Все в зверинце безлично, обычно.
Мы о воле давно не тоскуем.

Мы - плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем⁸⁰.

349

Прежде всего - слышите ли вы, видите ли вы, как я вижу и слышу, что мелькнуло, что смутно пропело в душе поэта, когда он впервые почувствовал возможность основной строфы этой пьесы?

Первой обозначившейся строчкой была третья в напечатанном стихотворении:

- Глухо заперты двери.

Вы узнаете ее, конечно?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тихо запер я двери -

Ведь это была тоже третья строчка в стихотворении Пушкина "Пью за здравие Мэри".

Данная пьеска Корнуэлла⁸¹, и по имени Мэри, и по эпохе пушкинского вдохновения (1830), нераздельно сочетается для нас, и для Сологуба тоже, конечно, - с "Пиром во время чумы" Уильсона-Пушкина. Я не говорю уже о том, что самый "Пир" теперь для читателя невольно приобретает именно сологубовский колорит.

Контрасты Пушкина сгладились, мы их больше не чувствуем - что же делать? Осталось нечто грубо хохочущее, нечто по-своему добродушно-застращивающее, осталась какая-то кладбищенская веселость, только совсем новая, отнюдь более не-Шекспировская форма юмора.

За дверями пришли к Сологубу и звери. Но они пришли неспроста. О, это - звери особенные. У них есть своя история. Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более - здесь постулат утраченной веры в будущее*. Сложная вещь эта Сологубовская метэмпсихоза. Иногда ему хочется на нее махнуть рукою, а иногда она развалится возле в кресле (как в предисловии к "Пламенному кругу", например): вот, мол, и у нас своя теософия, - а вы себе там как хотите!

* Вы помните это страшное "В день Воскресения Христова":
Томительно молчит могила,
Раскрыт напрасно смрадный склеп, -
И мертвый лик Эммануила
Опять ужасен и нелеп⁸² (сноска И. Ф. Анненского).

Помните "Собаку седого короля", эту великолепную собаку:

Ну вот живу я паки,
Но тошен белый свет:
Во мне душа собаки,
Чутья же вовсе нет.
("Пламенный круг", с. 25)

Вы думаете, чутья же вовсе нет - это тоже аллегория? Ничуть не бывало. Лирический Сологуб любит принюхиваться, и это не каприз его, и не идиосинкразия - это глубже связано с его болезненным желанием

350

верить в переселение душ. Сологубу подлинно, органически чужда непосредственность, которая была в нем когда-то, была не в нем - Сологубе, а в нем - собаке. И как дивно обогатилась наша лирика благодаря этому кошмару юродивого:

Высока луна господня.
     Тяжко мне.
Истомилась я сегодня
     В тишине.

Ни одна вокруг не лает
     Из подруг.
Скучно, страшно замирает
     Все вокруг.

В ясных улицах так пусто,
     Так мертво.
Не слыхать шагов, ни хруста,
     Ничего.

Землю нюхая в тревоге,
     Жду я бед.
Слабо пахнет по дороге
     Чей-то след.

Никого нигде не будит
     Быстрый шаг.
Жданный путник, кто ж он будет, -
     Друг иль враг?

Под холодною луною
     Я одна.
Нет, невмочь мне, - я завою
     У окна.

Высока луна господня,
     Высока.
Грусть томит меня сегодня
     И тоска.

Просыпайтесь, нарушайте
     Тишину.
Сестры, сестры! войте, лайте
     На луну!⁸³

Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно должно сделаться классическим, - что Геката⁸⁴ всегда будет и будет всегда женщиной; - что меня и в этом не только уверила, но доказала мне это дан-

351

ная пьеса. Нет, я выписал стихи - как комментарий к первым - "отчего и когда мы голосим" и "зачем и по какому праву мы - поэты". Здесь все ответы.

Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, - в запахах для него и точно начало иных поэм:

Порой повеет запах странный,
Его причины не понять, -
Давно померкший, день туманный
Переживается опять⁸⁵.
и т. д. (ibid., с, 34)

Но никнут гробы в тьме всесильной,
Своих покойников храня,
И воздымают смрад могильный
В святыню праздничного дня⁸⁶.
(с. 68)

Дышу дыханьем ранних рос,
Зарею ландышей невинных;
Вдыхаю влажный запах длинных
Русалочьих волос⁸⁷.
(с. 111)

или

И влажным запахом пустынным
Русалкиных волос.
(с. 112)

Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах - где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы

Мы плененные звери

каких-нибудь аллегорий.

вверх

Хотите - пусть это будут люди, хотите - поэты, хотите - мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.

Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность.

Напротив, Сологуб эмоционален, даже более - он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической

352

мечтой - самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом.

Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то гиенье, что-то почти карамазовское, какая-то всегдашняя близость преступления. Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей - колыбельку или брачное ложе:

Отчетливо и тонко
Я вижу каждый волосок;
Я слышу звонкий голосок
Погибшего ребенка.

Она стонала над водой,
Когда ее любовник бросил,
Ее любовник молодой
На шею камень ей повесил⁸⁸.
(с. 111)

Кто с ними был хоть раз,
Тот их не станет трогать.
Сверкнет зеленый глаз,
Царапнет быстрый коготь.

Прикинется котом
Испуганная нежить,
А что она потом
Затеет? Мучить? Нежить?⁸⁹
(с. 137)

Помните вы эту "Тихую колыбельную"? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей - день - тень, сон - лен или узкой шепотной - свет - нет.

Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного:

- Сон, ты где был? - За горой.
- Что ты видел? - Лунный свет.
- С кем ты был? - С моей сестрой.
- А сестра пришла к нам? - Нет. -
Я тихонечко пою;
Баю-баюшки-баю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Тяжело мне, я больна,
Помоги мне, милый брат. -
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Я косила целый день.
Я устала. Я больна. -
За окном шатнулась тень.

353

Притаилась у окна.
Я пою-пою-пою:
Баю-баюшки-баю.
(с. 37 сл.)

