"Мир Иннокентия Анненского": Из воспоминаний об И. Ф. Анненском

Источник текста: Воспоминания о Б. В. Асафьеве. Сост. А. Крюков. Л., "Музыка", 1974, с. 436-437.

Борис Владимирович Асафьев (псевд. Игорь Глебов, 1884-1949) - советский музыковед, композитор, педагог, муз.-обществ. деятель. Народный артист СССР (1946). Академик АН СССР (1943). Выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета. Ученик А. К. Лядова (композиция). С 1914 постоянно печатался в журналах "Музыка", "Музыкальный современник" и др., часто под псевдонимом "Игорь Глебов". Председатель Союза Композиторов СССР (1948-1949).
Асафьев - один из основоположников советского музыковедения. Продолжатель традиций русской критической мысли - А. Н. Серова, В. В. Стасова. Центральной в научном наследии является теория интонации. Обосновал понятие симфонизма как метода, внёс знач. вклад в эстетику, теорию, историю музыки, учение о музыкальной форме. Был одним из пропагандистов творчества молодого С. С. Прокофьева. В композиторском творчестве Асафьева выделяются балеты "Пламя Парижа" (1932) и "Бахчисарайский фонтан" (1934). Инструментовал по авторским рукописям оперу "Хованщина" М. П. Мусоргского. Профессор Ленинградской консерватории (с 1925). Лауреат Государственных премий СССР (1943, 1948).

По материалам: Музыкальный энциклопедический словарь под ред. Г. В.Келдыш. Москва, "Советская энциклопедия", 1990.
Фото: Детская энциклопедия в 12 т. Т. 12: Искусство. 3-е изд. М., "Педагогика", 1977. С. 395.
См. о Б. В. Асафьеве в Википедии.

С осени и зимы 1909 года передо мною начинают мелькать люди, встречи, знакомства, события, многообразные факты, яркие художественные явления, книги, журналы, восходящие и нисходящие знаменитости, писатели, артисты, художники. <...> Пришлось думать о постоянной 'казенной' службе <...>. Но я и подумать не мог стать чиновником. Педагог? Ох, это мне тоже не улыбалось: тогда прощай искусство. Для очистки совести я все же попробовал постучаться в разные дверцы разных учебных заведений. Я даже побывал в петербургском учебном округе у Иннокентия Анненского, прекрасного знатока античности, видного педагога и крупного чиновника Министерства народного просвещения. Утонченный поэт оказался сухим, равнодушным чиновником и внушил мне еще больший ужас перед этим сословием. Я убедился, что моему очень хорошему диплому грош цена перед протекцией: мне уже известно было, что места в Петербурге, оказывается, числились за некоторыми из моих же сотоварищей еще до окончания ими университета.

Тот же Анненский только что предоставил место преподавателя в одной из гимназий столицы моему приятелю с правами и знаниями уже моих. Можно сказать: 'И поделом вам, наивному человеку'. А я скажу - спасибо Анненскому! Хотя я, расхрабрившись, подобно Магомету пошел к горе, ко мне не двигавшейся, гора в это же время сама двигалась к другим. В творчестве я умею быть упорным, но вне своего, родного дела я всегда рассуждал так: если вопреки моему настойчивому долблению ничего не получается - значит, я толкаюсь не на своем пути. Поэтому, спасибо Анненскому! Он иронически взглянул на меня, когда я попросил о педагогической работе в Петербурге, потом засмеялся и сказал: 'Что вы (эта интонация в переводе на музыкальную речь значила - 'Откуда он свалился?')! Откуда тут места? Не угодно ли в одну из северных губерний, ну, допустим, преподавателем новых языков или... географии?' Я поблагодарил. К тому же кончил я как историк.

Визит этот отбил у меня охоту к подобному времяпрепровождению. Но друзья посоветовали походить еще по частным гимназиям. Вышло то же самое. Холодный тон и абсолютное равнодушие. Кроме всего прочего, когда я только проникал в 'педагогическое здание', меня душила сама атмосфера: мои организм еще не изжил гимназическо-пансионской неволи в течение четырех университетских лет. Так - в данном плане - кончились мои хождения по мукам.

В источнике опубликованы мемуары Асафьева (7 глав и неполная 8-я из 10-ти). Фрагмент относится к 5-й главе.
Оригинал: ЦГАЛИ, ф. 2658, оп. 1, ед. хр. 349.
Два предложения этого текста ("Я даже побывал...") приводятся в прим. 24 к статье: Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях.

И. Ф. Анненского и Б. В. Асафьева связывает общая альма-матер - один и тот же факультет Петербургского университета. Кроме того, Б. В. Асафьев назвал музыкальные произведения на стихи И. Ф. Анненского в своём замечательном справочнике, известные ко времени его издания, см. музыкальную страницу собрания.

Источник текста: Панорама искусств. [Сб. статей и публикаций] М.: Советский художник, 1988. Вып. 11 / Сост. М. Зиновьев. С. 199-200.

Ауслендер - автор обзора "Петербургские театры" в 1-м номере "Аполлона", где описал постановку для учащихся трагедии "Ифигения - жертва" Эврипида в переводе И. Ф. Анненского в Михайловском театре. Также о ней - в его обзоре "Русская драма" (Ежегодник императорских театров. 1910. Вып. IV. С. 93).

Ауслендер участвовал в траурной процессии похорон Анненского 4 декабря 1909 г.

В это время был задуман журнал 'Аполлон'. В его создании Гумилев сыграл важную роль. Он познакомился с Сергеем Константиновичем Маковским, которому очень импонировал своей светскостью, французским языком и цилиндром. Он собрал у себя Кузмина, меня, Волошина, Маковского и других, знакомил нас со стихами Иннокентия Анненского, которого мы, к стыду своему, тогда не знали.

Стояла весна ожиданий и надежд. Анненский чаровал нас ораторскими разговорами

с Вячеславом Ивановым. Это было очень интересно. Тогда же вышел первый номер журнала 'Остров'. Я написал рецензию на него в 'Речи'²².

²² В рецензии на 'Остров' ('Речь', 29 июня 1909) Ауслендер с похвалой отозвался о стихах Гумилева, Потемкина, А. Толстого, подчеркнув их "ученичество", т. е. следование урокам лекций Вяч. Иванова в 'Обществе ревнителей художественного слова'.

Вскоре после этого случилась история Гумилева с Волошиным. Во время ссоры я был болен и не выходил недели полторы, но меня известили по телефону. Случилось это так. В мастерской художника А. Головина, помещавшейся на чердаке над зрительным залом в Мариинском театре, часто собирались литераторы и художники. Оттуда можно было слышать оперы. Головин хотел в это время написать групповой портрет сотрудников 'Аполлона', но исполнить это ему впоследствии не удалось. И вот в один из таких вечеров Волошин подошел к Гумилеву и ударил его по щеке. Гумилев бросился на Волошина, но их растащили в разные стороны.

В ближайшие дни, выздоровев, я поехал к Кузмину. Он жил тогда 'на башне' Вяч. Иванова в маленькой комнате. Я застал там несколько человек, и все они чувствовали себя неловко и смущенно. Там сидел и Гумилев, спокойный и уравновешенный, как всегда, но преувеличенно торжественный.

Я пошел в ванную мыть руки. Кузмин принес мне туда полотенце и сказал, что на завтра назначена дуэль. Секундантами у Гумилева были Кузмин и Зноско-Боровский, у Волошина - князь Шервашидзе²⁵ и А. Н. Толстой. Кузмин просил меня достать на время дуэли доктора через моего дядю и предупредил, чтобы я не говорил с Гумилевым на эту тему, так как он боится огласки <...>

²⁴ Шервашидзе Александр Константинович (1867-1968) - живописец, театральный художник. Постоянный сотрудник художественного отдела 'Аполлона'.

На другой день утром я позвонил к Вере Константиновне Ивановой и узнал, что все кончилось благополучно.

Но история начала "расплываться" в газетах и принимала неприятный характер. Писали о калоше, потерянной, кажется, Зноско-Боровским.

Впоследствии я узнал причины и подробности дуэли. Как-то к Маковскому позвонила по телефону какая-то женщина и сказала, что она испанская принцесса, монахиня, видела его на улице и что ему одному может прислать свои стихи, на что просила разрешения. Это была Черубина де Габриак.

Она интриговала Маковского, вела с ним эстетические разговоры о монастырях, присылала цветы, назначала свидания, ждала в карете с опущенными шторами и устраивала прочие мистификации. Маковскому ее стихи понравились. Их очень поддерживал Волошин, находя в них мистику и возвышенное вдохновение. Тут между Волошиным и Гумилевым началась борьба за Маковского. Волошин тянул его к мистицизму, Гумилев был формального склада и хотел, говоря вульгарно, "отшить" Волошина. Появление Черубины было козырем для Волошина. Но Гумилев ругал ее стихи, сердился, что их поместили в 'Аполлоне', не спросив его. Тогда же, кажется, была напечатана и статья Волошина с фантастической биографией Черубины.

Вдруг Гумилев начал рассказывать, что он знает ее, что это Елизавета Ивановна Дмитриева, что он встречался с ней у Волошина, когда ездил к нему в Коктебель. В результате произошла ссора. Все - и Иннокентий Анненский, и Сергей Маковский, и все прочие - оказались на стороне Гумилева. Волошину пришлось ретироваться. Кажется, он уехал из Петербурга и стал редко печататься в 'Аполлоне'.

О. С. Бегичева
<Биографическая заметка о Ин. Фед. Анненском и Н. П. Бегичевой>

Источник текста: Письма II, с. 29-31, публикация А. И. Червяков а.
Фрагменты публиковались в прим. 131, 141 к воспоминаниям Б. В. Варнеке "И. В. Анненский": ПК, с. 128, 130.
Справка и часть комментариев взяты из публикации: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 151-153, 535-536.

