|
|
|
| Начало \ Именной указатель \ Конст. Эрберг | |
|
Обновление: 05.02.2024 |
||||||||
|
1. Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М., "Правда",
1990.
Конст. Эрберг (псевдоним Константина Александровича Сюннерберга) - теоретик искусства, поэт, художественный критик. См. о нём: Конст. Эрберг (К. А. Сюннерберг). Воспоминания. Публикация С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979, с. 99-146. В архиве Эрберга хранится одно письмо И. Ф. Анненского от 25 сентября 1909 г. - извещение об отмене чтения С. А. Ауслендера, назначенного в доме Анненского в Царском Селе на 26 сентября (ИРЛИ, ф. 474, ед. хр. 63). Воспоминания об Анненском извлечены из 'Примечаний мемуарного характера', составленных Эрбергом к собранию писем из своего архива в 1939-1941 гг. (там же, ед. хр. 53). ПК, с. 69.
Сюннерберг Константин
Александрович (псевдоним Конст. Эрберг) (1871-1942) - философ,
теоретик искусства, переводчик, поэт, художественный критик. См. о нем
подробнее: Эрберг Конст. (Сюннерберг К. А.) Воспоминания / Публикация С.
С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Ежегодник Рукописного отдела
Пушкинского Дома на 1977 год / АН СССР; ИРЛИ (ПД); Отв. ред. К. Д.
Муратова. Л.: Наука, 1979. С. 99-146. Червяков А. И. [Коммент. к письму Анненского К. Эрбергу от 25 сентября 1909 г.] // Письма II. С. 195-197.
Автобиография К.А. Сюннерберга: Художественный критик (род. в 1871 г.). По окончании курса калужской классической гимназии и училища правоведения слушал лекции на историко-филологическом факультете московского университета. Увлечение гуманитарными науками концентрируется в занятиях философией, в частности же психологией творчества и эстетикой. В 1895-8 гг. предпринимаются поездки в Голландию, Италию и Париж с целью изучения западноевропейского искусства преимущественно с точки зрения психологии творчества. Эта точка зрения становится центральной в круге эстетических и философских взглядов. Первая критическая статья 'Пять художников' появляется в 1905 г. в журнале 'Искусство'1. Почти во всех последующих статьях по художественной критике и по эстетике красной нитью проходит мысль о процессе творчества как об акте 'отвоевывания плененным человеческим духом своей свободы', причем под свободою разумеется свобода от власти норм как природных, так и метафизических (здесь сказывается родство взглядов с идеями мистического анархизма)2. Такое понимание творческого процесса находит себе обоснование в статье 'Красота и Свобода' ('Вопросы Жизни', 1905 г., No 9)*, которая является вполне определенным эстетическим credo. Развитие той же темы можно найти и в дальнейших статьях по художественной критике и эстетике ('О детском творчестве'3, 'Тишина'4 и др.). Кроме названных выше изданий принимает участие в 'Весах', 'Перевале', 'Факелах', 'Золотом Руне', где помещен ряд критических статей по искусству, и в некоторых других журналах и газетах. * В архивном фонде Анненского в РГАЛИ хранится этот выпуск журнала, подаренный автором Анненскому с дарственной надписью. Из автобиографического собрания А. Н. Чеботаревской. // Писатели символистского круга. Новые материалы. С-Пбг., "Дмитрий Буланин", 2003. С. 452-453. Автограф: ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 4. Ед. хр. 91. 1
См.: Искусство. 1905. ? 2.
В собрании можно посмотреть дарственную надпись В. Кривича Сюннербергу на его книге стихов "Цветотравы".
Царское Село Многоуважаемый Константин Александрович, К моему искреннему огорчению наше собрание опять должно быть отложено, т<ак> к<ак> Ауслендер известил меня телеграммой, что он вызван в деревню1. Простите, что беспокоил напрасно.