Нет, я не верю материнству желания, когда оно поет у того же Сологуба:

Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну,
Глазки светики-цветочки песней тихою сомкну⁹⁰.
(с. 36)

А какая страшная нежность в этой риторике, среди лубочных волхвований -

Любовью легкою играя,
Мы обрели блаженный край.
Вкусили мы веселье рая,
Сладчайшего, чем божий рай⁹¹.
(с. 167)

И вдруг откуда-то брызнули и полились стеклянные звоны, и чьи-то губы тянутся, дышат, улыбаются, чьи-то розовые губы обещают в вас всю свою сладость перелить. Разберите только, где здесь слова, а где только лилы и качания:

Лила, лила, лила, качала
Два темно-алые стекла,
Белей лилей, алее лала
Бела была ты и ала.

А та - Желтолицая уже здесь, возле, немножко лубочная, но что из этого?..

И в звонах ласково-кристальных
Отраву сладкую тая,
Была милее дев лобзальных
Ты, смерть отрадная моя!
(с. 168)

Воспреемнику Недотыкомки* незачем, кажется, были бы стихи, чтобы томить и долить нас новым страхом, новым не только после Вия, но и после пробуждения Раскольникова. Но лирике нашей точно нужен сологубовский единственный страх -

Не трогай в темноте
Того, что незнакомо, -
Быть может, это - те,
Кому привольно дома.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .

* См. прим. 5 к письму Анненского к С. К. Маковскому от 11.07.1909.

354

Куда ты ни пойдешь,
Возникнут пусторосли.

(т. е. что-то глупо-кошмарно-дико-разросшееся, вроде назойливо не сказанных и цепких слов, из которых иной раз напрасно ищешь выдраться в истоме ночного ужаса).

Измаешься, заснешь,
Но что же будет после?

Прозрачною щекой
Прильнет к тебе сожитель.

(неотступная близость темноты, уже привычной, странно обыденной даже)

Он серою тоской
Твою затмит обитель,

И будет жуткий страх, -
Так близко, так знакомо, -
Стоять во всех углах
Тоскующего дома⁹².

Мы не прочь верить иногда Сологубу, что наше общее я было раньше и Фриной (с. 17 сл.)⁹³. Но нам ближе в словах его другая Прекрасная Дама, та - нежить, которая пришла соблазнять его в белой рубахе.

Упала белая рубаха
И предо мной, обнажена,
Дрожа от страсти и от страха,
Стоит она...⁹⁴

Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. А вот лучше сосчитайте-ка, сколько здесь А и полу-А - посмотрите, как человек воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха? Кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?

вверх

Сологуб прихотливый поэт и капризный, хоть нисколько не педант-эрудит. В нем чаще бывает даже нечто обнаженно-педагогически-ясное.

Но есть и у Сологуба слова-тики, и, уснащая его стихи, они, придают им индивидуальный колорит вроде того, как разные винтели и следовательно отмечают говорку большинства из нас.

У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова or и mort*⁹⁵. Сологуб злоупотребляет словами: больной и злой. Все у него больное: дети, лилии, сны и даже долины. Затем у Сологуба-лирика

355

есть и странности в восприятиях. Босые женские ноги, например, в его стихах кажутся чем-то особенно и умилительным, и грешным, - а главное, как-то безмерно телесным.

* Золото, смерть (фр.).

Иногда Сологуба тешат и звуки. Но это не Вячеслав Иванов, этот визионер средневековья, переживший потом и Возрождение, чтобы стать одним из самых чутких наших современников. Когда Вячеслав Иванов цедит, кромсает и прессует слова для той фаянсовой ступки, где он будет готовить - алхимик - свое слепительное Да, он прежде всего возбуждает в вас интеллектуальное чувство, интерес, даже трепет, пожалуй, перед его знанием и искусством.

Не то Сологуб -

Ты поди некошною дорогою,
Ты нарви мне ересного зелия
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты приди ко мне с шальной пошавою
Страшен навий след...
Горек омег твой...⁹⁶
(с. 133)

Я перерыл бы все энциклопедии, гоняясь за Вячеславом Ивановым, если бы этот голубоглазый мистик вздумал когда-нибудь прокатиться на Брокен. Но мне решительно неинтересно знать, что там такое бормочет этот шаман - Сологуб, молясь своей ведьме. Да знает ли еще он это и сам, старый елкич!⁹⁷

"Елисавета - Елисавета"...*

Целая поэма из этого звукосочетания, и какая поэма! Она захлебывается от слез, может быть, сусальных, но не все ли равно? - когда, читая ее, нам тоже хочется плакать:

Елисавета, Елисавета
Приди ко мне!
Я умираю, Елисавета,
Я весь в огне.
Но нет ответа, мне нет ответа
На страстный зов.
В стране далекой Елисавета.
В стране отцов . . . . .
- и т. д. (с. 191 сл.)

* Пассаж о Елисавете спародировал А. К. Лядов в письме к А. В. Оссовскому от 29 октября 1909 г. (кажется, не поняв иронии Анненского).

В заключение о Сологубе - хорошо бы было сказать мне и о том, как он переводит. Но лучше, пожалуй, не надо. Пусть себе переводит стихи Верлена⁹⁸; это делает не Сологуб-поэт, а другой - внимательный и искусный переводчик. А того, лирика-Сологуба, - и самого нельзя перевести. Разве передашь на каком-нибудь языке хотя бы прелесть этих рит-

356

мических вздыманий и падений сологубовски-безрадостного утреннего сна -

Я спал от печали
Тягостным сном.
Чайки кричали
Над моим окном.

Заря возопила:
- Встречай со мной царя.
Я небеса разбудила,
Разбудила, горя. -

И ветер, пылая
Вечной тоской,
Звал меня, пролетая
Над моею рекой.