Ольга Степановна Бегичева (? - после 1948?) - дочь Н. П. Бегичевой, см. прим. 2. Публикуемая биографическая заметка была включена в комментарий автора к письмам Анненского ее матери, переданным О. С. Бегичевой ГЛМ в 1948 г. (Ф. 33. Оп. 1. ? 6. Л. 1-8; см. Письма II, с. 28-29). Об этих письмах есть упоминания в тексте заметки.

Письма Анненского Иннокентия Федоровича к Бегичевой Нине Петровне

И. Анненский был женат на вдове: Дине Валентиновне Хмара-Барщевской, которая была на много лет старше его. Анненский был репетитором ее двух сыновей Платона и Эммануила. Дина Вал<ентиновна> была дальней родственницей Нины Петровны<,> и кроме того ее сын Платон был женат на родной сестре Н. П. - Ольге Петровне. Таким образом<,> знакомство было у них давнишнее, но душевная близость началась с 1905 года, когда Н. П. стала думать о перевозе семьи в Петербург. В это время она переживала глубокую душевную драму. Ее муж Степан Никит<ьевич>, с которым она прожила исключительно счастливую 15-летнюю жизнь, бросил ее с дочкой Ольгой¹ и сыном Никой, чтобы соединиться с другой женщиной. Нине Петр<овне> было в это время 35 лет<,> и она обладала исключительно красивым голосом высокого mezzo soprano и огромной музыкальностью, но... она была слишком для героических ролей мала ростом, поэтому была камерной певицей и давала уроки пения богатым барынькам.

До переезда детей в Петербург Нина Петр<овна> очень часто гостила у Анненск<их> в Царском Селе на даче Эбермана²<,> и тут, находясь в постоянном общении с таким исключительно культурным человеком, каким являлся Ан<ненский,> между ними зародилось то нежное чувство, кот<орое> продолжалось до смерти Анненского. Ин. Анненский много лет был директором Царскосельской муж<ской> гимназии и преподавал греческий яз<ык,> кот<орым> он владел в совершенстве. Кроме него он говорил свободно на лат<инском> яз<ыке,> нем<ецком,> франц<узском,> англ<ийском,> итальянском яз<ыках> и ряде других, кот<орых> я не помню. Библиотека его была огромна. Работал он по ночам непременно при свете свечей, а не при электричестве. Он слишком много читал в своей жизни, поэтому глаза его не выносили яркого света. Глубоко понимал музыку. Нина Петр<овна> очень любила проходить с ним отдельные романсы, для того чтобы отделать каждое слово. Шуман. 'Я не сержусь', Лист - Лорелея и ряд других он сумел осветить их необыкновенно тонко. Ин. Анненский прекрасно

декламировал, и других, и себя. Тот, кто видел его в эти минуты, навсегда запомнил его высокий лоб, его необыкновенно лучистые синие глаза и особенный тембр голоса. Иннок<ентий> Фед<орович> был страшно чуток к тому, как его слушают. Если в комнате находился человек, до кот<орого> не 'доходили' слова Ин<нокентия> Фед<оровича>, то он сразу потухал, комкал и быстро бросал чтение. Помню такой случай. Анненский должен был читать свою трагедию 'Фамира' в квартире Н. П. Бегичевой на Васил<ьевском> Остр<ове,> уг<ол> 6-ой Л<инии> и Средн<его> Просп<екта,> д. 8³<,> кв. 21. Чтение проходило в тесном кругу 'жен-мироносиц', как прозвал поклонниц Ин<нокентия> Фед<оровича> его единств<енный> сын Валентин Иннок<ентьевич>. Надо отметить, что Ин<ннокентий> Анн<енский> любил, чтобы ему 'кадили'<,> и в особенности любил восторги из женских уст. Это были: Хмара-Барщевская Ольга Петровна, его невестка (жена пасынка) и впоследствии душеприказчик. Левицкая Елена Серг<еевна>⁴ - она первая в России - в Царском Селе открыла школу для мальчиков и девочек. Мухина Екатер<ина> Максим<овна> <-> жена директора Ларинской муж<ской> гимн<азии>. Большой друг И. Ан<ненского> Васильева Ольга Александровна⁵, у кот<орой> Анненск<ий> был за несколько минут до своей трагической смерти на ступенях Царскосельского вокзала⁶<,> и ряд других (названные лица встречаются в комментируемых письмах).

У Ин<нокентия> Фед<оровича> был болезненный страх перед мышами. При виде мыши он бледнел, дрожал и немел. У детей Бегичевой были две ручные белые мыши<,> и<,> конечно<,> в этот день они были старательно запрятаны. Началось чтение. Иннок<ентий> Фед<орович> был в ударе. Звучные строфы сменяли одна другую, слушатели сидели<,> затаив дыхание, как вдруг на лице чтеца появился ужас, глаза вытаращились: 'что это?!' <-> дрожащим голосом воскликнул он и показал на двух маленьких мышек, кот<орые> явились, как ни в чем не бывало<,> и нарушили все настроение. 'Фамира Кифаред' не прозвучал так, как все ждали.

Тяжелая домашняя жизнь была у Ин<нокентия> Анненск<ого>⁷. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906-1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анненск<ого,> видя в нем главным образом источник матер<иального> благополучия. Жили они выше тех средств, которые были. Дача Эбермана был большой дом в 8 комнат. Анненск<ие> держали двух лакеев Арефу и Василия (имена в письмах), кухарку. Очень большое семейство Арефы (Кеня, Дина встреч<аются> в письмах)<,> сын с женой Натальей Владим<ировной> (урожд<енной> фон Штейн) <-> все это ложилось весьма тяжелым грузом на плечи Анненск<ого>. Он должен был писать какие-то

учебники, должен был принять место попечителя нар<одного> обр<азования> Петербургского Округа, вместо того, чтобы всецело предаться переводу Эврипида и творческой работе. Отсюда те нотки тоски и отчаяния, кот<орые> так часто слышатся в его письмах к Нине Петр<овне> и его стихах.

Иннок<ентий> Анненский<,> несмотря на свой высокий рост, очень прямую осанку<,> не был здоровым человеком. Он был болен сердечной болезнью и поэтому иногда не вставал с постели, в кот<орой> он тогда работал лежа. Эта же болезнь и была причиной смерти. Даты не помню. В этот день у него было заседание ученого Совета, после него он заехал к хорошему другу семьи: Васильевой Ольге Александровне. Тут он посидел немного и, сказав, что чувствует себя неважно, поехал на Царскосельск<ий> вокзал, торопясь попасть скорее домой. У подъезда вокзала слез с извоз<чика,> заплатил ему и стал подниматься по ступенькам, упал и умер от паралича сердца. Дома ничего не знали и стали волноваться только ночью, когда пришел последний поезд и Ин<нокентий> Фед<орович> не явился. На следующее утро Ольга Петр<овна> Хмара-Барщевская с сыном Анненс<кого> Валентином Иннок<ентьевичем> отправились его отыскивать по всем больницам Петерб<урга> и нашли его в мертвецкой Обуховской боль<ницы> совершенно голым, прикрытым дерюгой<,> из-под кот<орой> торчали ступни ног⁸. Какая ирония судьбы для человека - эллина по духу, всю жизнь поклонявшемуся красоте во всех ее видах! Этот трагический конец глубоко потряс тот кружок искренних поклонников Анненского. Похороны привлекли много народу. Тело из квартиры на Захаржевской ул.<,> д. Панпушко было перенесено в Классическую Гимн<азию>⁹<,> в кот<орой> Аннен<ский> был директором раньше. Почетный караул из близких, родных, товарищей по работе, бывших учеников все время до выноса тела стоял у гроба. Очень много было полиции и шпиков, т<ак> к<ак> хоронили на Царскосельском кладбище¹⁰ и поэтому можно было опасаться выступлений. Слова, произнес<енные> над гробом, проходили цензуру. Бегичевой Нины Петровны тогда не было в Петербурге, но она чувствовала в вечер смерти безумную сердечную тоску, металась по большому старому дому в Смоленской губ<ернии,> ст<анция> Дорогобуж им<ение> Дворянское. Ей была<,> конечно<,> послана телегр<амма,> но на похороны она не могла поспеть и проститься со своим другом, ценившим ее талант и душу.

Бегичева Нина Петровна родилась 1869 г. 22 июля в имении родителей в Дворянском. Семья эта была очень культурна<,> и музыка с колыбели окружала ее. Мать - Ольга Владимировна, дочь известного мемуариста Лыкошина Владим<ира> Ивановича (друг Грибоедова в молодости)<,> обладала прекрасным контральто, учи-

лась пению в Италии, а потом брала уроки пения у композ<итора> Глинки<,> и в нотах ее старшей дочери Трояновской Елены Петр<овны> до Революции хранился романс Глинки с надписью: "Моей сладкозвучной ученице Лыкошиной Ольге на память об авторе. М. Глинка". Отец Нины Петр<овны> - Петр Иванович Лесли был севастоп<ольский> герой и родной брат Евгения Лесли, так доблестно погибшего при обороне Севастополя. Отец был очень музыкален, остроумен<,> и все дети обладали прекрасным голосом и слухом. Часто по вечерам собирались вместе и пели квартеты, дуэты и т.д. Нина Петровна в 12 лет уже поражала не только красотой звука своего голоса, но той глубиной чувства, кот<орую> трудно было ожидать в такие годы. В Петерб<урге> берет уроки пения у певицы контральто Оноре Ирины Ив<ановны> (гремела в Лондоне и Большом т<еатре> вместе с Патти и Луккой) и затем у проф. Прянишникова. Перед девушкой открывалась интересная будущность, но она встречает Бегичева Степана Никит<ьевича,> мичмана флота; страстное увлечение с двух сторон. Жениться на актрисе в то время офицеру не разрешалось<,> и из любви к нему Нина Петр<овна> ставит на работу артисткой крест и начинает петь дома и в узком кругу. Затем через 15 лет ей приходится работать<,> и она до конца своей жизни 1/II 1942 г. дает уроки пения и до 1917 года выступает в концертах в Петрограде. Несмотря на ужасную сердечную болезнь и возраст 72 года Нина Петровна до эвакуации осенью 1941 г. работала в клубе водников пристани "Вознесенье" Ленинградской обл. Тут к ней было удивительное отношение: молодежь носила ее буквально на руках (сердце не давало возможности ходить пешком<,> и ученики возили ее на санях)<,> администрация постоянно премировала, а Ленингр<адское> начальство Щетинин Владимир Никол<аевич> на письмо ее дочери после смерти Н<ины> Петр<овны> ответил: "Дорогая Ольга Степановна! Вместе с Вами скорблю о смерти нашей любимой Нины Петровны. Она была Человек с большой буквы!" Вот вкратце биография той женщины, к кот<орой> написаны данные письма Анненского.