Искренне Вам преданный
Печатается впервые по тексту автографа,
сохранившегося в архиве адресата (РО ИРЛИ (ПД). Ф. 474. Ед. хр. 63. Л. 1). 1 Телеграмма Ауслендера, полученная Анненским 24 сентября, гласила (печатается по тексту, сохранившемуся в архиве Анненского: РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 297. Л. 2): Вызван в деревню <,> Извиняюсь<,> не могу быть <в> суб<б>оту<.> Ауслендер
<Воспоминания об И. Ф. Анненском>
Воспоминания опубликованы также в сборнике: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 255-256. 68 С Иннокентием Федоровичем Анненским я познакомился еще до того, как его 'открыли' петербургские символистические круги.85 Об этом 'убежденном царскоселе' многое слышал я от его сына Валентина (Кривича).86 Инн<окентий> Фед<орович> был большой знаток классической древности, которую он любил сочетать с французским модернизмом конца XIX века. Анненский был кабинетный человек, постоянно сидевший над книгой и не любивший никаких прогулок: 'Отец гуляет', иронически говорил его сын, показывая на стоявшее в садике, в двух шагах от дома, кресло, где сидел углубившийся в книгу Инн<окентий> Фед<орович> с закутанными в плед ногами. Не обращая никакого внимания на внешние мелочи повседневной жизни, Анненский вместе с тем почему-то придавал значение некоторым из них, например галстуку, который завязывал по особенному 69 старинному фасону (а lа Сперанский).87 Я бы сказал, что Анненский как-то 'старомодничал'. Но это мелочь: 'Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей'.88 Анненский был действительно делен, талантливо делен и знающ в области изучения древнегреческой античности. Мне всегда было интересно присутствовать при споре его с такими знатоками, как Вяч. Иванов или профессор Зелинский, этот энтузиаст античности (писавший, впрочем, на особом 'зелинском' языке).89 Устроенная редактором 'Аполлона' С. К. Маковским мистификация со стихами только что будто бы открытой поэтессы Черубины де Габриак должна была, как я думаю, произвести на Анненского неприятное впечатление,90 тем более что тогда же Маковский просил Анненского дать в 'Аполлоне' критический отзыв о новейшей лирике.91 Впрочем, не стоя близко к редакции этого журнала, я мог многого и не знать во всей этой истории. Еще вспоминается мне один рассказ Анненского о случае перед открытием памятника Пушкина в б. Царском Селе, когда Инн<окентий> Фед<орович> не спал всю ночь от беспокойства. К нему, как знатоку литературы, официально обратились с просьбой посоветовать наиболее подходящий пушкинский текст для памятника, который, как известно, изображает юношу Пушкина сидящим в лицейском мундире на парковой скамье. - 'Я дал текст, - говорил Анненский, - по памяти и забыл об этом случае. Напомнило мне о нем приглашение на торжественное открытие памятника. Как! - подумал я - значит памятник готов и мною данный пушкинский текст запечатлен! Однако ночью меня взяло сомнение: а что если я как-нибудь напутал тогда, давно, когда давал текст? Какой будет позор! И как его исправить? Это мучило меня всю ночь. Только на утро все выяснилось: текст на памятнике точно соответствовал пушкинскому. И я успокоился'.92
*
Об отношении Ин. Анненского к своей
библиотеке см. в воспоминаниях
В. Кривича:
Источник
текста: "Аполлон",
2, 1909. С.
54-62. 1
Ибо что же, как не воздушные замки, строит теория искусства? Если история ведет летопись художественным событиям вне зависимости от того или иного господствующего мировоззрения, то теория искусства никак не может - и не должна - оставаться независимой от общего философского миросозерцания ее носителя. Философия - теория мира - предопределяет эстетику - теорию искусства. Последняя же предопределяет критику. Думы и чаяния современного человечества живы под звездою мистической философии. Такая теория мира глубже многого иного умеет ценить и лелеять область искусства, - мистическую по преимуществу. И современная теория искусства широко расправляет окостеневшие было крылья свои, вольные теперь более, чем когда-либо. И вот, возникают воздушные замки. И уже перекидывает дерзко современная критика искусства с этих еще недостроенных замков свои легкие воздушные мосты прямо в жизнь, прямо на взрыхленный творчеством чернозем земного искусства. Радугами светят мосты эти. А под ними бездна зияет иронически. Но пока не будем глядеть вниз. Sursum corda. Полетим по звездам. 