Но в тяжелой печали
Я безрадостно спал.
О, веселые дали,
Я вас не видал!
(с. 89)

Я, впрочем, рад, что Сологуб прилежно читал Верлена. Если я не ошибаюсь, одна из лучших его пьес, "Чертовы Качели" (с. 73 cл.), навеяна как раз строфою из "Romances sans paroles"⁹⁹ (Т. I, p. 155) -

О mourir de cette mort seulette
Que s'en vont, cher amour qui t'épeures
Balançant jeunes et veielles heuresi
O mourir de cette escarpolette!¹⁰⁰

Сологуб перевел его плохо, а я сам позорно¹⁰¹. Не буду я пытаться переводить еще раз это четверостишие. Лучше постараюсь объяснить вам верленовские стихи в их, так сказать, динамике. Представьте себе фарфоровые севрские часы, и на них выжжено красками, как Горы¹⁰² качают Амура. Горы - молодые, но самые часы старинные. И вот поэт под ритм этого одинокого ухождения часов задумался на одну из своих любимых тем о смерти, т. е., конечно, своей смерти. Мягко-монотонное чередование женских рифм никогда бы, кажется, не кончилось, но эту манию разрешает формула рисунка: "Вот от таких бы качелей умереть".

Чтобы скрыть от нас картину, породившую его стихи, Верлен заинтриговал нас, вместо мифологических Гор поставив слово часы с маленькой буквы, и вместо Амура - написав любовь, как чувство.

Не то у Сологуба. Его качели - самые настоящие качели. Это - скрип, это - дерзкое перетирание конопли, это - ситцевая юбка шаром,

357

и ух-ты! Но здесь уже дело не в самом Сологубе, а в свойстве того языка, на котором была когда-то написана и гениальная пушкинская "Телега"¹⁰³.

Вот качели Сологуба в выдержке:

Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
- Попался на качели,
Качайся, черт с тобой.

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
- Попался на качели,
Качайся, черт с тобой.¹⁰⁴

Заметьте, ни малейшей грубости, никакой фамильярности даже в этом черт с тобой - оно лукаво, вот и все.

Ведь качает-то действительно черт. А эти повторяющиеся, эти качальные, эти стонущие рифмы! Нет, Сологуб - не переводчик. Он слишком сам в своих, им же самим и созданных превращениях. А главное - его даже и нельзя отравить чужим, потому что он мудро иммунировался.

Проделала эту прививку на свой лад, конечно, ведьма. И проделала жестоко.

- Будут боли, вопли, корчи,
Но не бойся, не умрешь,
Не оставит даже порчи
Изнурительная дрожь.

- Встанешь с пола, худ и зелен,
Под конец другого дня.
В путь пойдешь, который велен
Духом скрытого огня.

- Кое-что умрет, конечно,
У тебя внутри - так что ж?
Что имеешь, ты навечно,
Все равно, не сбережешь¹⁰⁵.
(с. 139)

Вот каково, может быть, было посвящение Сологуба в пророки. Исайя, как видите, уж ровно не при чем!¹⁰⁶

Рядом с литературными портретами Брюсова и Сологуба я опускаю портрет Вячеслава Иванова (выступил в 1897 г. - "Кормчие звезды", потом "Прозрачность", 1904 г.), т. к. тот сборник, на основании которого портрет мог бы, кажется, быть сделан, "Cor ardens") еще не вышел. Но, говоря далее об искусстве, я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова¹⁰⁷.

вверх

П р и м е ч а н и я:

630

Впервые - А, 1909, 1, с. 12-42; 2, с. 3-29; 3, с. 5-29.
Печатается по тексту публикации. В ЦГАЛИ хранятся черновые варианты статьи: ф. 6, оп. 1, ед. хр. 135-137. В настоящем издании (речь идёт о КО) печатается первая часть статьи, представляющая наибольший историко-литературный интерес. Эта часть состоит из двух разделов.
"О современном лиризме" - одна из последних статей Анненского, написанная им специально для журнала "Аполлон". Работа над статьей шла летом-осенью 1909 г.
Статья "О современном лиризме" осталась неоконченной. Анненский предполагал написать еще третью часть ее, которая бы носила название "Оно", т. e. искусство (см. его письмо к С. К. Маковскому от <11 июля> 1909 г., с. 487). Однако и в таком незавершенном виде статья "О современном лиризме" дает отчетливое представление об отношении Анненского к современной поэзии.