О. С. Бегичева сопроводила письма краткими замечаниями, включенными А. И. Червяковым в примечания к ним.

¹ О. С. Бегичева, будущий автор заметки.
² Московское шоссе, дом А. А. Эбермана - предпоследний адрес проживания Анненского с семьёй в Царском Селе. Дома в настоящее время не существует.
³ Опечатка в источнике или ошибка мемуаристки: дом ? 28 по 6-й линии (см. Письма II, с. 81).
⁴ Левицкая (урожд. Полевая) Елена Сергеевна (1868-1915) - педагог, создатель первой в России школы совместного обучения и воспитания мальчиков и девочек, близкая знакомая Анненского (см. Письма I, с. 325-330).
⁵ Сведения об Ольге Александровне (Пантелеевне?) Васильевой, как о 'близком друге семьи' Анненского, восходят к воспоминаниям его сына В. И. Анненского (ЛМ, с. 212). Однако они требуют дополнительных документальных подтверждений (Письма I. С. 106-107).
⁶ Ныне Витебский вокзал в Санкт-Петербурге.
⁷ Достаточно субъективное мнение О. С. Бегичевой о семейной жизни Анненского, вероятно, основывается на рассказах матери.
⁸ Скорее всего, в основе этого фрагмента - воспоминания В. Кривича ВК 1925 (см. наст. издание), согласно которым близкие Анненского приехали в больницу в тот же вечер.
⁹ Речь идёт об Императорской Николаевской Царскосельской мужской гимназии.
¹⁰ Точнее - на Казанском кладбище Царского Села.

Е. К. Герцык
Воспоминания

Источник текста и фото: Евгения Герцык. Воспоминания: Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Булгаков, В. Иванов, М. Волошин, А. Герцык. Paris, YMCA-PRESS, 1973, с. 38, 60. (Электронное воспроизведение: "ImWerden" 2005, http://imwerden.de ).
Опубликовано: Герцык Е. Воспоминания. М.: Моск. рабочий, 1996. С. 128-129.
Фрагмент на с. 60 (из главы "Вячеслав Иванов") также приводится: в прим. 42 к публикации воспоминаний В. Кривича, ПК, прим. 248, с. 140; в прим. 5 к письму Анненского Вяч. Иванову от 24.05.1909.

Евгения Казимировна Герцык (1878-1944) - переводчица, мемуаристка, сестра поэтессы Аделаиды Герцык, краткую характеристику творчества которой И. Ф. Анненский даёт в статье "О современном лиризме".
Страница Википедии.

'Лишь сейчас нащупываю, в чём было отличие Ивановых* от всех людей нового искусства, которых я знала и которых не знала! Все они (включая и до конца искренних, как Блок или Анненский), все они, большие ли, мелкие ли, пронзены болью, с трещинкой через всё существо, с чертой трагизма и пресыщенности'.

Сёстры Евгения, Аделаида и брат Владимир Герцык,
1900 г.

'Помню, как я единственный раз видела Анненского у В. И. - два мэтра, два поздних александрийца вели изысканнейший диалог - мы кругом молчали: в кружево такой беседы не вставишь простого слова. Но Анненский за александрийзмом расслышал другое: высокий, застегнутый на все пуговицы, внешне чиновный, он с раздражением, подергиваясь одной стороной лица, сказал: "Но с вами же нельзя говорить, Вячеслав Иванович, вы со всех сторон обставлены святынями, к которым не подступись!" У обоих были свои потаённые святыни, но ими они не соприкоснулись. Вскоре Вяч. Ив. писал Анненскому:

Зачем у кельи ты подслушал,
Как сирый молится поэт,
И святотатственно запрет
Стыдливой пустыни нарушил?**

В тот год зародилась литературная группа "Аполлон". В отдельности ценя некоторых из молодых поэтов, будущих акмеистов, Вяч. Иванов яростно нападал на эстетствующий дух кружка'.

Источник текста: "Звезда", 1941, ? 4, с. 169-170.
Фрагмент в прим. 30 к публикации воспоминаний В. Кривича (ПК, прим. 236, с. 139).

Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов (наст. фамилия Максимов; 1883-1955) - советский литературовед. Царскосёл, закончивший в 1905 г. историко-филологический факультет Петербургского университета, и начавший педагогическую практику в Царскосельском реальном училище учителем русского языка и словесности. С 1920 г. преподаватель, затем профессор Ленинградского университета. Основные труды посвящены главным образом жизни и творчеству Н. А. Некрасова, а также истории русской журналистики.
Брат Д. Е. Максимова (1904-1987).

Когда выяснилось, что вместе с высылкой из Царского Села я подвергаюсь увольнению со службы*, я начал хлопотать, чтобы увольнение в чистую было заменено переводом в одно из петербургских учебных заведений.

Здесь мне очень помог мой отец, имевший знакомства в Петербургском учебном округе**, но

немалую роль сыграло и то обстоятельство, что, объясняясь с начальством, я имел возможность утверждать, что полиция в своем желании расправиться со мною не погнушалась прибегнуть ко лжи.

И все же начатые мной и продолженные отцом хлопоты, грозили оказаться бесполезными, если бы не вмешательство И. Ф. Анненского. Немногие из современных почитателей этого замечательного поэта знают, что Иннокентий Федорович был немалое количество лет директором Царскосельской мужской гимназии.

В 1905 г, когда черносотенная часть родителей требовала суровых репрессий в отношении "смутьянов" и "крамольников", т. е. революционно настроенных гимназистов, Анненский отвечал категорическим отказом.

- Да и молодец же этот Анненский, - рассказывал однажды мой отец, возвратившись из заседания родительского комитета, - на все настояния черносотенцев знай свое твердит.

- Вот его подлинные слова, которыми он закончил заседание комитета: "Дети могут ошибаться, но в своих поступках они всегда руководствуются благородными побуждениями. За благородные побуждения наказывать нельзя. Я, по крайней мере, ни в коем случае на это не пойду".

Не удивительно, что Анненский после этого был обвинен в "попустительстве" и вынужден оставить пост директора гимназии. Однако выбросить за борт столь авторитетного знатока классической древности постеснялись и назначили Иннокентия Федоровича инспектором С.-Петербургского учебного округа.

В качестве инспектора он, по своему собственному почину, и выступил на мою защиту. Несколько раз вызывал он меня, почти незнакомого ему человека, к себе, в помещение округа, подробно расспрашивал о ходе дела, указывал, к кому надлежит обратиться и что следует говорить. За себя никаких обещаний не давал, но я имею веские основания думать, что сравнительно благополучным окончанием своих мытарств обязан в значительной степени ему. А мытарства закончились тем, что осенью 1908 г. я получил уроки русского языка и словесности в С.-Петербургском первом реальном училище.

* Репрессии были результатом выступления мемуариста с докладом к 30-летию со дня смерти Н. А. Некрасова.
** Отец мемуариста также был педагогом.

И. Зусьманович
Воспоминания бывшего экстерна об Иннокентии Федоровиче Анненском

'Наша молодежь, которая бурным потоком освободительного движения была выброшена из средних учебных заведений, а после наступившего затишья ринулась обратно, нашла их двери для себя запертыми. И вот потянулась молодежь к заветным бумажкам, так называемым "аттестатам зрелости", которые открывали ей двери высших учебных заведений. Но что же? Те же холодные, сухие лица, те же "люди в футляре", та же казарменность... И вот на темном фоне экзаменационной канители замечаешь светлую точку, - это был Иннокентий Федорович. Он прекрасно понимал комедийный характер экзаменационной процедуры, терпел это как неизбежное зло, никогда почти не "резал". Видно было, что он хочет и экстернам, выброшенным из колеи "нормальной" учебной жизни, открыть двери храма "высшей науки"'

Прим. 25 к воспоминаниям В. Кривича (В. И. Анненского). ПК, прим. 230, с. 138.
РГАЛИ, ф. 1666, оп. 1, ед. хр. 1450.

Источник: Новая студия, 1912, ? 13. С. 2-4.
"Электронная библиотека ГБУК Санкт-Петербургская государственная Театральная библиотека",
http://lib.sptl.spb.ru/ru/nodes/2490-novaya-studiya-1912

В певучих строфах поэта воплощаются самые экстатические, самые высокие и яркие, огневые переживания. 'Да будет твоя добродетель - готовность взойти на костер'², т. е. сгореть от внутреннего пафоса, т. е., стать факелом для смолистых масс своих же собственных стихов - таков, в нашей привычной, традиционной норме, канон каждого поэта 'На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя'³ - как заключительный аккорд звучит торжественно-трагическое признание В. Брюсова.

Иннокентий Анненский, всегда своеобразный, часто оригинальный, и в данном случае отверг нашу привычную норму. Его Муза пришла к нам усталой, изнеможденной, раздружившись с пламенем, с бурями, без креста и надежд. 'Один из упрямых калек'⁴, - как сам определил себя поэт, - хотел только покоя, одного лишь отдыха, и лирическая стихия была для него той тихой заводью, где поет свою последнюю песню умирающий лебедь.