2 "По Звездам". Так озаглавлена новая книга Вячеслава Иванова, с интересом читаемая теперь не только его единомышленниками и друзьями, но и всеми, кому не чужды философские, религиозные и эстетические искания современности. Книга состоит из ряда статей, печатавшихся ранее в различных журналах, и охватывает период времени с 1904 года по нынешний. Если не все, чем жили мы эти шесть лет, то во всяком случае все отвлеченное, волновавшее нас за последнее время вместила в себя эта замечательная книга, и тонко, умно говорит с нами языком, достойным ее глубокого содержания. То, что было сказано выше о неразъединимом взаимоотношении современной художественной критики (в широком смысле) с современной эстетикой и философией, - в полной мере иллюстрируется книгою Вяч. Иванова. Критика так тесно связана у него с эстетикой и с его религиозно-философскими идеями, вся книга вообще является столь компактной и цельной, что говорить о любой статье, в ней содержащейся, - значит говорить о всей книге, и, быть может, даже больше, - значит говорить о ее авторе. Какого бы вопроса ни коснулся он, тотчас же все кристаллизуется под его пером в строго законченные формы- своеобразного его мировоззрения. В статье по литературной критике находишь строение кристаллов эстетических, в статье по эстетике открываешь то же самое строение кристаллов философских. Все держится крепким сцеплением частей. И в кристальные воздушные замки эстетики Вяч. Иванова веришь, и легко в них входишь по воздушным мостам его критики. Вот великолепная статья "О Шиллере". Хотя написана она по случаю чествования памяти поэта в 1905 году, и, казалось бы, должна носить чисто критический характер, однако здесь затрагиваются все те же ценные и типичные для мировоззрения Вяч. Иванова эстетические вопросы о Дионисе, о дифирамбическом воодушевлении, о соборном начале. И все это как нельзя лучше объединено в одно архитектоническое целое. Воздушный мост крепко соединяет здесь замок эстетики с земным своевольным искусством. Другой образец столь же цельного архитектурного произведения являет собою критические статьи "Байрон и идея анархии", где мысли Вяч. Иванова о проблеме свободы находят себе частичное подтверждение и иллюстрацию в разбираемой им поэме Байрона "Остров". (Между прочим, наиболее блестящими страницами этой статьи необходимо признать исследование лирической гармонии байроновской поэмы). Но есть у Вяч. Иванова и такие критические мосты, ступить на которые решится не всякий: слишком уж неустойчивы они именно в месте примычки их к земле. 3 Возьму как пример блестящую статью о "Цыганах" Пушкина. Общефилософские и эстетические взгляды и верования Вяч. Иванова неминуемо приводят его к необходимости делать в этой статье критические выводы очень неожиданные. Автор различает в поэме Пушкина "три формации, последовательное наслоение которых, несмотря на художественную законченность произведения, внимательному взгляду выдает постепенность его вызревания и хранит отпечаток моментов душевного роста художника". Первая формация сводится к общему лиризму, вторая - к байронизму. Третью формацию характеризует преодоление Байрона и "торжество хора над утверждением уединенной воли: следовательно, по преимуществу сцена как бы хорового суда над Алеко в форме заключительной речи старого Цыгана". Принцип соборного начала, о котором мечтает автор "Кризиса индивидуализма" в своих философских изысканиях, здесь на лицо. Но, говоря далее о пушкинском таборе, как об общине анархической, Вяч. Иванов придает этой общине тот характер религиозности и богопокорства, о котором Пушкин, на мой взгляд, и не думал, когда писал своих "Цыган". Мечты и чаяния Вяч. Иванова о соборности во имя любви к Богу так реальны, его вера в содержание этих чаяний так сильна, что незаметно для самого себя он переносит свои мечты и чаяния на пушкинские строки и придает им содержание совсем неожиданное и своеобразное. Вячеслав Иванов признает анархический союз лишь как общину, проникнутую одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова, по мнению автора, община пушкинских цыган. И ей противопоставляет Пушкин, по мнению Вяч. Иванова, богоборство абсолютно самоутверждающейся личности Алеко. Напрасно стал бы кто искать в этом исследовании документально подтвержденных доводов в пользу такого именно понимания Пушкиным своих "Цыган". Таких доводов в статье нет. Есть лишь убежденно повторяемое утверждение, что пушкинские цыганы живут "в глубоком и мудром согласии воли с волей, вольности с вольностью - и общей воли и вольности с волею Бога, благословляющего вольность. Утверждение это автор подкрепляет следующей строкою из "Цыган":