631

Появление статьи "О современном лиризме" находится в тесной связи с участием Анненского в создании нового литературно-художественного журнала "Аполлон". Сближение с редакцией "Аполлона" явилось для него очень важным фактом вхождения в живую литературную жизнь. В продолжение всего своего творческого пути он оставался в стороне от литературной полемики, столкновения различных течений и, внутренне тяготея к символизму, не участвовал в его "буре и натиске". Однако это не значит, что современная ему литературная жизнь не интересовала Анненского - напротив, он с самым пристальным вниманием наблюдал и изучал многообразные проявления этой жизни, и статья "О современном лиризме" явилась некоторым итогом этого многолетнего изучения.
Статья "О современном лиризме" не только литературный итог: с этой статьей связан сложный и не до конца проясненный эпизод биографии Анненского. Из воспоминаний С. Маковского (Портреты современников. Нью-Йорк, 1955) известно, что Анненский, с большим энтузиазмом принявший приглашение участвовать в "Аполлоне", вскоре испытал горечь непонимания в той литературной среде, которую он ощущал как наиболее близкую себе. "Когда появилась в "Аполлоне" статья Анненского "Они", - вспоминает Маковский, - не только на него накинулись газетные борзописцы, упрекая меня за то, что я дал место в журнале "жалким упражнениям гимназиста старшего возраста" (Буренин В. Критические очерки. - Новое время, 1909, 12082) ... забрюзжал кое-кто и из разобранных поэтов, обидясь на парадоксальный блеск его характеристик. Пришлось даже напечатать его "Письмо в редакцию" в свое оправдание. Анненский ошеломил, испугал, раздражил и "толпу непосвященную", и балованных писателей, ждавших на страницах "Аполлона" одного фимиама ... Анненского мучило это непонимание. Критик благожелательный, миролюбивый, несмотря на свою "иронию", был задет за живое, нервничал, терзал себя, искал опоры, одинокий и не умеющий приспособиться к ходячим мнениям, - можно с уверенностью сказать, что волнение этих нескольких недель ускорило ход сердечной болезни, которой он страдал давно" ("Портреты современников", с. 223-224).
Анненский сам предчувствовал, что статья его может многих задеть и окажется неверно понятой (см. его письмо к С. К. Маковскому, с. 487). Очевидно, что так и произошло, что подтверждается "Письмом в редакцию" Анненского (Аполлон, 1909, 2), в котором он вынужден был оговорить, что статья выражает его личную, а не редакционную точку зрения, и дать некоторые объяснения по поводу своей статьи. Уже сама необходимость подобных объяснений свидетельствует о некоей конфликтной ситуации. М. Волошин писал Анненскому о бурном обсуждении его статьи на одном из редакционных собраний: "Я только что вернулся с великой при в редакции "Аполлона" ... Статья Ваша многих заставила сердиться. Это безусловный успех" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 307, л. 9). Волошин выражает мнение дружественное, однако таких, видимо, было меньше, чем враждебных, отрицательных. Из тех же воспоминаний Маковского известно, что поначалу в издании "Аполлона" должен был принять деятельное участие А. Волынский, но вскоре от такого участия отказался. Можно предположить, что главной причиной этого отказа послужила статья Анненского "О современном лиризме", вызвавшая резко отрицательное отношение со стороны Волынского, которому она была дана Маковским для прочтения и отзыва (см. в связи с этим письмо А. Л. Волынского С. Маковскому от 2.IX 1909 г. - РО ГПБ, ф. 124, Ваксель, ? 979). Из воспоминаний С. Маковского известно также, что обиделся на характеристику, данную его поэзии в статье "О современном лиризме", Ф. Сологуб ("Обиделся вечный "недотыкомка" Федор Сологуб". - Портреты современников, с. 255).
Смелость и острота выражений, общий иронический тон статьи показались не совсем удобными и Маковскому как редактору журнала, который еще только определял свою позицию. Из переписки Анненского с Маковским (письма Анненского к нему см. на с. 491 наст. издания, см. также примеч. к этим письмам на с. 662).

632

Можно понять, что конфликт этот очень ощутимо задевал Анненского. Есть основания предполагать, что Маковский как редактор-издатель проявил неделикатность, оттолкнув Анненского от дела, которым он так воодушевился, и причинил ему тем самым слишком сильную боль, отозвавшуюся на состоянии его здоровья. М. Волошин вспоминал о двойственности и некоторой неискренности Маковского, в то время как Анненский горячо и чистосердечно отдался вдохновившему его делу создания нового журнала: "С осени 1909 г. началось издание "Аполлона". Здесь было много уколов самолюбию Анненского. Иннокентий Федорович, кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского, чем оно того, может быть, заслуживало. В редакционной жизни "Аполлона" очень неприятно действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений, на которые жалко было смотреть" (цитируется по машинописной копии воспоминаний Волошина, хранящейся в архиве Л. В. Горнунга). Сам С. Маковский в своих воспоминаниях, написанных в очень почтительном тоне. все же чуть ли не упрекает Анненского в свойствах, которые могут составить скорее достоинства любого критика: "Слишком долго он стоял особняком в писательском мире, слишком самобытно сложился его вкус, слишком по-своему думал он о всем, чего ни коснись, и слишком далеко был от злободневной условности, чтобы стать "властителем дум" даже в сравнительно тесном кружке. Может быть - и слишком доброжелательно-благодушен, недостаточно самоуверен, -- в конце концов с его художественными оценками в редакции не очень считались" (с. 254-255). Однако подобная точка зрения не подтверждается всей системой высказываний об Анненском литераторов-современников: М. Волошина, Н. Гумилева, А. Ахматовой, Ф. Зелинского, Вяч. Иванова, Г. Чулкова. В статьях, опубликованных после смерти Анненского, его имя окружено исключительным почтением. Литераторы младшего поколения будут говорить об Анненском как об учителе, своим учителем назовут его акмеисты. Внутреннее отталкивание от символизма как литературной школы, которое станет организующим моментом для акмеизма, выражено было в полной мере в статье Анненского.
Статья "О современном лиризме" фиксирует состояние целого пласта поэтического сознания 900-х годов. Следует принять во внимание, что многие разбираемые Анненским поэты в тот период только начинали свой творческий путь. Если о Брюсове, Сологубе, Вяч. Иванове можно было говорить, опираясь на их многочисленные поэтические сборники, вышедшие к моменту написания статьи, то суждения о других поэтах Анненский нередко строил на основании единственного сборника (С. Маковский, В. Кривич, Б. Садовской, В. Ходасевич). Отсюда фрагментарность, беглость характеристик. Анненский застал творчество многих из упомянутых им поэтов (А. Кондратьев, Н. Гумилев и др.) в самом начале, и перспективу их пути (творческого и личного) тогда было трудно даже предугадать. Многие его оценки для современной литературоведческой науки, располагающей всем творческим наследием этих поэтов, имеют уже чисто исторический интерес.
Однако сама статья "О современном лиризме" значима не только как своего рода "каталог" поэтов, многие из которых сейчас уже почти или полностью забыты, а также не отдельными, пусть и очень зоркими характеристиками и не только как важный момент в биографии Анненского-критика. Анненский предвосхитил здесь новый подход к фактам литературы, который найдет свое развитие в критике и научных литературоведческих работах 20-х годов, прежде всего в статьях Ю. Тынянова (см., например, "Промежуток", 1924). С этим направлением в критике Анненского сближает стремление увидеть общее состояние современной поэзии, постичь процессы, происходящие в ней, обнаружить соотношение нового, жизнеспособного с тем, что не несет в себе залога дальнейшего развития. В связи с такой задачей приобретают особое конструктивное значение не только крупные, яркие явления в современной поэзии, но также и малозначительные или даже пародийные (последние могут быть особенно выразительны). Отсюда и значительность, емкость заглавия всей статьи Анненского - "О современном лиризме", в котором раскрывается общее ее задание.