В самом деле, - чего хочет, чего ищет наш тихий лебедь?

И любит, лелеет поэт - 'только ночь и цветы в хрустале'⁷... Как далеки от всего этого 'кинжальные слова!'⁸.

Строй музы Иннокентия Анненского - элегический; это - 'дрема осенняя'⁹ и 'лунный холод'¹⁰.

Но в ветхие и скрипучие формы старой элегии нашему поэту удалось вдохнуть новую живую душу, и элегические переживания засверкали у него новыми, оригинальными достижениями. Благодаря чему? В ответе на этот вопрос - смысл поэзии И. Анненского и ключ к его чудесному 'кипарисовому ларцу'.

Конечно, самым страшным горем, смертной раной для И. Анненского, как поэта, было бы - 'увидать пустыми тайны слов'¹¹, увидеть банальную плоскость там, где чудилась бездонная глубина, сокровенная, колдовская пропасть.

Счастливый и спасенный Анненский этого не увидел. Горестное заклятие Тютчева - 'молчи, скрывайся'... потому что - 'мысль изреченная есть ложь', не тронуло нашего поэта, прошло мимо него; наоборот, в каждой его строчке теплится исключительная вера в магическую силу слова, горит трепетный восторг перед чарами звуков Парсифаля.

И этот вербальный фанатизм оправдал себя. По крайней мере, простая и, в сущности, не обширная лексика И. Анненского поражает своею глубиной, и тонкостью, и разнообразием нюансов. Как будто слово преобразилось, раскрыло свою сокровенную душу, зазвенело, как фарфоровый колокольчик, запело. И если -

- то слова И. Анненского именно таковы. Эти черты рознят нашего поэта с французскими парнасцами и одновременно с первыми символистами романской школы, - недаром в его поэзии нашел себе значительное применение 'метод соответствий' - correspondances Бодлэра¹⁾. Но в главном, в основном умонастроении И. Анненский был чистейшим импрессионистом. В его умении и покорности сделать из настроения стимул и властелина всей своей натуры, в той яростной стремительности, с которой поэт запечатлевает каждое из них - сквозит эта черта. Всей своей поэзией И. Анненский как бы хотел доказать, что человек - 'пучок перцепций' (в смысле и понимании Лейбница). Каковы же главные из этих настроений?

Вот основное, доминирующее, дающее общий тон настроение поэта - усталость, необласканность и тоска, тоска, так прекрасно-скорбно выраженная в его последнем стихотворении, посвященном М. Кузмину.

Тоска рассказала об одиночестве души, о сирости духа и заставила полюбить эту горькую отрешенность:

И та же тоска родила мольбу о грезе, жажду мечты:

Так на пороге жизни и грезы остановился поэт. Много цепких и крепких канатов связывают его с жизнью, но в то же время усталое сердце просит чистой, отрешенной мечты. Но если 'небо звездами в тумане не расцветится'¹⁷, то, с другой стороны, не может быть и 'равнодушия к обидам и годам'¹⁸, за обладание которым поэт готов отдать великое - вечность. Говоря иначе, жизнь и греза одновременно довлеют, одновременно тянут душу в разные, в противоположные стороны. И место поэта оказалось на той зыбучей грани, которую он сам назвал 'хаосом полусуществования'¹⁹. Как преодолел И. Анненский эту трагическую грань половинности?

Вот выход, вот освобождение. Отказавшись от действенной жизни и действенной мечты, отре-

шившись от динамических путей, И. Анненский замкнулся в сфере созерцания, объективного - по мере сил -свидетельствования о восхождениях и провалах единственного великого 'туриста' вселенной - души. Нечего говорить, что глубокий, острый скептицизм поэта, отражающийся в несколько насмешливом, ироническом тоне некоторых стихотворений, значительно помог ему укрепиться на этой позиции Мефистофеля. Но 'у каждого свой тайный демон', и Анненскому не всегда и не вполне удавалось убить голос жизни прежней, развеять 'удушливый дым'. И в его поэзии, наряду с перлами чисто созерцательной лирики, остался рокот и шум былого прибоя. Но с каждым новым годом все тише и дремотнее становилось на берегу: прибой слабел, спадал. И вот, наконец, его последний вздох: 30-ro ноября 1909 года И. Анненский скоропостижно, внезапно скончался...

Иннокентию Анненскому, как и его 'базальтовому монголу'²¹, приходится переживать такой знакомый, такой обычный у нас период непонимания и читательского равнодушия. К его одинокому жертвеннику нет еще народной тропы. Обидно и горько: ведь, забыто, в запустении пребывает не только красивое, но и прекрасное.

Источник текста: Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. P.: YMCA-Press, 1988. С. 57; 59-60.
Фрагмент опубликован А. И. Червяковым в издании: Письма I, с. 20 (прим. 1 к письму Анненского к И. И. Срезневскому от 23.08.1879).
Справка и комментарии из публикации: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 221-222, 554.

Владимир Андреевич Оболенский, князь (1869-1950) - сын кн. А. А. Оболенской (1831-1890), общественного деятеля, педагога, основательницы и учредительницы одного из первых частных женских средних учебных заведений, и кн. А. В. Оболенского, инициатора крестьянской реформы в Калужской губернии (в 1909 г. Анненский получил предложение преподавать в гимназии кн. Оболенской, но отказался). Окончил естественный факультет Петербургского университета (1891), увлекался политэкономией. Был дружен с однокашником и также учеником Анненского А. Н. Потресовым (см. настоящее издание, с.555). До Октябрьского переворота 1917 г. - земский и политический деятель, масон. Убежденный противник Советской власти, с 1920 г. - в эмиграции.

Страница Википедии.

По другим предметам были у нас и хорошие, и плохие учителя, среди них довольно много молодых - Е. Ф. Шмурло (недавно скончавшийся в Праге историк)¹, И. Ф. Анненский (впоследствии известный поэт) и др.

<...> О своем учителе греческого языка, И. Ф. Анненском, я уже упоминал. Он вел наш класс в течение всего гимназического курса, и я с любовью о нем вспоминаю. По мягкости своего характера он не мог нас заставить заниматься как следует, и мы кончали гимназию с очень слабыми знаниями греческого языка. Через несколько лет после окончания мною гимназии, когда на Парнасе русской поэзии внезапно появился новый поэт, утонченный эстет Иннокентий Анненский, начавший печататься впервые в сорокалетнем возрасте, мне трудно было представить себе, что это тот самый бледнолицый блондин² с козлиной бородкой и задумчивыми глазами, наш милый 'Инокеша', как мы его называли, которого, не приготовив урока, мы 'заводили', спрашивая о происхождении разных слов. Страстный филолог и знаток сравнительного языкознания, Анненский всегда попадался на ловко закинутую хитрыми мальчишками удочку и подолгу объяснял нам санскритские корни. На доске появлялись столбцы этих корней - разные 'бха', 'рхи' и т. д., а мы, в ожидании звонка, смотрели на часы, изредка задавая ему новые вопросы, чтобы поддержать 'завод'.

Когда праздновался какой-то юбилей нашего директора, Анненский принес нам для произнесения на чествовании написанное им от лица учеников стихотворение. Возможно, что эти довольно банальные стихи были первым творением известного поэта. Помню их начало:

Мы собрались тесной гурьбой
И на праздник веселый пришли.
Видишь, книг у нас нету с собой, -
Мы цветы для тебя принесли.³

П. П. Перцов
Литературные воспоминания. 1890-1902 гг.

Источник текста: Перцов П. Литературные воспоминания. 1890-1902 гг. М. - Л.: "Academia", 1933.
Переиздано: Перцов П. Литературные воспоминания. 1890-1902 гг. / Под ред. А. В. Лаврова. М.: Новое литературное обозрение, 2002. (Россия в мемуарах).

Пётр Петрович Перцов (04/16 июня 1868 - 19 мая 1947) - поэт, прозаик, публицист, издатель, искусствовед, литературный критик и мемуарист. В 1892-93 гг. - сотрудник журнала "Русское богатство". Стоял у истоков символистских изданий. Издатель "Понедельников" - еженедельного литературного приложения к газете "Слово", где печатался И. Ф. Анненский, см. страницу. Редактировал приложение С. В. Штейн.

Страница Википедии.

Анненский рецензировал книгу Перцова: П. Перцов. Венеция. С.-Пб. 1905 (УКР III, с. 162-163).

Сергей Николаевич Кривенко, плохо ладивший с Иванчиным, довольно скоро отошел от журнала. Очень симпатичный лично, но мягкий и безвольный, он был типом чистокровного 'народника', пассивного идеализатора деревни и крестьянства, чуждого по своей натуре политической борьбе и наклонного к толстовству. Вполне понятно его расхождение с активным террористом Иванчиным, державшимся (хотя без формулировки) принципа: 'всё для народа, но не через народ'. Михайловский в этом отношении был однотипен с Иванчиным, что и предрешило исход междоусобия, - несмотря на то, что с Кривенко Николай Константинович был связан старой дружбой (они были даже на 'ты') и товариществом по 'Отечественным Запискам' (где Кривенко вел после Елисеева внутреннее обозрение).

Кривенку¹ сменил Николай Федорович Анненский, нарочно вызванный для того Иванчиным² из нижегородской земской статистики, которой он заведывал (он был одним из самых авторитетных наших статистиков). Я думаю, многие еще помнят Николая Федоровича (он умер не так давно) - его крупную фигуру, румяное по-старчески лицо, растрепанные седые волосы и бороду и громкий смех. Анненский вносил с собою в столичную редакцию провинциальный, почти деревенский воздух, вместе с провинциальным благодушием и мягкостью. Он совсем не походил в своем духовном облике на своего младшего брата - столь известного теперь (но вовсе неизвестного тогда) поэта-модерниста Иннокентия Федоровича Анненского. Вкусы Николая Федоровича были, напротив, вполне старомодные, правоверно-реалистические, и в поэзии дальше Некрасова он вряд ли шел.

