г. Пушкин
Липы Екатерининского парка
[2]

Иннокентий Анненский

Ахматовой учителем он был,
Он вел ее на строгие ступени
Под сводом лип и пушкинской сирени,
Где пруд колонну Славы отразил,
Заставил смело поглядеть в лицо
Всем искусам разлуки и тревоги
У страстных испытаний на пороге
И подарил старинное кольцо.
В него не камень вставлен, а печать
Из темных недр откопанного века
С двустишием неведомого грека:
'Цени слова, но дай им срок молчать'.
Она подарок вещий приняла
С крупицею античной горькой соли
И в одиночестве неженской доли
Безропотно сожгла себя дотла.

1976

г. Пушкин
Чесменская растральная колонна
в Екатерининском парке
[2]

*     *     *

Памяти Анны Ахматовой

Не ради осененной славой даты
В тенистых парках Царского Села,
Сквозь листопад на этот холм покатый
Она стопою легкою прошла.

Ей полюбились светлые каскады,
Прохладный сумрак вековых аллей
И озеро, где плещутся наяды,
И бронзовый мечтатель, и Лицей.

Привычным стало ей камен соседство,
Осенних лип и облаков пожар...
Здесь Иннокентий Анненский в наследство
Ей передал бессмертных песен дар.

Был шум листвы, как памятные строфы,
И ветром счастья наполнялась грудь.
О, если б только знать, какой Голгофы
Был предназначен ей кремнистый путь!

Испить до дна яд славы и изгнанья,
Соединить веленьем вещих струн
Любви и скорби страстное дыханье
С пророчествами птицы Гамаюн.

Изведать плен неугасимой жажды,
Сгорать в томленье духа как свеча,
И слишком дорого платить за каждый
Живой глоток кастальского ключа!

Там, за Коцитом, сумраком одета,
Она хранит горчайших губ изгиб.
Из памяти ее не смыла Лета
Чуть слышный шелест царскосельских лип.

Ей все еще скользить бесплотной тенью
В тумане у овального пруда,
Дышать невозвратимою сиренью,
Когда едва прорезалась звезда.

И, стройная, под траурною тканью,
Средь белых статуй, навсегда жива,
Она стоит как скорби изваянье -
Поэзии безмолвная вдова.

1938

г. Пушкин
Большой пруд Екатерининского парка
[2]

В зимнем парке (1916)

4

Сквозь падающий снег над будкой с инвалидом
Согнул бессмертный лук чугунный Кифаред.
О Царское Село, великолепный бред,
Который некогда был ведом аонидам!

Рожденный в сих садах, я древних тайн не выдам.
(Умолкнул голос муз, и Анненского нет...)
Я только и могу, как строгий тот поэт,
На звезды посмотреть и 'все простить обидам'.

Воспоминаньями и рифмами томим,
Над круглым озером метется лунный дым,
В лиловых сумерках уже сквозит аллея,

И вьюга шепчет мне сквозь легкий лыжный свист,
О чем задумался, отбросив Апулея,
На бронзовой скамье кудрявый лицеист.

декабрь 1921

Статуя "Аполлон-Мусагет" в Павловском парке.
См. о ней комментарий к стихотворению Э. Ф. Голлербаха
"Всеволоду Рождественскому".

Музыка в Павловске
(девятисотые годы)

Оранжерейная ли роза
В окне кареты и лакей,
Или одышка паровоза
Над влажным гравием аллей,

Густое, свежее пыланье
Дубов и окон на закат,
Или игла воспоминанья,
Пруды и стылый листопад?

Не знаю... Шипром и сиренью
По сердцу холод пробежал,
И я вхожу воскресшей тенью
В старинный Павловский вокзал.

Вновь гимназист, смущен и кроток,
Иду смущенно по рядам
Средь генеральш, актрис, кокоток
И институтских классных дам.

У входа фраки и мундиры,
Билеты рвут кондуктора,
Волочат саблю кирасиры,
Вербеной веют веера.

Духов доносится дыханье,
Летит позвякиванье шпор,
И музыка по расписанью
Ведет негромкий разговор.

Как передышка от парадов,
Как заглушенный вальсом страх,
Тупое скрещиванье взглядов
И рядом с Бахом - Оффенбах.

Лицеем занят левый сектор,
Правей гусары, 'свет', а там
Средь бальных платьев мой директор,
Меланхоличен, сух и прям.

Он на поклон роняет веки
И, на шнурке качнув лорнет,
Следит за облаком на треке
Под романтический септет.

Аплодисменты. Разговора
Неспешный гул. Сдвиганье мест.
И вновь три такта дирижера,
Насторожившийся оркестр.