* Помимо заметки В. Буренина, в газетах появились и другие отклики на статью "О современном лиризме", написанные в духе пародии и свидетельствующие о непонимании этой статьи и неприятии ее стиля (см. прим. к письмам, с. 662).

Анненский пишет о статье в письме Е. М. Мухиной от 25 июля 1909 г.

О впечатлении от первых номеров журнала и статье Анненского А. Блок написал в письме к матери 23 ноября 1909 г.

О недовольстве Брюсова статьёй см. в прим. 11 к письму С. К. Маковского к Вяч. И. Иванову от 2 февраля 1910 г.

Фрагменты черновиков статьи приведены А. В. Лавровым в прим. 27 к своей работе "Вячеслав Иванов - "Другой" в стихотворении И. Ф. Анненского".

О статье написано:

Аверченко А. П. Аполлон // Одесские новости. 1909. 26 окт. ? 7978; "Весёлые устрицы" (1910).
Антонов А. К. "Они" и "мы" после акмеизма (русская поэзия ХХ века в свете классификации И. Анненского). PDF
Буренин В. П. Критические очерки // Новое время, 1909, ? 12082, 30 октября. С. 4.
Кугель А. Р. Заметки // Театр и искусство. 1909. ? 47. 22 ноября. С. 838. Подпись: Homo Novus. фрагменты здесь
Маковский С. К. Иннокентий Анненский - критик.
Червяков А. И. // Письма II. ? 198. C. 338-343.

12 июля 2019 г.

¹ Жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро. - Речь идет о наступлении кризисного состояния русского декадентства и символизма. Эту мысль

633

Анненский выражает иносказательно, используя образ из стихотворения Вяч. Иванова "Менада", которое он разбирает в этой статье. Менады - спутницы Диониса, как и вакханки. Здесь менада - олицетворение поэзии как дионисийского начала.

² Малларме Стефан - см. прим. 1, с. 659.

³ "Монна Ванна" (1902) и "Синяя птица" (1909) - пьесы М. Метерлинка, в которых обозначился некоторый отход его от чистого символизма.

⁴ Три люстра едва прошло с первого московского игрища... - Имеются в виду первые выступления символистов в середине 90-х годов, особенно 1894-1895 гг., когда вышли сборники "Русские символисты" (вып. 1-3). В черновых вариантах к статье Анненский совершенно определенно связывает появление этих сборников с зарождением русского символизма и декадентства: "Боевая пора нашей поэзии кончилась и, кажется, по всей линии. Три люстра прошло, не более с выхода в свет первого декадентского сборника. "Фиолетовые руки / На эмалевой стене" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, 137, л. 2) - это строки из стихотворения В. Брюсова "Тень несозданных созданий...", впервые: 'Русские символисты'. Вып. 3. М., 1895. С. 12. Люстр - пятилетие.

⁵ "Мертвецы, освещенные газом..." - первые строки стихотворения В. Дарова. См.: 'Русские символисты'. Вып. 3. М., 1895. С. 14. В. Даров - псевдоним В. Я. Брюсова.

⁶ Серебрящиеся ароматы - "Льются звуки, замирая..." Г. Заронина: "Ночка светит, золотится / Блеском утренней росы... Опьяняет, серебрится / Аромат твоей косы" ('Русские символисты'. Вып. 3. М., 1895. С. 15). Г. Заронин - псевдоним Гиппиуса Александра Васильевича (1878-1942). А. Гиппиус - поэт-дилетант, юрист по образованию, один из ближайших друзей молодого Блока.

⁷ ... олеандры на льду... - Из стихотворения В. Дарова, см. прим. 4.

⁸ О, закрой свои бледные ноги! - Однострочное стихотворение В. Брюсова, появившееся в: "Русские символисты". Выпуск 3. М., 1895. С. 13.

⁹ Деблер, Теодор (1876-1934) - немецкий поэт-экспрессионист. "Nordlicht" ("Северный свет") - его лирический эпос в 3-х т., впервые был издан в 1910 г., на русский язык не переводился. Анненский опирается на какое-то сообщение в печати (русской или немецкой) о скором появлении в свет этого произведения.

¹⁰ О la berceuse... - строки из стихотворения Малларме "Дар поэмы" ("Don du роете"), переведено Анненским; этот перевод впервые был напечатан в ТП, с. 64.

¹¹ Бурно ринулась Менада... - Из стихотворения Вяч. Иванова "Перед жертвой" ("Скорбь нашла и смута на Менаду.."). См.: Факелы, кн. I. СПб., 1906, с. 59-61. Впоследствии печаталось под заглавием "Менада". См.: Cor ardens, т. I. М., 1911, с. 7.

¹² Кретик, или амфимакр, - в античной метрике стопа, состоящая из долгого, краткого и долгого слогов.

¹³ Фиолетовые руки / На эмалевой стене. - См. выше, прим. 3. Впоследствии это стихотворение печаталось под названием "Творчество".

¹⁴ Ты хочешь убивать?... - "Ты хочешь?" К. Бальмонта. - В кн.: Птицы в воздухе, Строки напевные. СПб., "Шиповник", 1908, с. 129.

¹⁵ ... tue-la, tue-le, tue-les... - Выражение "tue-la" принадлежит А. Дюма-сыну (1824-1895), восходит к его памфлету "Мужчина-женщина". См.: A. Dumas-fils. L'Homme-Femme. Paris, 1872, p. 176. См. об этом подробнее: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Л., 1976, т. 17, с. 383-384.

¹⁶ Хочу одежды с тебя сорвать! - "Хочу!" К. Бальмонта.