Однако, ссылка на эту строку поэмы представляется тем менее убедительной, что приведена она Пушкиным в том месте, где говорится именно не о цыганском таборе, не об общине, но об Алеко:
Не вмещает, по-моему, также и пушкинский тип Алеко того содержания, какое придает ему Вяч. Иванов. Где подтверждение элемента богоборства в характере Алеко? Настойчивое, неоднократное утверждение имеется, но оно не подтверждено ни одной строчкой поэмы. Наоборот, у Пушкина в приведенном выше сравнении Алеко с "птичкой Божией" имеются следующее стихи:
Прежде чем придти к своим оригинальным выводам по поводу пушкинских "Цыган", Вяч. Иванов разбирает ряд критических отзывов, порожденных этой поэмой, в том числе и известную пушкинскую речь Достоевского, с его знаменитой фразой: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость, смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве" и т. д. Сличая мнение Достоевского о "Цыганах", с "подлинным свидетельством поэмы", Вяч. Иванов находит, что оно "наполовину принадлежит самому Достоевскому", который "слишком узко понял Пушкина". В таком же отношении к "подлинному свидетельству поэмы" стоит, по-моему, и сам Вяч. Иванов, который, как мне кажется, понял Пушкина слишком широко. И это очень знаменательно. 4 Знаменательно то, что каждый из нас, чтущих гений Пушкина, читает в пушкинских "Цыганах" своих "Цыган" и в этих своих "Цыганах" находит "подлинное свидетельство поэмы". Ибо подлинно не то, что напечатано, но то, что по этому напечатанному прочтено. Ведь только глупая веревка Хемницера есть "вервие простое", а мир - не простой мир, как Пушкин - не простой Пушкин. В глубинах его гения каждый из нас ищет и находит для себя то, что считает подлинным и ценным: Белинский - свое, Достоевский - свое, Вячеслав Иванов - свое. Всякий, кто имеет свои философские убеждения и эстетические воззрения, видит в мире свой мир и в Пушкине - своего Пушкина. Самородные взгляды в области искусства может высказывать лишь та критика, которая опирается на самородные эстетические и философские воззрения. Потому Вяч. Иванов, конечно, прав, когда он делает свои оригинальные выводы по поводу поэмы Пушкина, - прав, когда с воздушного замка своей эстетики перекидывает в жизнь свой красивый критический мост в стиле всего замка. Но прав также и тот, кто, надеясь на свои собственные зодческие силы, отказывается по этому воздушному мосту войти в его высокий замок. Красота же этого своеобразного моста прежде всего в оригинальности художественной чеканки отдельных его частей. Стóит только вспомнить, с какой тонкой изысканностью и удивительной меткостью открывает Вяч. Иванов никем, кажется, ранее не отмеченные фонетические достоинства разбираемой поэмы Пушкина. 5 Впрочем, на статье Вяч. Иванова о "Цыганах" я остановился сейчас лишь как на примере. Я взял эту во всех отношениях блестящую критическую статью только для того, чтобы показать, какие иногда прекрасные, но неустойчивые перекидывает критика мосты с воздушных замков своей эстетики и философии - в жизнь. Однако, этот один неустойчивый мост, делает ли он неустойчивым и весь замок? Конечно, нет. Замок философских и эстетических идей Вяч. Иванова обширен и велик, много в нем зал, переходов и ворот с мостами устойчивыми и крепкими. И книга "По Звездам" служит хорошим путеводителем по этому замку. Преобладающее значение в книге должны иметь, конечно, статьи по теории искусства. Таковы "Символика эстетических начал", "Поэт и чернь", "Копье Афины" и знаменательная в летописи русской литературной критики статья "Кризис индивидуализма". Сюда же следует отнести и весь третий отдел книги ("Предчувствия и предвестия", "О веселом ремесле и умном веселии" и "Две стихии в современном символизме"). Все эти статьи, не исключая, конечно, и статей, носящих характер собственно критический, дают обширный материал для самостоятельных отзывов по поводу каждой из них, - задача, к которой я надеюсь еще вернуться, ибо подробный разбор книги Вяч. Иванова выходит за пределы нынешней моей темы. Нечего и говорить, что книга "По Звездам" с течением времени даст жизнь целому ряду самостоятельных книг и статей, - настолько она значительна и ценна. А сейчас она, конечно, вызывает бурные приветствия единомышленников, вызовет и страстные нападки идейных врагов. Но равнодушия современников она не встретит: слишком много в ней того, чем живо современное искусство. Это раствор, насыщенный идеями современности, раствор, в котором нет ни капли воды, но много пьянящей влаги, которая играет блестящей пеной красоты и изысканности умудренного культурой творческого духа человеческого. 