Все ждут. Запела окарина,
Гудят смычки. Удар упал,
И в медном грохоте лавина
Со сводов рушится на зал.

В дожде, в сверкающей лазури,
В мельканье дьявольском локтей,
В прорывах грома, в свисте бури
Весь блеск, весь ужас этих дней!

О флейты Шуберта! С откоса
Сквозь трубы и виолончель
Летите в мельничьи колеса,
Где лунно плещется форель,

Взрывайте, веселы и живы,
Мир зла, обмана и измен,
Стучите, как речитативы
Под кастаньетами Кармен!

В надрывном голосе фагота
И в струнном бешенстве смычков
Предчувствие водоворота,
Размыва, оползня веков.

И нет плотины, нет спасенья
От музыки. Останови,
Когда ты можешь, наводненье
И грохот гибели в крови!

Уже летают паутинки,
И осень века вплетена
В мигрень Шопена, голос Глинки,
В татарщину Бородина.

Уже летит по ветру роза,
И ниже клонятся весы,
А дымный отклик паровоза
Вступает в Баховы басы.
1929

Вс. Рождественский. Стихотворения. Л., "Советский писатель", 1985 (Библиотека Поэта, большая серия, второе изд.).
Впервые: Вс. Рождественский. Земное сердце. Книга лирики. 1929-1932. Л., 1933, с. 93, под загл. "Павловский вокзал (Девятисотые годы)". Датируется по авторизованной машинописи. В стихотворении описываются музыкальные концерты, устраиваемые, начиная с 1830-х годов, в специально построенном павильоне Павловского парка - Павловском вокзале (ныне не сохранившемся).

Кирасиры - род войск тяжёлой кавалерии.
Мой директор - И. Ф. Анненский.
Трек -- площадка и дорожки для спортивных игр, рядом с ж.-д. станцией Павловск-2 и зданием музыкального павильона.
Септет - музыкальное произведение для семи исполнителей.
Окарина - флейта.
Мельничьи колёса, форель - намёк на вокальный цикл Ф. Шуберта (1797-1828) "Прекрасная мельничиха" (1823).
Татарщина Бородина - имеется в виду опера "Князь Игорь".

Город Пушкина

Нет, не мог он остаться в былом!
Неподвластный обычным законам,
Бывший некогда Царским Селом,
Стал он царственных муз пантеоном.

Видел город сквозь грохот и тьму
Над собой раскаленное небо,
Вражьей злобой прошло по нему
Беспощадное пламя Эреба.

Но над пеплом есть праведный суд,
И ничто не уходит в забвенье.
Музы, в свой возвращаясь приют,
За собою ведут поколенья.

Сколько струн, незабвенных имен
Слышно осенью в воздухе мглистом,
Где склоняются липы сквозь сон
Над бессмертным своим лицеистом!

К белым статуям, в сумрак аллей,
Как в Элизиум древних видений,
Вновь на берег эпохи своей
Возвращаются легкие тени.

На любимой скамье у пруда
Смотрит Анненский в сад опушенный,
Где дрожит одиноко звезда
Над дворцом и Кагульской колонной.

А старинных элегий печаль
Лечит статуй осенние раны,
И бросает Ахматова шаль
На продрогшие плечи Дианы.

Юность Пушкина, юность твоя
Повторяют свирели напевы,
И кастальская льется струя
Из кувшина у бронзовой девы.
Декабрь 1973

Вс. Рождественский. Стихотворения. Л., "Советский писатель", 1985 (Библиотека Поэта, большая серия, второе изд.).
Впервые: Огонёк, 23, 1974, без строф 1-3. Датируется по автографу.

Эреб (греч. миф.) - олицетворение вечного мрака.
Элизиум - см. прим. к предыдущему стихотворению.
Дворец - Екатерининский дворец в Царском Селе, построенный Растрелли в 1752-1757 гг.
Кагульская колонна поставлена в Екатерининском парке в честь победы русских войск под командованием А. П. Румянцева-Задунайского над турками на реке Кагул в 1770 г. во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг.
И бросает Ахматова шаль... - А. Ахматова носила в молодости шаль, воспетую А. Блоком ("Анне Ахматовой", 1914) и О. Мандельштамом ("Вполоборота, о печаль...", 1914).
Диана - здесь: мраморная скульптура в Екатерининском парке.
Кастальская струя (Кастальский ключ) - водный источник Парнаса; в Древней Греции считался источником поэтического вдохновения.
Из кувшина у бронзовой Девы. - Речь идёт о фонтане "Девушка с кувшином" (скульптор П. Соколов) в Екатерининском парке г. Пушкина (бывш. Царское Село). Воспет А. С. Пушкиным в стих. "Царскосельская статуя".

