Сокращения

Обновление: 05.01.2019

Источник текста: А, 1910, ? 4.
Статья передана в собрание Кириллом Финкельштейном, автором ресурса Царскосельская Императорская Николаевская гимназия.

Георгий Иванович Чулков (1879-1939) - поэт, прозаик, критик, литературовед. Дружил с А. А. Блоком.
Увидеть Г. Чулкова в собрании можно также на двух групповых снимках вместе с А. Блоком, Ф. Сологубом и Конст. Эрбергом.

Страница Википедии

И. Ф. Анненский пишет о стихах Г. Чулкова в статье "О современном лиризме" (раздел "ОНИ") .

Чулков написал рецензию на "Библиографию Иннокентия Анненского", составленную Е. Я. Архипповым (Русская Мысль, 1915, ? 4).

Чулков писал об Анненском в своих воспоминаниях "Годы странствий". О них - в письме Э. Ф. Голлербаха от 14 апреля 1930 г, см. фрагмент в статье к публикации А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика.

"Чтение поэта есть уже творчество". Этот афоризм в устах И. Ф. Анненского приобретал, особенное значение и как бы оправдывал принцип, положенный в основу его критических работ, принцип крайнего субъективизма.

Читая "Книги Отражений", прежде всего видишь лицо их автора, его взгляд, улыбку, слышишь его голос, и та внутренняя творческая работа, которую совершал критик-читатель, является как что-то зримое и эстетически воплощенное. Нет, это не аналитическое исследование "Гамлета", "Трех сестер", "Клары Милич" или "Романцеро"*: это тени, видения, вызванные к новой таинственной жизни читателем-чародеем... Да, это - Принц Датский, но я вижу новый жест его, которого я не видел, когда смотрел глазами Шекспира; да, это - Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось в её сердце... "Маша любит, чтобы ей говорили тихим голосом немножко туманные фразы, но чистые, великодушные и возвышенные фразы, когда самовар потух, и в столовой темнеет, а по небу бегут не то облака, не то тени"... И эта Клара Милич, конечно, та самая Клара, которую так предсмертно воспел Тургенев, но у неё было и другое имя...

[2]

Евлалия... "Она сначала пела, потом перешла на драматическое амплуа, и в тоске любовного разочарования еще молодой приняла фосфор в Харьковском театре после первого акта Василисы Мелентьевой"... А портрет её такой: "Брови черные и почти сросшиеся прямой линией... И глаза черные - не желтые, как на испанских портретах, а именно черные, - это глаза-зрачки, трагические и самоосужденные"... А вот эти Гейневские призраки "Романцеро"... Да, они, все так же плывут по таинственным волнам:

So traurig schwimmen die Todten...

Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какие странные "Отражения" рассматриваем мы в этих книгах! И если в самом деле зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставил перед нами мастер? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышим больше его признаний, а в его книгах так мало разъясняющих слов, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета... Но как далёк этот эстетизм от благодушия художественного гурманства: воистину это - траурный эстетизм... Анненский ничего не хочет знать до конца, потому что знать до конца значит верить во что-то, быть уверенным в чем-то. Но никакой веры Анненский не может принять в силу какой-то странной своей "гордости". Всегда он созерцает, эстетически созерцает - и только. И в траурной печали скользят перед ним видения. Это мстит за себя тайна искусства. "Мне отмщение и Аз воздам". За траурной завесой скрылось реальное. "Остались только вороны, туман и никем не оплаканные трупы, - да с ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта"...

So traurig schwimmen die Todten...

Иногда поэт-критик даже не видит всего лица, пригрезившегося кому-то в его глухой ночи: лишь блеснёт единая черта, и вот уже спешит поэт к новому образу. Так гейневский Карл I из "Романцеро" торопливо проходит мимо созерцателя, но, однако, успевает ранить сердце, потому что при мгновенной вспышке магния было видно, как дрогнули "локоны на осужденной голове Стюарта"...

"Чтение поэта есть уже творчество". У Анненского его читательское творчество всегда идеалистично. И в глубине такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая "Книги Отражений", мы как бы входим в мир иллюзий, и таинственный спутник сознательно ведёт нас в какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховских героев Анненский говорит: "Все эти люди похожи на лунатиков". (I. Стр. 151)*. То же самое критик мог бы сказать про героев Шекспира, Гейне, Достоевского и всех великих, на которых упал его взгляд. И он говорит непрестанно об этой лунности. Перед Гейне-Анненским, по Рейну, весь обсыпанный лунным светом, скользит легкий чёлн, и там виднеются женщины, тоже прозрачные, как и их ладья". (II. Стр. 66)*. И вечный Leitmotiv - "So traurig schwimmen die Todlen"... преследует поэта-лунатика, этого странного критика-визионера... Вместе с Лермонтовым он любит "тишину лунной ночи" и вместе с ним задерживает шаг на щебне шоссе... Поэт-критик мог бы сказать про себя то же, что он сказал про тургеневскую героиню: "Бедной Софи нечем было любить Бога. Она жила одним изумлением, одной белой радостью небытия, о котором людям говорило её молчание". Здесь, впрочем, явная неточность: нельзя назвать "радость небытия" "белой", потому что в белизнe вся полнота красок и вся сложность реального. Нет, это опять тот же лунный экстаз, если и чуждый сердцу тургеневской Софи, то очень близкий сердцу тоскующего поэта... У Анненского-эстета, у Анненского-теоретика найдётся, однако, парадоксальный принцип в духе Маллармэ и Реми-де-Гурмона. "Дело в том, что поэт влюблен в жизнь, и таким образом смерть для него лишь одна из форм этой многообразной жизни. "Le neant" получает символ, входящий в общение с другими и тем самым ничто из ничто обращается уже в нечто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смысл". Но мог ли Анненский твердо исповедовать даже и такой ни к чему не обязывающий парадоксальный принцип? Нет и нет: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумел эстетик под "любовью к жизни"? На это у Анненского был ответ: "ту своеобразную эстетическую эмоцию, то мечтательное общение с жизнью, символом которых для каждого поэта являются вызванные им, одушевленные им метафоры". Как? Символом являются метафоры? Никогда. И здесь не только неточность выражения: это явная идеалистическая тенденция одинокого мечтателя. Вот ключ к пониманию Анненского критика - к пониманию его лунности, его гамлетизма, ибо Принц Датский едва ли не лунатик. "Для Гамлета, после холодной и лунной ночи в Эльсинорском саду, жизнь не может уже быть ни действием, ни наслаждением"... "Нельзя оправдать оба мира и жить двумя жизнями зараз. Если тот лунный мир существует, то другой - солнечный, все эти Озрики и Полонии лишь дьявольский обман и годится разве на то, чтобы его вышучивать и с ним играть"...

Анненский пришел в мир, как Гамлет, с теми же сомнениями, с той же гордостью и с той же шпагой в руке. И он ушёл из этого мира таким же умным, тонким и утомленным видениями, как несчастный Принц Датский.

* Имеются в виду статьи Анненского "Клара Милич", "Три сестры", "Гейне и его "Романцеро"", "Белый экстаз",  "Гамлет" в "Книгах отражений".

ИСТОЧНИКИ

1. Владислав Ходасевич. Колеблемый треножник. М., "Советский писатель", 1991.
2. Русская интеллигенция. Автобиографии и био- библиографические документы в собрании С. А. Венгерова. Т. 1, СПб., 2001.

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2019
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com