¹⁷ ... смерть и тишина... твердь и в ней луна... - "Холод" В. Брюсова (Все напевы. М., 1909 ('Пути и перепутья', т. 3)., с. 54).

¹⁸ "Остров" - Ежемесячный журнал стихов. Редактор-издатель А. Котылев. Вышел только один номер этого журнала (СПб., 1909, 1).

¹⁹ Еврипил - один из фессалийских царей, участник Троянской войны; провел реформу культа Диониса. Эсимнет - культовое имя-эпитет Диониса. Связанная с Еврипилом легенда - сюжет малоизвестный, а потому выбор его Ивановым как темы стихотворения имел оттенок своеобразного эрудитского щегольства - об этом и пишет Анненский в своем разборе.

²⁰ ... попали в газетную пародию... - Пародию, о которой идет речь, обнаружить не удалось.

²¹ Леопарди, Джакомо (1798-1837) - итальянский поэт и филолог.

634

²² Брокгауз-Ефрон - энциклопедический словарь. Издатели Ф. А. Брокгауз (Лейпциг), И. Е. Ефрон (С-Петербург) (т. 1-85. СПб., 1890-1906).

²³ Гонкур де, братья Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) - французские писатели; одним из главных художественных завоеваний братьев Гонкур явилось создание ими импрессионистической манеры письма ("гонкуровские блики" - см., например, роман "Актриса").

²⁴ Лоти, Пьер (1850-1923) - французский писатель. Писательская манера Лоти формировалась под влиянием натурализма братьев Гонкур и символистской прозы ("эскизность").
²⁵ Кирпичников Александр Иванович (1845-1903) - историк литературы.

²⁶ Пойте пагубу сражений!.. - "Суд огня" Вяч. Иванова.

²⁷ Хвалите, хвалите... - "Хвалите" К. Бальмонта (сб. "Птицы в воздухе", 1908, с. 60).

²⁸ Ну поцелуй. А в этот миг... - См. сб.: С. Городецкий. Ярь. Стихи лирические и лиро-эпические. СПб., 1907.

²⁹ ... Владимир Соловьев в "Вестнике Европы"... - В "Вестнике Европы" (1895, 10) была напечатана статья В. Соловьева "Еще о символистах", в которую вошли его стихотворные пародии на сборники 'Русские символисты' (вып. 1. М., 1894; вып. 2. М., 1894; вып. 3. М., 1895).

16 января 2023: К 170-летию со дня рождения

³⁰ ... Аристофан карикатурил Еврипида... и Сократа... - Еврипид как действующее лицо выведен Аристофаном в трех его комедиях: "Ахарняне", "Женщины на празднике Фесмофорий" и "Лягушки"; в других произведениях Аристофана рассеяны намеки на Еврипида, пародии на его стихи. Сократ изображен Аристофаном в комедии "Облака" как обобщенный образ философа-софиста.

³¹ На небесах горят паникадила... - одна из трех стихотворных пародий Вл. Соловьева на символистов. - См. прим. 28.

³² Encor!... - "L'azur" С. Малларме. Следующий далее подстрочный перевод - Анненского.

³³ Мартов, Эрл (Бугон Александр Эдмондович, 1870/1871 - до 1911) - журналист, литератор. В 'Русских символистах' (вып. 2. М., 1894; вып. 3. М., 1895) напечатано несколько его стихотворений. Годы жизни и полное имя -- по Н. А. Богомолову (Критика русского символизма. В 2 т. Т. II. М.: ООО "Издательство "Олимп", ООО "Издательство АСТ", 2002), где год рождения - 1871.

³⁴ Миропольский (Ланг Александр Александрович, 1872-1917) - поэт-символист, участник всех трех выпусков 'Русские символисты' (вып. 1. М., 1894; вып. 2. М., 1894; вып. 3. М., 1895).

³⁵ Даров В. - псевдоним В. Я. Брюсова.

³⁶ Измайлов Александр Алексеевич (1873-1921) - писатель, критик, автор широкоизвестных пародий и шаржей, многие из которых были направлены против декадентства. Н. А. Богомолов дает год рождения 1871 в книге: Критика русского символизма. В 2 т. Т. II. М.: ООО "Издательство "Олимп", ООО "Издательство АСТ", 2002.
Измайлов отреагировал на 1-й номер 'Аполлона' и на выход КЛ.

³⁷ Рукавишников Иван Сергеевич (1877-1930) - поэт и писатель, испытал влияние символизма.
И. С. Рукавишников - основной персонаж рецензии В. Я. Брюсова 1904 г., в которой была кратко рассмотрена первая поэтическая книга Анненского "Тихие песни".

³⁸ Векклейн Николай (1843-1926) - немецкий филолог-классик, переводчик Гомера и других древнегреческих поэтов.

³⁹ Суза Робер де (1851-?) - французский поэт и литературный критик; автор работ о современной ему поэзии, а также о французской просодии и метрике. Бурд Поль (1851-1914) - французский публицист. Занимал официальные должности в колониях; описал свои путешествия в ряде очерков и пьес для театра.

⁴⁰ Мореас Жан (Яннис Пападиамантопулос, 1856-1910) - поэт-символист и теоретик символизма; ему принадлежит "Манифест символизма" ("Фигаро", 1886, 18 сент.). Уточнение имени - по Н. А. Богомолову (Критика русского символизма. В 2 т. Т. II. М.: ООО "Издательство "Олимп", ООО "Издательство АСТ", 2002).

⁴¹ Рембо Артюр (1854-1891) - французский поэт-символист; "сонет о гласных" - имеется в виду сонет А. Рембо "Гласные", где говорится об окраске каждого звука и продолжение мысли Бодлера о "соответствиях" между звуками и цветами.

⁴² Византинизм - одно из обозначений декадентства, в котором подчеркивается сравнение декаданса начала XX в. с культурой Византии эпохи упадка (XIV-XV вв.) с ее особенным вниманием к вопросам художественной формы, с увлечением пряными, фривольными сюжетами.