Стихотворение анализируется в статье Н. В. Налегач "Миф об Иннокентии Анненском в поэзии акмеистов".

<Надпись на книге
"Тихие песни" Ин. Анненского>

Когда томили нас Апухтин и "Лакмэ",
Когда на скучный дождь мы выгнали поэму,
Ты первый перевёл Стефана Маллармэ
И дерзостным "Никто" назвался Полифему.

Здесь Ледин выводок, здесь Царское Село -
Видений и котурн мучительная мета.
Я был твоим птенцом. Прими, прими поэта,
Последний Лоэнгрин, под снежное крыло!

1924

Вс. Рождественский. Стихотворения. Л., "Советский писатель", 1985 (Библиотека Поэта, большая серия, второе изд.).
Печ. впервые по датированному автографу.

"Тихие песни" - единственный поэтический сборник Анненского, вышедший (под псевднимом Ник. Т-о) при жизни поэта. Именем "Никто"  назвался герой Гомера Одиссей циклопу Полифему.
Русскому поэту А. Н. Апухтину (1840-1893) Рождественский посвятил стих. "Апухтин в Царском Селе", завершающееся словами: "И в сырости годов восьмидесятых Роняло листья Царское Село".
"Лакмэ" (1883) - опера французского композитора Л. Делиба (1836-1891).
Когда на скучный дождь мы выгнали поэму. Среди стих. французского поэта-лирика Стефана Маллармэ (1842-1898), переведённых Анненским, - стих. "Дар поэмы" ("Don du poeme").
Ледин выводок. Леда - см. выше прим. к стих. "Если не пил ты в детстве студеной воды..." Многочисленные мифы по-разному рассказывают о потомстве Леды и Зевса. В толковании Рождественского это, видимо, лебеди, как принятый в европейской литературе символ лирического поэта.
Царское Село - здесь: колыбель поэтов.
Котурны - род сандалий с очень толстой подошвой. Надевались актёрами античного театра для увеличения роста с целью придания большей величественности образам богов и героев античной трагедии.
Лоэнгрин - герой оперы немецкого композитора Р. Вагнера (1813-1883), построенной на сказаниях северных приморских стран: рыцарь приплывает в ладье, ведомой лебедем, и спасает покинутую и преследуемую девушку от смертельных страданий.

Стихотворение анализируется в статье Н. В. Налегач "Миф об Иннокентии Анненском в поэзии акмеистов".

*    *    *

Если не пил ты в детстве студеной воды
Из разбитого девой кувшина,
Если ты не искал золотистой звезды
Над орлами в дыму Наварина, -
Ты не знаешь, как эти прекрасны сады
С полумесяцем в чаще жасмина.

Здесь смущенная Леда раскинутых крыл
Не отводит от жадного лона,
Здесь Катюшу Бакунину Пушкин любил
У дрожащего золотом клена,
И подолгу над озером горько томил
Ионический бред Камерона.

Лебедей здесь кормили камены с руки,
Дни вела Аполлонова пряжа,
Всё смывающий ветер нецарской тоски
Заворачивал перья плюмажа,
И лукавый барокко бежал в завитки
На округлых плечах 'Эрмитажа'.

С Иннокентием Анненским нашу весну
Я не звал в Эврипидовы рощи,
Без меня Гумилев уходил на войну,
Я встречался с Ахматовой проще.
И последний мечтатель, не вывел луну
Под покровы державинской "нощи".

О Элизиум муз! По аллеям к пруду,
Погруженному в сумрак столетий,
Вновь я пушкинским парком, как в детстве, иду
Над водой с отраженьем 'Мечети',
И шумят, как бывало, в Лицейском саду
Академики, липы и дети.

Зарастает ромашкою мой городок,
Прогоняют по улице стадо.
На бегущий в сирень паровозный свисток
У прудов отвечает дриада.
Только был бы мой парк золотист и широк -
Ничего от судьбы мне не надо.

Здесь сандалии муз оставляют следы
Для перстов недостойного сына,
Здесь навеки меня отразили пруды,
И горчит на морозе рябина -
Оттого что я выпил когда-то воды
Из разбитого девой кувшина.

между 1925 и 1928

г. Пушкин
Фонтан "Девушка с кувшином"
в Екатерининском парке
Скульптор П. П. Соколов, инженер А. А. Бетанкур
[2]

Надгробие на могиле Вс. А. Рождественского
Некрополь "Литераторские мостки"
С.-Петербург, Волковское кладбище
[2]
После захоронения старшей дочери поэта Натальи Всеволодовны (1937-2012)
к надгробию добавлена горизонтальная плита с именами и датами.