6 - Подлинно для меня в любом авторе не то, что им написано, но то, что мною по написанному прочтено. - Вот, я думаю, девиз для импрессионистической критики. Хорошим образцом такой критики может служить "Вторая книга отражений" Иннокентия Ф. Анненского. Это ряд своеобразных интерпретаций известных литературных типов, ряд оригинальных по замыслу очерков на тему о творчестве Достоевского, Лермонтова, Тургенева, Гейне, Ибсена, Андреева. Впрочем, характеристикам литературных типов отводится во всех этих очерках второстепенное место. На первом стоит психология создания этих типов и проблема творчества вообще. Уклон симпатии автора именно в эту сторону сказывается с первых же статей книги, объединенных под общим заголовком "Изнанка поэзии". Очевидно, что антитеза: искусство и жизнь - стоит перед автором "Книги отражений" во всей ее льдистой остроте. Именно изнанка поэзии (понимаемой в ее широком и истинном смысле, как творчество вообще) притягивает Ин. Анненского с особой силой всюду, где только можно эту изнанку подглядеть. И здесь глаз его зорок, как у дикаря. Последнее слово написалось у меня, кажется, не даром... Воспринимая мир интуитивно и непосредственно, дикарь в иные моменты многое понимает в нем глубже и острее, чем мы, запряженные в ярмо культуры. Правда, ярмо это надето нам на шею для того, чтобы общими усилиями мы могли сдвинуть с нашего горизонта тяжкую глыбу призрачной нашей реальности и открыть под нею иную, более реальную реальность, открыть то, что Вяч. Ивановым так метко формулировано термином realioга. Но ведь дикарю и не надо сдвигать этой глыбы, для того, чтобы познать realiora: глядя непосредственно и просто (какое глубокое это слово!), свободный от ярма культуры дикарь видит иногда realiora и сквозь realia. Но он видит, и не знает, не понимает, что он видит; видит, и не может изречь хотя бы ту, тютчевскую "ложь" о виденном. Ибо он дикарь, только дикарь. Ярмо культуры изранило нам шею, но редко кто из нас видит глыбу реальности сдвинутою. Трагедия наша в том, что, раз надев, мы уже не можем снять своего ярма. И лишь немногим это удается. Автор "Книги отражений" принадлежит к числу таких немногих. Для того, чтобы подглядеть тайну творческого духа человеческого, для того, чтобы застать его врасплох, осторожно надо подходить к нему, надо подкрадываться к нему со всеми повадками дикаря: где лежа ничком, где ползком пробираясь далеким путем обходным. А тут ярмо болтается на шее, ненужное; стесняет одежда излишняя. Для того, чтобы тайну застать врасплох, - надо скинуть с себя и тяжкое ярмо, и лишние одежды. Стоит ради тайны обнажиться. 7 На все это идет автор "Книги отражений", когда зорким глазом дикаря прозревает многое скрытое от нас в процессе творчества Достоевского, Гейне, Лермонтова. Но видеть еще мало. Надо осознать. И вот снова на шее у автора ярмо многодумной культуры. Эта уж сумеет помочь все осознать и понять, сумеет разобрать ценную добычу. А что именно такое достояние эстетики ценнее всего, ею добытого, - это для меня несомненно. Здесь необходимо сказать о стиле, каким написана "Книга отражений". Большая часть очерков производит такое впечатление, как будто они первоначально и не предназначались для печати, вообще - для сообщения другим, но потом, однако, были опубликованы. Язык Ин. Анненского, его манера письма, поражает странной какой-то растрепанностью. Фраза иногда обрывается там, где, казалось бы, только и начаться мысли; причинная связь, как будто и без надобности, вдруг нарушается. Правда, иногда бывает, что стойкость логических построений должна уступить свое место неожиданным, чисто импрессионистическим мазкам мысли, необходимость которых ощущается иной раз и наперекор логику. Однако где же, все таки, искать причину столь частой недосказанности и растрепанности иных мест "Книги отражений"? То, что добыл дикарь, - принялся разбирать очень культурный человек. Умелая систематизация, мудрые сравнения, меткие характеристики, - все у него наготове: ярмо культуры висит на шее не даром. Но есть, оказывается, в добыче дикаря и такое, о чем можно только молчать. А если уж говорить, - то говорить языком дикаря. Не он ли, не язык ли дикаря дает себя знать в книге Ин. Анненского? Или это голова закружилась над пропастью и забыл человек слова? 