|
|
|
| Начало \ Написано \ Г. И. Чулков | |
|
Обновление: 20.10.2022 |
||||
|
Г. И. Чулков
Траурный
эстетизм. И. Ф. Анненский - критик
|
||||
|
Траурный
эстетизм.
Источник
текста: А, 1910,
? 4. Паг. 2. С. 9-10. 9 "Чтение поэта есть уже творчество". Этот афоризм в устах И. Ф. Анненского приобретал, особенное значение и как бы оправдывал принцип, положенный в основу его критических работ, принцип крайнего субъективизма. Читая "Книги Отражений", прежде всего видишь лицо их автора, его взгляд, улыбку, слышишь его голос, и та внутренняя творческая работа, которую совершал критик-читатель, является как что-то зримое и эстетически воплощенное. Нет, это не аналитическое исследование "Гамлета", "Трех сестер", "Клары Милич" или "Романцеро"*: это тени, видения, вызванные к новой таинственной жизни читателем-чародеем... Да, это - Принц Датский, но я вижу новый жест его, которого я не видел, когда смотрел глазами Шекспира; да, это - Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось в её сердце... "Маша любит, чтобы ей говорили тихим голосом немножко туманные фразы, но чистые, великодушные и возвышенные фразы, когда самовар потух, и в столовой темнеет, а по небу бегут не то облака, не то тени"... И эта Клара Милич, конечно, та самая Клара, которую так предсмертно воспел Тургенев, но у неё было и другое имя... Евлалия... "Она сначала пела, потом перешла на драматическое амплуа, и в тоске любовного разочарования еще молодой приняла фосфор в Харьковском театре после первого акта Василисы Мелентьевой"... А портрет её такой: "Брови черные и почти сросшиеся прямой линией... И глаза черные - не желтые, как на испанских портретах, а именно черные, - это глаза-зрачки, трагические и самоосужденные"... А вот эти Гейневские призраки "Романцеро"... Да, они, все так же плывут по таинственным волнам: So traurig schwimmen die Todten... Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какие странные "Отражения" рассматриваем мы в этих книгах! И если в самом деле зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставил перед нами мастер? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышим больше его признаний, а в его книгах так мало разъясняющих слов, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета... Но как далёк этот эстетизм от благодушия художественного гурманства: воистину это - траурный эстетизм... Анненский ничего не хочет знать до конца, потому что знать до конца значит верить во что-то, быть уверенным в чем-то. Но никакой веры Анненский не может принять в силу какой-то странной своей "гордости". Всегда он созерцает, эстетически созерцает - и только. И в траурной печали скользят перед ним видения. Это мстит за себя тайна искусства. "Мне отмщение и Аз воздам". За траурной завесой скрылось реальное. "Остались только вороны, туман и никем не оплаканные трупы, - да с ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта"... So traurig schwimmen die Todten... Иногда поэт-критик даже не видит всего лица, пригрезившегося кому-то в его глухой 10
ночи: лишь блеснёт единая черта, и вот уже спешит поэт к новому образу. Так гейневский Карл I из "Романцеро" торопливо проходит мимо созерцателя, но, однако, успевает ранить сердце, потому что при мгновенной вспышке магния было видно, как дрогнули "локоны на осужденной голове Стюарта"... Георгий Чулков * Имеются в виду статьи Анненского "Клара Милич", "Три сестры", "Гейне и его "Романцеро"", "Белый экстаз", "Гамлет" в "Книгах отражений".
Из воспоминаний
Источник:
Чулков Г. И. Годы странствий / Вступит. ст., сост., коммент. М.
В. Михайловой. М.: Эллис Лак, 1999. О воспоминаниях Чулкова, связанных с И. Анненским, - в письме к нему Э. Ф. Голлербаха от 14 апреля 1930 г., см. фрагмент в статье к публикации А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика.