⁴³ ... меняются между собой... подписями... поэты... - Может быть, имеются в виду: Брюсов В. Акростих М. А. Кузмину (Все напевы. М., 1909 ('Пути и перепутья', т. 3), с. 141); посвящение В. Брюсова на его книге стихов "Urbi et orbi" (1903): "К. Д. Бальмонту. Поэту

635

брату", - или его же посвящение перед "Юношескими стихотворениями" (Брюсов В. Я. Пути и перепутья. Собрание стихов, т. I. М., 1908): "А. А. Миропольскому. Другу давних лет".

⁴⁴ А кто не слышал о рифмах брюсовского сонета, которые угадал Вячеслав Иванов? - Вяч. Иванов "угадал" рифмы брюсовского сонета "Ликорн" (Все напевы, с. 35). Анненский знал об этом поэтическом состязании в силу своей близости к символистским кругам в этот период. В настоящее время эти обстоятельства становятся ясными из письма Вяч. Иванова Брюсову (1.11 1909 г.) и примечаний к нему, опубликованных в кн.: Литературное наследство, т. 85. В. Брюсов. М., "Наука", 1976, с. 520-521.

⁴⁵ "Ангел благого молчания" - название стихотворения у В. Брюсова (Все напевы, с. 34) и у Ф. Сологуба (ПК, с. 91).

⁴⁶ Лето господне благоприятное... - см.: Иванов Вяч. Прозрачность. М., 1904, с. 31 (под названием "Лето Господне"). На эту же тему: Кузмин М. Сети, 1908, с. 123.

⁴⁷ Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932) - поэт и критик. - См. о нем в наст. статье с. 363-364, а также письма Анненского к нему.

⁴⁸ "Пеплум" - см.: Брюсов В. Я. Urbi et orbi. Стихи 1900-1903 гг. М., 1903, с. 63.

⁴⁹ Вагнер Рихард. - См. о нем у Анненского, с. 467, с. 474, 475 и др. (в переписке с Бородиной).

⁵⁰ Афродита забывает мистическую дальность своего символа Ашторет... - Ашторет (Астарта) - древнефиникийская богиня плодородия и любви. Культ Астарты является более древним, хотя во многом и совпадает с культом Афродиты.

⁵¹ Бог Сабадзий получает в Элладе перистиль ... криком "сабой, сабой" - Сабадзий - фракийско-фригийское хтоническое божество (божество земли); на эллинской почве имя Сабадзия применялось как культовое имя Диониса или Зевса.

⁵² Он спит, пока закат румян... - "Петр" (22 февраля 1904 г.). - Впервые в альманахе "Белые ночи" вместе со стихотворением "Поединок" под общим заглавием "Петербургская поэма".

⁵³ ... печатается с 1892 г. - Первая стихотворная публикация В. Брюсова ('Русские символисты'. Вып. 1. М., 1894). Н. А. Богомолов (Критика русского символизма. В 2 т. Т. II. М.: ООО "Издательство "Олимп", ООО "Издательство АСТ", 2002) указывает на неточность Анненского: первая публикация Брюсова относится к 1884 г., публикации же символических стихов - к 1894-му.

⁵⁴ Стеккетти (Гуэррини Олиндо, 1845-1916) - итальянский поэт. В 1877 г. опубликовал "Посмертные стихи", приписав их своему мнимому кузену Лоренцо Стеккетти, под этим псевдонимом он печатался и впоследствии.

⁵⁵ Воды Мелара... - Имеется в виду стихотворение Брюсова "На Мэларе" ("Нежно веет свежий ветер...", Все напевы, с. 14).

⁵⁶ Мне хорошо под буйство бури... - "Монах".

⁵⁷ А в день осенних водосвятий... - Все напевы, с. 84.

⁵⁸ Но почему темно? Горят бессильно свечи... - Все напевы, с. 67-68.

⁵⁹ Как сладостно на голос Красоты... - "Отречение".

⁶⁰ Бушует вьюга и взметает... - "Умирающий костер".

⁶¹ В венке из терний дни мои; меж них... - "Ее колени..." (Все напевы, с. 43).

⁶² Но не длить мечту застенчивую... - "В том же парке" (Все напевы, с. 97-98).

⁶³ Царя властительно над долом... - "Городу".

⁶⁴ Мы были рядом на мгновенье... - "Встреча" ("Ты мне предстала как виденье..." - Все напевы, с. 79).

⁶⁵ Мы не спорим, не ревнуем... - "Август" (Все напевы, с. 25-26).

⁶⁶ ...поэт понукал свою мечту "как верного вола"... - См. "В ответ П. П. Перцову". Имеется в виду строка: "Вперед, мечта, мой верный вол!" (Пути и перепутья, 2, с. 15).

⁶⁷ ...то видел он себя случайным путешественником ... кому не выдаются тайны. - Парафраз стихотворения "Нить Ариадны" (Пути и перепутья, 2, с. 10-11). В бездонном мраке нет дорог... - строка оттуда же.

⁶⁸ ...не нашел "немыслимого знанья"... - "Последнее желанье": "Где я последнее желанье / Осуществлю и утолю? / Найду ль немыслимое знанье, / Которое, таясь, люблю?"

⁶⁹ Я сеятеля труд упорно и сурово... - "Сеятель" - (Все напевы, с. 166).

⁷⁰ ... антология Брюсова и точно сродни майковской. - Здесь Анненский сближает антологические стихи Майкова и Брюсова. А. Майков начал свое поэтическое творчество с разработки антологических тем и достиг в этой области высокого совершенства. В антологических стихах Майкова пластика и живописность преобладают

636

над лирическим началом. - См. статью "Майков и педагогическое значение его поэзии".

⁷¹ "Ахиллес у алтаря". - У Анненского с. этого стихотворения указана по книге "Пути и перепутья", 2 т., и" книги "Stephanos", вошедшей в этот том.

⁷² Поликсена - дочь Приама, которую Ахилл, по позднему преданию, решил взять в жены и перейти к троянцам, но был убит Парисом.