При воспоминании о Н. Ф. Анненском мне всегда вспоминается и одно тяжелое впечатление, с ним связанное. В 1899 (или 1901) г. Анненский, участвуя в одной из тогдашних студенческо-интеллигентских демонстраций у Казанского собора, получил от разгонявших демонстрацию казаков удар нагайкой по лицу. На лице образовался чудовищный кровоподтек, захвативший всю левую половину. Этот кровоподтек долго не проходил и производил ужасное впечатление. Что-то вопиющее было в факте, что пожилой, достойный симпатичный человек мог, при каких бы то ни было обстоятельствах, подвергнуться такому обращению. Вся дикая некультурность тогдашнего строя, обыкновенно прикрытая лоском благополучия, внезапно предстала здесь в своей грубой осязательности. Одна за другой стали выходить книжки возрожденного журнала, сильно отставшего за год редакторства Станюковича³, и к январю 1893 г. он уже вошел в норму. Дала себя знать перемена и на подписке: в том же январе число подписчиков обогнало цифру за весь 1892 г. Было видно, что дело стало на прочные основы.

¹ Кривенко Сергей Николаевич (1847-1906) - русский журналист и публицист народнического направления. Редактировал "Русское богатство" в начале 90-х годов XIX в.
² Иванчин-Писарев Александр Иванович (1849-1916) - деятель народнического движения, журналист. С 1892 по март 1913 года - член редакции журнала 'Русское богатство'.
³ Станюкович Константин Михайлович (1843-1903) - русский писатель, известен произведениями на темы из жизни военно-морского флота. Соредактор "Русского богатства" в 1892 г.

Но при этой слабости к литературной новизне Брюсов навряд ли обладал острым к ней чутьем: я уже приводил примеры его художественного консерватизма, как в случае с Сологубом. Так же долго был он холоден к Чехову и признал его, кажется, лишь вслед за общим, признанием. Когда я сообщил ему (в июле 1902 г.) о появлении Блока ('Знаете ли Вы поэта Блока? - писал я ему. - У меня два его стихотворения - удивительно красиво и удивительно непонятно. Стиль Вл. Соловьева, но гораздо воплощеннее'), он отвечал мне с классической краткостью: 'Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он - не поэт'. Другой раз он 'попался', когда пожаловался на некоего Ник. Т-о, неведомого поэта, печатавшегося мною в литературном приложении к петербургской газете 'Слово' (начало 1906 г.): 'Ваш Никто и однообразен, да и точностью рифм очень уж брезгует' (письмо от 15 февраля 1906 г.)*. Между тем этот 'Никто' был не кто иной как Иннокентий Анненский...

* См.: Тименчик Р. Д. Письма Валентина Кривича к Блоку // Литературное наследство, т. 92, кн. 2, 1981. Прим 44, с. 321. Здесь указана другая дата - 15 апреля 1906 г., со ссылкой: "Печать и революция", 1926, ? 7, с. 115. В публикации переписки Брюсова и Перцова дата: "5 апр. 906". И текст немного отличается:

Можно сопоставить с написанным в рецензии 1904 г. Ведь Брюсов прочитал новые публикации стихов Анненского в "Слове" ко дню написания письма. Потому и "Вашего". "Черную весну" ещё не прочитал, она опубликована 10 апреля. Но всё равно прочитал позже, как и другое анненское в "Слове". Однако и для Перцова А. не был "Вашим", судя по написанному им в 1916 г., см. выше ссылку. Таковым он был для редактора "Слова" С. В. Штейна, породнившегося с Анненским. Интересно бы спросить Брюсова о неточности рифм. Ведь в рецензии 1904 г. он написал про умение Анненского "ударить рифму о рифму как сталь о кремень". Жаль, невозможно.

Источник текста: Потресов А. Н. Воспоминания // Потресов А. Н. Посмертный сборник произведений. Париж, 1937. С. 113-114.
Фрагмент приводится А. И. Червяковым в Письмах I, с. 21-22 (в прим. 1 к письму Анненского к И. И. Срезневскому от 23.08.1879).
Справка и комментарий из публикации: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 223-224, 555.

Александр Николаевич Потресов (1869-1934) - видный деятель социал-демократического движения в России, публицист. Окончил естественный факультет и два курса юридического факультета Петербургского университета. В студенческие годы стал марксистом. В 1892 установил связь с группой "Освобождение труда". В 1895 сблизился с руководителями Петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", вступил в него в 1896 г. В дальнейшем - активный оппонент большевиков, сторонник и участник февральской революции 1917 г., но категорический противник Октябрьского переворота. В конце 1924 эмигрировал, за границей не присоединился ни к одному из меньшевистских течений. С 1931 выпускал журнал "Записки социал-демократа". До конца жизни был убежден в необходимости выбора Россией буржуазно-демократического пути развития и верил, что после краха большевистских "иллюзий максимализма" она неизбежно к нему вернётся.
Однокашник В. А. Оболенского, также писавшего в своих мемуарах об Анненском.

Страница Википедии.

Особенно вспоминаю в этой связи чрезвычайно привлекательного, как нельзя более деликатного в своем обращении с учениками Иннок. Фед. Анненского. Мне довелось уже после окончания гимназии, в мою бытность студентом, встретиться с ним во время путешествия по Италии и несколько недель подряд пропутешествовать в его компании¹ из города в город, усердно посещая музеи, церкви и достопримечательности прошлого.

И я вижу его и до сих пор еще, как живого, с проясненным лицом и с горящими глазами, делящимся с нами, его спутниками, своими художественными переживаниями, своей взволнованностью, которую в нем вызывали окружавшие нас произведения великих мастеров.

Ударив по струнам его души, они неожиданно для меня обнаружили в нем поэта, каким он и был на самом деле, как показали много позже ставшие известными его стихотворные опыты...

Ну а в гимназии этот поэт в Иннок. Фед. был схоронен не только вообще под вицмундиром чиновника мин. нар. просвещения, но и еще в особенности под толщей того никчемного курса греческого языка, который он нам преподавал по всем правилам казенно установленного ритуала.

И за это насилие, им производившееся и над нами, и над собою самим, он - как и было в порядке вещей - пожинал плоды в виде искусно проводившегося гимназистами саботажа, смешной жертвой которого он становился чаще других.

Саботаж же заключался в том, что во время урока, когда гимназистам грозила опасность, что их будут спрашивать и ставить отметки, на Ин. Фед. Анненского начинали сыпаться, как из рога изобилия, вопросы, долженствовавшие как будто говорить о любознательности класса, а на самом деле имевшие единственной целью заполнить разговорами с учителем весь школьный час, вплоть до вожделенной минуты звонка, призывающей к окончанию урока.

Конечно, не всякий учитель поддался бы на такие разговоры, и класс превосходно это знал, умело вырабатывая с каждым преподавателем свою специально для него предназначенную тактику, приноровленную к его индивидуальным особенностям. Тактика класса с Анненским спекулировала на тех чертах его личности, которые по-настоящему были ее достоинствами, но эти же черты обращались в прямую противоположность себе, в недостаток, с точки зрения задач, которые общегимназический порядок предъявлял в наше время к злополучному учителю греческого языка.

Образованный филолог, одаренный вообще человек, Анненский в рамках гимназических программ и устава, потерпел фиаско вдвойне: несмотря на все таланты и привлекательность своей личности, он никому из нас, конечно, не смог внушить любви и понимания античного мира, и в то же время, при своей склонности к лекторству на темы литературные, он меньше любого тупицы-педанта был приспособлен к тому, чтобы муштровать нас и вдалбливать в наши головы те правила греческой грамматики, усвоение которых и составляло правильную цель его "предмета".

Более интеллигентное меньшинство в нашем классе понимало, разумеется, что в лице Анненского имеет дело с человеком незаурядным. Я помню, как часто слышались в нашей среде сожаления, что Анненский не на месте, что было бы куда лучше, если бы он был нашим учителем русского языка и разговаривал с нами о более нам доступной русской литературе. Но сожаления сожалениями, а разговорный саботаж шел своим чередом, не вызывая ни в ком из нас ни малейшего возражения.

1. Речь идёт о путешествии Анненского в Италию летом 1890 г. в компании с коллегами по гимназии Я. Г. Гуревича Е. Ф. Шмурло и Н. И. Вульфом (см.: Эдельман М. Г. Письма И. Ф. Анненского из Италии // Встречи с прошлым: Сборник материалов РГАЛИ. Вып. 8. М.: Русская книга, 1996, с. 21-27; Письма I, с. 60-101).

В. А. Пяст
Встречи

Источник текста: "Николай Гумилёв в воспоминаниях современников". "Третья волна", Париж - Нью-Йорк; "Голубой всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт Москва, "Вся Москва", 1990.
Фрагмент, касающийся Анненского, также приводится в статье к публикации: Лавров А. В, Тименчик Р. Д. И. Ф. Анненский. Письма к С. К. Маковскому. А также в прим. 16 к ней.

Владимир Александрович Пяст (Пестовский, Омельянович-Павленко, 1886-1940) - поэт, мемуарист, критик. Многолетний друг и биограф А. А. Блока.
Страница Википедии

И. Ф. Анненский пишет о стихах В. Пяста в статье "О современном лиризме" (раздел "ОНИ"). Об этом:

Но на рубеже 1910-х в стихах "Ограды" жили какие-то обещания, заставившие Иннокентия Анненского (выделившего в сборнике такие "анненские" строчки: "Талая тучка, Робкая, будто обманутая") сказать о дебютанте: "Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то ещё. Не знаю, но интересно. Подождём" (КО. С.380). Первый сборник Пяста заслуживает самого пристального рассмотрения с точки зрения новых для 1909 года интонаций, навеянных откуда-то из ближайшего будущего русской поэзии, из постсимволистского стихового говора.
Тименчик Р. Д. Рыцарь-Несчастье // Роман Тименчик. Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века. Иерусалим, "Гешарим"; Москва, "Мосты Культуры", [2008]. С. 284.