88 Возможность революции давно уж казалась мне несомненной, но впервые я почувствовал ее как живую реальность в ночь с 8 на 9 января. В эту ночь я был в редакции 'Сына отечества'. Я сидел рядом с Мережковским, и мы обменивались иногда фразами, забыв наши личные недоразуменья. Да, это была страшная ночь. Петербургские интеллигенты без различия направлений сбились здесь в одну кучу, бледнея от ужаса при мысли, что вот сейчас, через несколько часов, безоружная стотысячная масса рабочих двинется к царскому дворцу. Все понимали, что начинается долгожданная революция, но как странно и как-то совсем по-иному - не так, как о том мечтали деятели наших революционных партий. Н. Ф. Анненский читал петицию рабочих. Листок дрожал в его пальцах, и старик с трудом прочел эту прокламацию, обращенную к царю. 200 Итак, когда поле битвы очистилось от поверженных тел и разбитых орудий, на нем построил свою храмину 'Аполлон'. Этот журнал пришел на готовое. Его уже не травили и не замалчивали. Редактором этого журнала был С. К. Маковский, сын того самого Константина 201 Маковского, которого в свое время высмеял Александр Бенуа и его друзья. Сын знаменитого не по заслугам отца оказался претендентом на роль художественного арбитра, законодателя хорошего вкуса, покровителя изысканного модернизма. Во всяком случае, 'Аполлон' был вполне корректным журналом, напоминавшим лучшие европейские ежемесячники, посвященные искусству. Секретарем журнала был очень приятный и любезный человек, Е. А. Зноско-Боровский, известный шахматист, теоретик-обозреватель шахматной литературы. Кроме того, он превосходно говорил по-французски, а в самом журнале 'Аполлон' чрезвычайно ценилось знание английского и французского языка и умение блеснуть начитанностью в области новейших западных литератур. В 'Аполлоне' был культ дендизма. Ближайшие сотрудники щеголяли особого рода аристократизмом, что иногда становилось смешным и внушало подозрение в его подлинности. На вечерах журнала появлялись дамы в прекрасных туалетах, декольтированные, как на балах. Многие мужчины были во фраках. Появление человека в блузе произвело бы впечатление скандала. Впрочем, надо отдать справедливость 'Аполлону', на его вечерах были не только фраки и нагие плечи прелестных дам: здесь выступали молодые талантливые композиторы, изысканные стихотворцы и весьма изящные говоруны эпохи; здесь, между прочим, познакомился я со Скрябиным и слышал, как он сам играл свои шедевры. Среди ближайших сотрудников 'Аполлона' оказался один писатель, до той поры известный лишь немногочисленным его почитателям - Иннокентий Федорович Анненский468, брат весьма популярного, но совсем не талантливого Н. Ф. Анненского, сотрудника 'Русского богатства'. Судьба этих двух братьев была чрезвычайно характерна для нашего тогдашнего безвременья. Лишенный каких бы то ни было значительных дарований, самый заурядный радикал и серый писатель пользовался широкой известностью, а его брат, настоящий и своеобразный 468 Анненский Иннокентий Федорович (1855-1909) - поэт, критик, драматург, переводчик. В статье 'Закатный звон' (Чулков Г. Вчера и сегодня, сборник 1916 г.) Чулков писал, что поэт 'не смог <:> выйти из пределов драматического мироотношения в сферу мироотношения трагического', что многие переживания он 'не успел <:> воплотить символически по трепетной боязни святотатственно оскорбить Единую' (С. 74-75). 