8 Я не знаю, каков тот замок теории искусства, куда ведут воздушные мосты критики Ин. Анненского. Я даже сомневаюсь, является ли автор "Книги отражений" нераздельным собственником такого замка. Во всяком случае последняя книга его ничего об этом не говорит. Однако, очевидно, что строитель этих воздушных мостов не забывает об одном: - о том именно, что перекидываются они через бездну, которая там, далеко внизу, зияет иронически. Бездна эта притягивает автора "Книги отражений" и он часто глядит вниз. Отсюда своеобразный выбор тем, отсюда же и какая то недосказанность выводов. В очерке "Мечтатели и избранник" есть такие строки: "Алмазные слова поэта прикрывают иногда самые грязные желания, самые крохотные страстишки, самую страшную память о падении, об оскорблениях. Но алмазные слова и даются не даром". Я думаю, что основная тема книги Ин. Анненского есть тема сомнений и мучений человеческого духа, независимо от того, создает он алмазные слова или нет. Зорко высмотреть, застать врасплох и схватить тайну душевной жизни избранника или простого мечтателя - вот цель критики Ин. Анненского. Не даром же по поводу умирающего Гейне и его "Романцеро" признается он: "Я люблю "Истории" Гейне потому, что это они когда то унесли у меня иллюзию поэта-чародея и научили угадывать за самыми пестрыми, самыми праздничными из его риз беспомощную и жалкую наготу"... Глазом дикаря из пропасти много ведь можно достать тайн обнаженной души человеческой. Страница за страницей мелькают мысли о мучительных думах Бранда-Ибсена, о добровольном страдании Софи из "Странной истории" Тургенева, о тоске Иуды Андреева, о сомнениях Гамлета, о на смерть раненном сердце Гейне, о "надрывах и вывертах" героев Достоевского. И по мере того, как воспринимаешь все эти мучительные темы, - все более и более убеждаешься в том, что своего собственного "воздушного замка эстетики" у Ин. Анненского нет. Да он ему и не нужен, этот свой собственный замок. Была бы твердая земля, откуда начать постройку, откуда кинуть над пропастью воздушный мост. А куда придется другой конец - это для Ин. Анненского не важно. Важны те бездны, "соблазнительные бездны", о которых говорить сам автор в своей мучительной книге. Вот какие слова вкладывает он, между прочим, в уста Лермонтову: "Я видел совсем, совсем близко такие соблазнительные бездны, я посетил - и с вами, с вами, господа, не отговаривайтесь, пожалуйста! - такие сомнительные уголки, что звезды и волны, как они ни сверкай и ни мерцай, а не всегда то меня успокоят". После этого, кажется, уж и не может быть сомнения в том, что воздушные мосты Ин. Анненского только и построены, что для жуткой прогулки над бездной. В наиболее глубоких очерках "Книги отражений" слабо сквозят - но все же сквозят - могучие темные лучи одного миросозерцания, влияния которого на нашу современность отрицать нельзя. Я говорю о Льве Шестове, о его "философии трагедии" (таков подзаголовок книги "Ницше и Достоевский", вышедшей недавно вторым изданием). Книгу эту, по глубине ее отравы, по красоте ее иронии, по дерзости ее бунта смело назову я одной из значительнейших книг, вышедших в Европе за последнее десятилетие. И, кажется, я не ошибусь, сказав, что именно философия трагедии научила Ин. Анненского так зорко глядеть в бездны вместе с Шестовым. Не даром их обоих притягивают те же сокровенные темы. 9 Два диаметрально противоположных принципа лежат в основании критических работ двух прошедших перед нами авторов. У одного - уверенность и синтез нашедшего, у другого - безнадежность и анализ ищущего. Один летит "по звездам", верит в звезды и при свете звездных лучей спокойно глядит на realia. Другого же - "звезды, как они ни сверкай и ни мерцай", не всегда-то успокоят. Ибо в "сомнительных уголках" и на дне соблазнительных, иронически зияющих бездн вспыхивают и сгорают иногда такие солнца, такие солнца...
|
| Начало \ Именной указатель \ Конст. Эрберг |
При использовании материалов собрания
просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2022
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
Источник текста
наменательных событий так
много записывает теперь история искусства, так много отмечает эта
добросовестная и добродушная история искусства неожиданного, что сестре
ее, беспристрастной и суровой теории искусства, давно пора использовать
накопившийся материал и дать отчет о событиях с точки зрения
выяснившейся их ценности. Пора взяться теории искусства за свое
зодческое творчество. Пора разобрать материал, сваленный равнодушной
жизнью в одну общую груду. Пора приняться за постройку новых воздушных
замков.