Портрет работы
Ю. П. Анненкова, 1921.

"Перемолвившись двумя - тремя фразами, я стал читать воспоминания Пяста. АА слушала с большим интересом. Некоторые воспоминания и некоторые эпизоды вызвали ее веселый, непринужденный смех... АА смеялась - она очень тихо всегда смеется, но смех особенный, мелодичный и заразительный. Несколько раз она вызывала из соседней комнаты Пунина, чтобы он тоже прослушал забавное место. Пунин смеялся тоже, не в упрек Пясту, называя его сумасшедшим... Но АА осталась довольна воспоминаниями Пяста...".

О Пясте вспоминал Вс. А. Рождественский (Вс. Рождественский. Страницы жизни. Из литературных воспоминаний.
М., "Современник", 1974. С. 284; гл. "Николай Тихонов"):

Соседом справа, доставлявшим нам немало беспокойства, а вместе с тем и развлечения, был поэт-символист Владимир Алексеевич Пяст. (По его имени, кстати сказать, и весь этот короткий коридор получил наименование; 'Пястовский тупик'.) Поэт был несколько странен. Ходил он в узких клетчатых брюках, в распахнутом настежь таком же пестром жилете, взлохматив шевелюру. Он увлекался громкой читкой собственных стихов и притом в полном одиночестве. С самого раннего утра слышали мы его декламацию. Судьба наделила его мощным, как бы рыдающим голосом, то опускающимся до зловещего шепота, то поднимающимся до отрывистого и довольно звонкого лая.
Патетическая декламация Пяста, внезапно-бурные взрывы его гневных, обличающих интонаций часто будили нас в мутных сумерках едва занимающегося дня. Это напоминало нам голос Иоканаана, проклинающего из глубины своей подземной темницы нечестивую Иудею. Поэт был настойчив, упорен и не давал себе ни минуты отдыха.
- Небеса Израиля! - восклицал наконец выведенный из терпения Тихонов. - Кто же будет его Саломеей?
Однажды, прерванный мощными раскатами какого-то пястовского монолога, он наклонился ко мне, поблескивая смеющимися зрачками.
- Знаешь, я кажется, возьму наш топор и отрублю ему голову. Мы поднесем ее на серебряном блюде Правлению 'Дома искусств'. А в газете появится сенсационная заметка 'Таинственное преступление в Пястовском тупике'. И мы сразу завоюем литературную славу.
И тут же добавил, уже примирительно:
- А впрочем, он поэт. Это его несчастье, что он вообразил себя пророком и говорит величественно и непонятно. Это, видимо, он и принимает за 'язык богов'.
Пяст был действительно похож на пророка. Когда он, со всклокоченными волосами, закутанный, как в плащ, в одеяло, появлялся в нашей комнате и, тяжело опустившись в единственное продавленное кресло, начинал с велеречивой важностью повествовать о чем-либо, высоко вскидывая пальцы, а его остро очерченный профиль, как изображение на древней медали, резко впечатывался в мутный квадрат осеннего окна, ему и в самом деле нельзя было отказать в монументальной величественности.

Они* посетили следующих трех "мэтров": Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина (еще далеко не признанного в ту пору!) и пожилого, но стоявшего вдалеке от широких литературных путей - И. Ф. Анненского. К тому времени, кажется, была выпущена им только одна книга стихов - да и то под псевдонимом Ник. Т-о, - который можно было расшифровать как, хотя бы, "Николай Терещенко". А между тем, это был последний год довольно долгой жизни почтенного поэта, "под знаком" которого действовало все восходившее в те годы поэтическое творчество: акмеисты и первые футуристы. Признаться, я лично ни разу об И. Ф. Анненском до этой весны и не слыхал. Всех трех поэтов "молодые" попросили прочесть по циклу лекций на тему о поэзии; лекции последних двух почему-то не состоялись, зато Вяч. Иванов оказался, как говорят теперь, "выполнившим на 100% свое задание".

'Первые недели прошли, чередуясь в повторении и развитии 'Про-академического' курса Вячеслава Иванова и связанных с ним общностью подхода, как и темы, лекций Иннокентия Федоровича Анненского. <:> в первых книжках 'Аполлона' как раз печатались им под полной фамилией составившие своего рода эпоху для тогдашних поэтов статьи о них: 'Они' и 'Оне'. Но, сколько помнится, этих своих статей И. Ф. Анненский, перед смертью решивший выступить на широкую дорогу литературы, в Академии не докладывал. Напротив, я хорошо помню его речи о поэтах прошлого, - в частности, о Лермонтове, которого он, как редко кто, умел любить. Это было совсем незадолго до смерти, - во время вечера И. Ф. Анненский несколько раз хватался за сердце, особенно выпрямляясь всем станом.

начал он каким-то несравненно-задушевным тоном; в голосе его прямо слышалась, прямо дышала тишина вечернего поля и большака в необъятных русских просторах. И при этом - необычайная мягкость, приглушенность каждого звука. Кончив свою незабвенную передачу этого, с детства знакомого каждому, стихотворения, - Анненский заговорил об его значении. Прежде всего, он обратил внимание на 'инструментовку'. В первых лекциях Вячеслава Иванова учение об инструментовке было представлено со значительными пробелами: кажется, именно их брался пополнить И. Ф. Анненский. Он указал на подбор гласных: всех притушенных, с преобладанием 'о', 'у' и отсутствием 'а' на ударных местах. Он, до всяких исследований о звуковых 'повторах', раскрывал секреты очарования инструментовки согласных звуков этой поэмы: <:>

После ряда рифм с характерными 'у' и 'о' в этой последней строфе все конечные слоги стихов имеют ударный гласный 'е'. Потому что это - уже пение, и, соответственно, певучие 'л' - согласные, почти полугласные, - окрашивают, особенно первые два, стиха этой строфы. Но как сухо то, что я вот записываю здесь! Как проникновенно лирично излагал это самое покойный поэт-учитель. Как-то все сразу, несмотря на то, что в мире изящной литературы Анненский еще пока ничем не проявил себя, не имел не только шумного, как какой-нибудь Леонид Андреев, имени, - но и тихого, как Вячеслав Иванов, - все сразу, без спора признали этого старика, в сущности, из самых новых людей вне ученой области, - своим учителем, авторитетом почти непререкаемым'.

В своих мемуарах В. Пяст в связи с этим приводит остроту Ю. Н. Верховского: 'Что общего <...> между Волынский и Анненский? - Только кий' (Пяст В. Встречи. М., 'Федерация', 1929, с. 142)

Издания воспоминаний:
В. Пяст. Встречи. М., 1929.
В. Пяст. Встречи. / Сост., вступ. ст., науч. подгот. текста, коммент. Р. Тименчика. М.: Новое литературное обозрение, 1997 (Серия "Россия в мемуарах").
В. Пяст. Стихотворения. Воспоминания. Томск, Водолей, 1997.

Б. Е. Райков
На жизненном пути: автобиографические очерки

Источник текста: Райков Б. Е. На жизненном пути: автобиографические очерки. В 2-х кн. СПб.: Коло, 2011. Кн. 1. С. 149-150.

Борис Евгеньевич Райков (1880-1966) - российский методист-биолог и историк естествознания, видный педагог. Доктор педагогических наук (1944), профессор (1918). Действительный член АПН РСФСР (1945). Заслуженный деятель науки РСФСР (1961). Один из создателей отечественной методики преподавания биологии.
Ученик 8-й Санкт-Петербургской гимназии в пору директорства И. Ф. Анненского.

Страница Википедии.

К Рождеству я получил от матери известие, что директор 8-й петербургской гимназии И. Ф. Анненский обещал принять меня в V классе с Нового года.

Я приехал в Петербург 6 января 1896 года на шестнадцатом году моей жизни. Думал ли я тогда, что этот город до старости сделается постоянным поприщем моей деятельности?

Первым и самым сильным моим впечатлением была петербургская гимназия. Я поступил, как сказано, в 8-ю гимназию, которая находилась на 9-й линии Васильевского острова между Большим проспектом и набережной. Этот памятный мне шоколадного цвета дом существует и теперь, там помещается райсовет⁷².

Директором гимназии был известный впоследствии поэт Николай Федорович Анненский*, автор книги "Кипарисовый ларец".

Впрочем, о его поэтических опытах в ту пору решительно ничего не было известно. Его знали лишь как автора статей и заметок на филологические темы, а свои стихи он хранил про себя и ничего не печатал, хотя ему было в ту пору уже лет под сорок**. Мы, гимназисты, видели

* Директором гимназии был Иннокентий Федорович Анненский. Именно о нем и пишет далее Б.Е. Райков. При первом упоминании гимназии имя ее директора, вернее, инициалы, указаны автором верно.

** Первая книга стихов Анненского "Тихие песни" вышла лишь в 1904 году, когда автору было 50 лет, да и то под псевдонимом Ник. Т-о (Никто). Вторая

в нем только высокую худую фигуру в вицмундире, которая иногда грозила нам длинным белым пальцем, а в общем, очень далеко держалась от нас и наших дел.

Анненский был рьяный защитник древних языков и высоко держал знамя классицизма в своей гимназии. При нем наш рекреационный зал был весь расписан древнегреческими фресками, и гимназисты разыгрывали на праздниках пьесы Софокла и Еврипида на греческом языке, притом в античных костюмах, строго выдержанных в стиле эпохи.