202 поэт, ученый-филолог, блестящий переводчик Еврипида, тонкий и остроумный критик, - оставался никому не известным лишним человеком, которому негде было печататься. По-видимому, И. Ф. Анненский чем-то не угодил московским декадентам, и поэтому даже 'Весы' не отвели ему подобающего места. В 1905 году в редакцию 'Вопросов жизни' была прислана для отзыва небольшая книжка в белой обложке - 'Тихие песни' - книга стихов неизвестного поэта, скрывшегося под загадочным псевдонимом Ник. Т-о. К этой книге приложен был сборник переводов - 'Парнасцы и проклятые'. Эта книга поразила меня своей глубокой меланхолией и благородной сдержанностью стиля и тона. Я не знал тогда, что автор этой книги И. Ф. Анненский. Лишь в 1909 году я познакомился с поэтом. И лишь тогда, слушая его, я понял до конца, как значительна его личность. Русский человек в существе своего характера, явно сложившегося в круге переживаний Боратынского, Лермонтова и Достоевского, он в то же время стал послушным учеником Бодлера и той французской поэзии, которая шла под знаком бодлерианства. Я говорю 'под знаком бодлерианства', разумея не сознательную и программную сторону поэзии, а ее дух, ее принципы, не всегда открыто исповедуемые самими поэтами. В этом смысле и Малларме и Жюль Лафорг шли по путям, предуказанным Бодлером. По тем же путям шел покойный Анненский, полагавший, что метафоризм - сущность поэзии, и поклонявшийся метафоре как самостоятельной ценности. Но что такое метафора? Метафора есть прежде всего маска. И если это правда, поэт Анненский явился к нам в некоторой личине, подобно измученному и тоскующему человеку, который спешит в маскарад, надевая домино и мечтая тем обмануть и себя и других. Носить маску с достоинством - немалое искусство, но Анненский с успехом выполнил свою трудную задачу: его улыбки, его шутки, его ирония никогда не были грубыми, его печаль никогда не была крикливой, его мысль 203 никогда не была банальной: Но И. Ф. Анненский никогда не мог понять, что метафора - не последняя ценность в искусстве. Он никогда не мог понять, что метафора и символ за каким-то пределом поэтики оказываются друг другу полярными. Анненский понимал символизм, как Малларме. Для него символ был не более, как особый поэтический прием, как одна из сложных метафор. В этой своей поэтике он был уже несколько demode. Ему пришлось столкнуться с противником столь сильным, что старик был подавлен и смущен этою встречею. Она произошла на арене так называемой 'Академии стиха', небольшого общества ревнителей поэтики и эстетики. Противником Иннокентия Федоровича был Вяч. Иванов. Оба они блистали филологической эрудицией, но Вячеслав Иванов явно побеждал на диспутах своего соперника, который, кажется, принимал близко к сердцу эти свои запоздалые и - увы - уже неудачные выступления. Кажется, после одного из таких диспутов старый поэт почувствовал себя дурно. Он умер, так и не успев вкусить сладостного хмеля славы. Она только на миг поманила его в самые последние годы его жизни, но настоящей благосклонности ему не подарила. И. Ф. Анненский был директором Царскосельской гимназии. В его наружности было в самом деле что-то директорское. Он носил высокие накрахмаленные воротнички, которые подпирали его подбородок. Голова его не двигалась ни направо, ни налево. Поэтому в его фигуре было что-то делавшее его похожим на автомат. А ведь за этой фигурой из паноптикума скрывался человек, настоящий, живой, с большим умом, с большим, но больным сердцем, исполненным какой-то ущербной любви. Он всегда внушал к себе два чувства, обычно редко сочетаемые, - уважение и жалость. Когда 'Аполлон' предложил ему высказаться на его страницах с полной свободой и откровенностью, старик 204 так обрадовался и растерялся, что, позабыв свой строгий и острый критический жанр, написал две или три водянистые статьи, где слишком щедро расточал похвалы второстепенным и даже сомнительным поэтам. Ему хотелось, по-видимому, закрепить дружбу с молодым поколением стихотворцев. Прочитав мой рассказ 'Тишина', напечатанный в 'Аполлоне'476, Иннокентий Федорович отзывался о нем в очень лестных для меня выражениях и подарил мне свою книгу с надписью*, в коей намекал на содержание этого рассказа - 'Георгию Чулкову, видевшему странные сны:'. Поэт не подозревал, что его похвалы были обесценены для меня тем благодушием, какое было характерно для него в последние дни его жизни. * О какой книге речь - неизвестно. 476 Аполлон. 1909. ? 3.
|
||||
| Начало \ Написано \ Г. И. Чулков | |
|
|
|