⁷³ ... триумвира, который променял свой пурпур на поцелуй Клеопатры... - См. стихотворение "Антоний": "Венец и пурпур триумвира / Ты променял на поцелуй", - У Анненского с. этого стихотворения указана по книге "Пути и перепутья", 2 т.

⁷⁴ ... несомненно... - Urbi et Orbi, Предисловие.

⁷⁵ Сюлли Прюдом (Франсуа Арман Прюдом, 1839-1907) - поэт, автор философских стихотворений и поэм.

⁷⁶ "Свет Азии" - поэма английского поэта Эдвина Арнолда (1832-1904) "Свет Азии, или Великое отречение" (1879), рус. пер., 1890, 1906. Является попыткой популяризации буддизма, написана белым стихом.

⁷⁷ Сологуб (Тетерников) Федор Кузьмич (1863-1927) - поэт и писатель символистского направления. На последней из известных мне книг его стихов написано, что она 8-я... - См.: Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи. Книга восьмая. М., 1908.

⁷⁸ Жамм Франсис (1868-1938) - французский поэт, близкий символизму; воспевал сельские уголки, природу. Анненский употребляет имя Ф. Жамма как символ бесхитростной, простодушной поэзии. См. ТП, с. 108.

⁷⁹ "Тантал" - трагедия Вячеслава Иванова. - См.: Северные цветы ассирийские. Альманах. М., 1905, с. 197-245.

⁸⁰ Мы - плененные звери... - Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи, книга восьмая, М., 1908, с. 47.

⁸¹ Данная пьеса Корнуэлла... - "Пью за здравие Мери" Пушкина является вольным подражанием песне английского поэта Барри Корнуэлла (1787-1874).

⁸² Томительно молчит могила... - "В день воскресения Христова..." (Пламенный круг, с. 68).

⁸³ Высока луна господня... - Пламенный круг, с. 27-28.

⁸⁴ Геката - богиня ночных чар, обладающая даром вызывать души мертвых из подземного царства. Рыскала ночью по дорогам в образе собаки.

⁸⁵ "Порой повеет запах странный..." - начало стихотворения.

⁸⁶ Но никнут гробы в тьме всесильной... - "В день воскресения Христова..."

⁸⁷ Дышу дыханьем ранних рос... - начало того же стихотворения.

⁸⁸ Отчетливо и тонко... - "Дышу дыханьем ранних рос..."

⁸⁹ Кто с ними был хоть раз... - "Не трогай в темноте..." (Пламенный круг, с. 137-138).

⁹⁰ Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну... - "Лунная колыбельная".

⁹¹ "Любовью легкою играя..." - начало стихотворения; два следующие четверостишия из этого же стихотворения.

⁹² Он серою тоской... - "Не трогай в темноте...", как и предыдущие два отрывка.

⁹³ Фрина - знаменитая греческая гетера. - См. о ней стихотворение Сологуба "Насытив очи наготою..." (Пламенный круг, с. 17-18).

⁹⁴ Упала белая рубаха... - "Луны безгрешное сиянье" (Пламенный круг, с. 125-126).

⁹⁵ У Анри де Ренье недавно констатировали такие точно тики-слова or и mort... - Это было отмечено Реми де Гурмоном. - См.: Гурмон Реми де. Книга масок. М., 1913, с. 12. См. также: Regnier H. de. Poeraes. 1887-1892. Paris, 1895, p. 7, 14 etc.

⁹⁶ Ты поди некошною дорогою... - "Ведьма".

⁹⁷ Елкич - фантастический персонаж "Январского рассказа". - См.: Сологуб Ф. Истлевающие личины. Книга рассказов. М., "Гриф", 1907, с. 91-97. См. прим. 4 к письму Анненского к С. К. Маковскому от 11.07.1909.

⁹⁸ Верлен Поль. - О переводах Верлена Сологубом см. прим. 101.

⁹⁹ "Romances sans paroles" - "Романсы без слов" (1874), одна из самых известных поэтических книг П. Верлена.

¹⁰⁰ О mourir de cette mort seulette... - "Je devine a travers un murmure..." Верлена. - Цит. по кн.: Verlaine Paul. Oeuvres completes. 3-е ed. Paris, 1902, t. 1, p. 154, (У Анненского р. 155 - ошибочно.)

¹⁰¹ Сологуб перевел его плохо, а я сам позорно. - См.: Верлен Поль. Стихи, избранные и переведенные Федором Сологубом. СПб., 1908, с. 56; Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 267.

637

¹⁰² Горы (оры) - в греческой мифологии богини правильно сменяющихся времен года.

¹⁰³ ... пушкинская "Телега". - "Телега жизни" Пушкина.

¹⁰⁴ Над верхом темной ели... - "Чертовы качели" (Пламенный круг, с. 73-74).

¹⁰⁵ Будут боли, вопли, корчи... - "Злая ведьма чашу яда..." (Пламенный круг, с. 139).

¹⁰⁶ Исайя, как видите, уж ровно ни при чем! - Анненский сравнивает "посвящение в пророки" у Сологуба с библейским. - См.: Книга пророка Исайи, 6 (ср. также с "Пророком" Пушкина.)

¹⁰⁷ ... я опускаю портрет Вячеслава Иванова... я многое еще скажу о поэзии Вячеслава Иванова. - Допущены некоторые неточности относительно Вяч. Иванова. Иванов выступил как поэт впервые в 1898 г. в журналах "Вестник Европы" и "Космополис"; книга стихов "Кормчие звезды" вышла в 1901 г.; "Cor ardens" (в двух книгах) вышел в 1911-1912 гг. Замысел написать более пространно о поэзии Вяч. Иванова Анненский не сумел осуществить. В черновых заметках к статье "О современном лиризме" сохранились наброски поэтического портрета Вяч. Иванова (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 137, лл. 12-17).

вверх

ОНИ:     1     2     ОНЕ

Сокращения