Гимназия поразила меня своим многолюдством и целым рядом отрицательных сторон старой школы, о которых я и понятия не имел, учась в Гельсингфорсе. В классах здесь были не по 5-10 человек, а по 30-40. Духа простоты и семейственности в отношении с педагогами, к которому я привык в Гельсингфорсе, здесь в помине не было. Отношения были чисто формальные, но дисциплина стояла, в общем, высоко, войны между учителями и учениками не было. Был, скорее, вооруженный мир, при котором каждая сторона учитывала все слабости и промахи другой и была всегда готова перейти в наступление - при подходящем случае. Преподаватели были опытные, искушенные в школьных делах, тертые калачи, которые великолепно понимали психологию гимназистов - на манер того, как укротители в зверинцах учитывают звериную психологию. И все шло прекрасно. Но стоило обнаружить слабость, неуменье, и педагог пропадал.

Далее автор приводит примеры педагогов, учеников и своих гимназических сочинений, рассказывает о возникновении журнала.

книга стихов "Кипарисовый ларец" (в кипарисовой шкатулке хранились рукописи Анненского) вышла в 1910 году под его настоящим именем, но уже после смерти автора (он умер 30 ноября 1909 года). Тогда и узналось, что этот заядлый филолог, переводчик Еврипида, директор классической гимназии и окружной инспектор Петерб[ургского] учебного округа был замечательным поэтом-символистом, предтечей Бальмонта, Блока, Вяч. Иванова и др. Его поэзия полна упадочных настроений, с преобладанием таких тем как смерть, тоска, кошмар и т.п. Он считается мастером в изображении ночной бессонницы, бреда, галлюцинаций и т.д. Впоследствии поэты-акмеисты хотели видеть в нем своего предшественника. Конечно, такая тематика была вовсе не к лицу директору казенной гимназии. Этим, может быть, и объясняется его нежелание выступать публично в роли поэта. Прим. Б. Е. Райкова.

Журнал наш имел среди гимназистов большой успех, но просуществовал он недолго, всего полгода, и вот по какой причине. Наше предприятие сделалось известным гимназическому начальству, что, конечно, неудивительно, так как журнал распространялся в нескольких десятках экземпляров. Однако наш директор Анненский не захотел принимать репрессий против этого начинания, хотя тайное печатанье и распространение неразрешенного журнала в глазах высшего начальства было, несомненно, очень тяжелым проступком. Все-таки Анненский сам был литератором и втайне - поэтом, и это, может быть, удержало его

от дисциплинарных мер. Он не дал этому делу формального хода, но пошел другим путем. В один прекрасный день меня вызвал к себе наш преподаватель истории Ешевский и сообщил, что факт печатания и распространения нелегальным путем журнала начальству гимназии известен: "Журнал хороший, - сказал он при этом, - но существует специальное распоряжение министерства, строго запрещающее рукописные гимназические журналы, какого бы направления они ни были, не говоря уже об их самовольном печатании". При этом Ешевский дал мне, как инициатору, "дружеский совет" от имени директора прекратить всё дело.

Нам ничего не оставалось, как выпустить последний номер от 31 декабря 1897 года, в котором мы и попрощались с читателями. Никаких дурных последствий этот эпизод ни для меня, ни для других сотрудников не имел.

Далее автор высказал общие и достаточно взвешенные соображения о тогдашней системе, являясь "питомцем классической школы в эпоху ее расцвета".

Источник текста: А. М. Ремизов. Неизданный "Мерлог" / Публикация Антонеллы д'Амелиа // Минувшее: Исторический альманах. 7. М.; СПб.: Atheneum: Феникс. 1989.С. 227.
Из главки "Пруд".

Через год после выхода "Пруда"* в "Сириусе" я попал в еще горшее положение: "Неуемный бубен" - последняя надежда - был отвергнут ред. "Аполлона", хотя устно - и И. Ф. Анненский и Вяч. И. Иванов и С. К. Маковский и Н. С. Гумилев и М. А. Кузмин и Е. А. Зноско-Боровский выражали мне только сочувствие.

* "Пруд" - "мое первое произведение", как сказано автором в начале этой главы, издан в 1908 г. издательством "Сириус".

Источник текста: Письма I, с. 436-437. Цит. по машинописному тексту: Рихтер Д. И. Дневник (22 апреля - 31 дек. 1918 г.) // НИОР РГБ, ф. 218. К. 1071. ? 31. Л. 52-53.

Дмитрий Иванович Рихтер (1848?-1919?) - известный экономист, статистик и географ, отец ученика царскосельской Николаевской гимназии Дмитрия Рихтера. См. также его некролог в собрании.

Дело было в 1905 или 06 году, когда еще родительских комитетов не существовало, а создавались в Ц<арско>-С<ельской> муж<ской> гимназии совещания родителей; собирал эти совещания покойный директор гимназии И. Ф. Анненский, человек весьма порядочный, гуманный и более интересовавшийся классическим миром, чем современной жизнью. Совещание было собрано, чтобы сговориться педагогам и родителям 'успокоить' молодежь. Волнения эти выражались в процессиях юных питомцев гимназии по городу, 'снятиях' с занятий учениц женских гимназий и, наконец, т<ак> н<азываемой> 'химической обструкцией', при чем в помещении гимназии и квартире Анненского была напущена такая вонь, что занятия пришлось приостановить, а Анненскому на время переселиться на другую квартиру.

Собрание родителей отнеслось к этим проделкам юношества очень строго<:> расходившиеся 'папеньки' и 'маменьки' не щадили красноречия, ругая своих 'сынков', причем каждый и каждая из них были уверены, что эти 'мерзавцы' не их 'сынки'. Так помню, маменька гимназиста, состряпавшего вонючую жидкость (я знал это от покойного Мити, кстати сказать<,> бросившего склянку с жидкостью в квартиру Анненского)<,> ругая мне молодежь<,> заметила, что ее 'Коленька' (или что-то в этом роде) и ваш 'Митя' тут не причем... Жидкость, по исследовании покойным Л. Ю. Явейном, оказалась только вонючей, но безвредной, т<ак> ч<то> в общем дело оказалось не особенно зловредным. И так 'родители' до того расходились, что требовали тщательного расследования и примерного наказания; Меньшиков был среди этих суровых членов совещания; против говорило нас всего несколько человек. Директор - И. Ф. Анненский, как человек гуманный, старался успокоить расходившихся родителей и сказал примерно следующее: 'Юношество в общей массе всегда думает благородно и если иногда и прибегает к каким-нибудь нехорошим средствам, то по недоразумению и притом имея 'благородную цель' в виду. Я более всего пострадал от этой 'химической обструкции', но думаю<,> вопрос выяснен, желательно разъяснить юношеству, что их приемы не хороши<,> и на этом покончить со всем делом'.

На эту разумную речь директора Меньшиков¹ возразил репликой:

- Вы, И. Ф., говорите, что юношество поступает 'благородно', даже и когда производит эту ужасную 'химическую обструкцию' и выживает вас из вашей квартиры?

- Хорошо - прошу слова г. Директора занести в протокол.

Я не утерпел и заметил: 'Это нечто вроде доноса, а потому, если предложение Меньшикова будет исполнено, прибавить в протоколе, что слова И. Ф. занесены по предложению М. О. Меньшикова'.

1. Меньшиков Михаил Осипович (1859-1918) - общественный деятель правого толка, один из идеологов русского национализма, публицист, сотрудник газеты 'Новое время', отец Я. М. Меньшикова, выпускника Царскосельской гимназии 1907 г. Расстрелян ВЧК. См. Письма II, с. 3-4. Меньшиков упоминается в негативном ключе и в книге Вс. Рождественского.

Валерия Сергеевна Срезневская (урожд. Тюльпанова, 1888-1964) - подруга детства, юности и всей жизни Анны Ахматовой. Уже фамилия устанавливает связь с Анненским - она была женой внука академика Измаила Ивановича Срезневского, Вячеслава Вячеславовича Срезневского. И. И. Срезневский - выдающийся филолог-славист и палеограф, академик ИАН, декан историко-филологического факультета университета во время учёбы Анненского. Их отношения выходили за обычные рамки, что выразилось в их переписке, совместном отдыхе и общении с детьми в большой семье И. И. Срезневского и репетиторстве с младшим сыном - Всеволодом. В. В. Срезневский, в свою очередь, в 1898 году сдавал экстерном экзамены в Царскосельской Императорской Николаевской гимназии, директором которой к тому времени являлся И. Ф. Анненский. Наверное, не случайно. Возможно, не случайно и то, что семья сына Анненского, Валентина, обустроилась после военной репатриации сначала в Сестрорецке, где главным врачом курорта был В. В. Срезневский до своей смерти в 1942 г.
Воспоминания В. С. Срезневской, написанные по просьбе Ахматовой и хранящиеся в семье её дочери, Ольги Вячеславовны, публиковались в разных редакциях: 'Вестник русского христианского движения' (Париж, 1986. ? 146); 'Звезда' (1989. ? 6. С. 141-144). Содержали ли они приводимые ниже фрагменты, я не знаю. Кроме того:

"В Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме находится сборник стихов Иннокентия Анненского*, изданный Кривичем и принадлежавший Срезневской. На пяти титульных страницах сборника Срезневская записала своей рукой детские впечатления о Д. В. Анненской. Эти мини-мемуары, безусловно грешат влюбленностью наивной девочки во внешний облик Дины Валентиновны: ухоженность, туалеты, стиль и безукоризненные манеры посещавшей их светской дамы. Тем не менее, помимо подробного описания статной внешности и туалетов Дины Валентиновны, она отметила безусловность ее положительного влияния на свою мать и на всю жизнь запомнила Дину Валентиновну как достойную пару своему мужу".

Гимпелевич З. Литературная тетрадь-альбом Валентина Иннокентьевича Анненского-Кривича // Литературная тетрадь Валентина Кривича. / Составл., подготовка текста, вступ. статья и комм. З. Гимпелевич. СПб.: Серебряный век, 2011. С. 23-24.

'И на всю жизнь мне запомнился темно-зеленый глубокий кабинет с огромными библиотечными шкафами, с белым бюстом Эврипида на одном из шкафов, - грустные и как бы усталые глаза с полуопущенными веками и тонкие, удивительно красивые нервные руки поэта, листающие какую-то французскую маленькую книгу в темном кожаном переплете'.

'Это была когда-то прекрасная, слывшая красавицей светская женщина - много старше своего мужа <...>, на всю жизнь сделавшаяся нежным и преданным другом поэта, его garde-malade, секретарем и хранителем "кипарисового ларца". Высокая и очень тонкая, чуть-чуть склоняющаяся, чрезвычайно элегантная под густой вуалью - она приезжала к нам и непременно хотела видеть меня и сестер, - и нежно протягивала худую и тонкую руку и притягивала меня, целуя в лоб. И какой-то еле уловимый запах незнакомых духов, и тихий мелодичный голос с аристократическими интонациями - все нравилось мне в ней и надолго оставалось в памяти'.

'<...> мы нарочно долго искали эту Расе (богиню мира) с Аней* - и нашли в заглохшей части парка на маленькой поляне и долго смотрели на ее израненное дождями белое в темных пятнах лицо и "тяжелый ужас кос". И так странно жутко повторяли (в каком-то проникновении в будущее, что ли?) последнее восклицание этого удивительного стихотворения: "О, дайте вечность мне, - и вечность я отдам за равнодушие к обидам и годам"**. И странно: почти дети, подростки, девочки, как любили мы издали наблюдать за высокой худощавой фигурой поэта, за которой неизменно старый лакей*** нес небольшое складное кресло - И. Ф. страдал тогда болезнью сердца <...>'.

'Когда Инн<окентию> Федоров<ичу> Анненскому сказали, что <:> (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: "Я бы женился на младшей". Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани"'.

В. А. Черных. 'Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой'.

Видимо, к этому и предыдущему месту воспоминаний Ахматова сделала замечание ? 13 в записной книжке ? 1 (РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 97. Л. 24):

'Валентин женился на Наташе Штейн <...> Молодые жили отдельно внизу - но внутренняя лестница вела в квартиру Дины Валентиновны и Иннокентия Федоровича, где молодые обедали и куда к вечернему чаю приводили своих гостей'.

Н. К. Филиппова
Воспоминания о довоенных детях города Пушкин

Источник текста: Гимпелевич З. Литературная тетрадь-альбом Валентина Иннокентьевича Анненского-Кривича // Литературная тетрадь Валентина Кривича. СПб.: Серебряный век, 2011.

Нина Константиновна Филиппова - подруга детства Е. В. Анненской, дочери В. И. Анненского-Кривича.

Детство мое и юность связаны с воспоминаниями об Иннокентии Федоровиче Анненском, так как рядом в доме проживал сын поэта Валентин Иннокентьевич Анненский-Кривич со своей семьей. Этот старинный дом принадлежал семье Голлербах (подчеркнуто автором - З. Г.). Находился он почти в конце ул. Глинки под ? 27 (подчеркнуто автором - 3. Г.). К дому вела аллея между молодыми дубками. Перед домом был небольшой дворик, где мы играли в крокет.

Дом был двухэтажный, оштукатурен н покрашен в желтый цвет. На втором этаже была веранда, которая держалась на деревянных столбах. Квартира Анненских тоже находилась на втором этаже. Дверь из кухни вела в кабинет, в котором стояло три книжных шкафа из красного дерева с отделкой из бронзы. Один стоял справа от входной двери, а 2 других слева и между ними большая старинная тахта вишневого цвета с большими подушками. Недалеко от окна стоял огромный старинный письменный стол с резным узором, верх которого был покрыт зеленым сукном. Около тахты стоял круглый, мраморный столик, за которыми Анненские устраивали 'пир', т. е. с получки покупались сладости и все садились пить чай.

На одном из книжных шкафов стояла очень красивая большая ваза с отделкой из бронзы. Над письменным столом висела люстра из розового стекла с хрустальными подвесками. В кабинете было еще множество старинных вещей. На стенах висели старинные портреты. В том числе большой прекрасный портрет Иннокентия Федоровича, висевший у письменного стола. Рядом висел портрет кого-то из Ганнибалов⁶¹.

Все, что было в кабинете, в прошлом принадлежало Иннокентию Федоровичу. Дочь Анненских Лала (Елена Валентиновна) (подчеркнуто автором - 3. Г.) была моей подругой. И мы девчонки большую часть свободного времени проводили в этом доме. Особенно интересно проходили зимние вечера. У топившейся

печки мы устраивались на тахте (на которой когда-то отдыхал Иннокентий Федорович), читали книги (которые нам разрешалось брать), пели, фантазировали. Лала читала нам свои стихи. Она неплохо пела, по слуху быстро подбирала музыку и немного рисовала. Мы не только развлекались, но и помогали Лале убирать кабинет. И делали это с удовольствием. Пожалуй больше, чем в собственном доме.

Все в этом кабинете было интересно, но нас больше всего интересовал запретный письменный стол, за которым когда-то работал Иннокентий Федорович. Любопытство перебороло страх и мы в отсутствие родителей стали обследовать этот стол. Много времени было потрачено на поиски ключей. И какова была наша радость, когда в одном из ящиков была найдена связка ключей. В столе было много ящиков и ко всем надо было подобрать ключ. И постепенно подбирает. В столе было много интересных вещей, много семейных реликвий. В одном из ящиков нашли шкатулку из карельской березы с перламутровым узором, но она тоже была закрыта. Ничего! И к ней подобрали ключ. Мы буквально остолбенели, когда увидели находившиеся в ней краски всех цветов и оттенков, кисточки, чашечки и т. д. Этими красками рисовала бабушка Иннокентия Федоровича (Ганнибал; подчеркнуто автором - 3. Г.), Лала только знала об их существовании, но никогда их не видела.

А на стене над креслом висел автопортрет (подчеркнуто автором - З. Г.) этой

бабушки и множество маленьких портретов ее работы. Все это было очень старинное. Когда же добрались до ящиков с правой стороны стола - в одном из них лежали рукописи Иннокентия Федоровича. Лала только говорила: 'девочки, осторожно!'. К приходу родителей 'обследование' заканчивалось. Ключи возвращались на место.

Валентин Иннокентьевич был строг и необщителен. Когда он возвращался с работы, мы расходились по домам⁶².

Елена Александровна (его жена) была нашим другом и доброй советчицей. Долгое время она работала в Ленинграде машинисткой, а после смерти мужа перешла на работу в детский санаторий на Московское шоссе.

Эта семья, как и все мы, жила очень, очень скромно и мать Лалы не раз обращалась к мужу с просьбой сдать рукописи и что-нибудь продать из вещей. Но всегда получала отказ. И если Валентин Иннокентьевич и согласился расстаться с рукописями отца, то это произошло, наверное, незадолго до его смерти. Он долго болел. Умер в 1936 году и похоронен рядом с Иннокентием Федоровичем и Диной Валентиновной (матерью) на Казанском кладбище.

Прошло несколько лет и наступил страшный 1941 год. Когда в Пушкин стали привозить раненых, Лала работала в госпитале, который находился в Доме Партийного Просвещения (быв. Дворец Палей). A 17/IX-41 г. в родной город ворвались фашисты и все было разрушено, разграблено, втоптано в грязь.

Судьба раскидала нас в разные стороны. К счастью, остались живы. Встретились после войны, потеряв родных и близких.

В 1950-х годах Елена Александровна (мать Лалы) скончалась и была похоронена на Казанском кладбище в могилу Валентина Иннокентьевича. А в 1976-ом, в возрасте 54-х лет скончалась Елена Валентиновна (Лала) и похоронена в Зеленогорске.

Оставался правнук Юрий и две праправнучки Иннокентия Федоровича, Лена и Наташа. В 1976-ом году Лене было 7 лет, а Наташе не было и года. В настоящее время проживают в районе Сестрорецка, но связь с ними прервалась.

⁶¹ Этот портрет, как и другие, указанные Филипповой, является доказательством родственной связи Анненских и Пушкиных, версия о которой высказана ранее.
Трудно считать доказательством эти слова мемуаристки. Н. К Филиппова не тот человек, кто был осведомлён об этой истории в первую очередь, а портрет и рисунки бабушки Анненского не сохранились. Скорее, мемуаристка следует уже сложившейся к тому времени легенде.

⁶² Нине Константиновне, видимо, запомнились лишь последние годы истощенного туберкулезом В. И. Анненского, работавшего, по свидетельству Зиневича <речь идёт о воспоминаниях Д. И. Зиневича>, до последнего дня. Сведения о работе матери Лалы несколько противоречат данным Зиневича, утверждавшего, что мать Лалы, работала медсестрой в названном санатории уже в 1931 году. Видимо помощь оказал Н. И. Тавастшерня -- главврач детскосельского санатория и друг семьи В. И. Анненского-Кривича.

⁶³ Воспоминания любезно предоставлены Литературно-историческим музеем города Пушкин, администрации и сотрудникам которого выносится здесь глубокая благодарность. Оригинал находится в музее: Ф. 3802. В музее также находятся копии фотографий Кривича и его дочери.
К сожалению, в источнике текста приведено очень некачественное изображение фотографии кабинета в квартире Анненских 1920-х (?) годов. Может быть, таково состояние самой фотографии. Из висящих на стене хорошо различим лишь большой портрет И. Ф. Анненского в раме по фотографии 10.


Начало \ Осталось в памяти \ Из воспоминаний	Сокращения
Создание: 15.08.2006	Обновление: 15.08.2024

Начало \ Осталось в памяти \ Фрагменты воспоминаний	Сокращения
При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия © М. А. Выграненко, 2005-2024 Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com