Сокращения

Создание: 22.07.2006

Обновление: 05.11.2024

В. Кривич (В. И. Анненский)
Об Иннокентии Анненском.
Страницы и строки воспоминаний сына

Страница 1     Страница 2     страница автора

 

Источник текста и примечаний: ПК, с. 85-116, 134-146. Об этой публикации: Гимпелевич З. Литературная тетрадь-альбом Валентина Иннокентьевича Анненского-Кривича // Литературная тетрадь Валентина Кривича. СПб.: Серебряный век, 2011. С. 108 (прим. 25 к "Автобиографии"). Незначительное редактирование примечаний выполнены мной в соответствии с размещением. Воспроизведение: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко]. СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 85-139. Использована виньетка издания: И. Анненский. Избранные произведения. Л.: "Художественная литература", 1988.

85

<I>²⁰⁵

Центральной линией педагогической службы отца являлось, конечно, многолетнее директорство его в средних учебных заведениях. Совсем еще молодым, прямо из преподавателей, он был назначен директором Киевской Коллегии Павла Галагана, затем - директорство в 8-й петерб<ургской> гимн<азии> и наконец - в Царскосельской - всего свыше 16 лет.²⁰⁶

Первые годы этой деятельности, т. е. киевская служба, не были особенно счастливы. В коллегии Павла Галагана отец с его взглядами, научными интересами и тяготениями пришелся не ко двору. Я был в то время еще слишком мал, чтобы вполне осознавать все особенности и неприятности этой службы, тем более что внешне все было очень гладко и хорошо, но даже и я иногда чувствовал, что здесь мы, в целом, вообще чужие.²⁰⁷ Коллегия была ультрашовинистична. И это густое, упорное, квасное украинофильство до известной степени определяло ее быт. Эта струя, отцу совершенно чуждая и даже неприятная, густо текла и в преподавательском, и в ученическом составе. Т. е., может быть, она и не была так густа, но 'украинцы' были настойчивее и упорнее остальных и до такой степени окрашивали в свои цвета остальную массу, что в конце концов даже люди с немецкими, еврейскими, польскими и др. отчествами и фамилиями начинали стилизовать себя под матерых украинцев. Главное же было, конечно, в том, что это квасное украинство имело прочную основу на самых верхах Коллегии. Такою была ее почетная попечительница Ек. Вас. Галаган (рожд. Дараган), основавшая вместе со своим покойным мужем это учебное заведение в память сына, Павла, умершего в юношеском возрасте.²⁰⁸ Я положительно утверждаю, что никакими 'антиукраинскими' действиями отец себя не проявлял, но для приспешников и нашептывателей почетной попечительницы Анненский был виноват уже тем, что был великороссом (первым директором был Ничипоренко,²⁰⁹ преемником отца - Дудка-Степович),²¹⁰ - проникнуться украинско-шовинистическим духом, естественно, не мог уже по самому культурному уровню своему и при всем уважении к национальному творчеству все же не ставил в вину Гоголю, что тот писал по-русски, а Пушкина все же предпочитал Котляревскому.²¹¹ Как бы то ни было, но подводное течение против отца началось довольно скоро.^*

* Далее помета Кривича: Письмо Аничкова²¹²

Полною противоположностью была служба в 8-й гимназии. Здесь можно было говорить на своем языке. Здесь отца понимали, а педагогические взгляды его не шли вразрез ни с какими 'местными установками'. Среди учительского состава был ряд превос<ход>ных педагогов и вообще незаурядных людей, как напр<имер> инспектор математики К. В. Фохт,²¹³ историк и географ А. А. Ешевский,²¹⁴ известный путешественник и знаток русского Севера, вносивший в свои уроки подлинно живую струю, и др. Были, конечно, и 'люди в футлярах', но они не играли никакой роли, в работе своей в общем шли в ногу с другими, да к тому же были по своей профессиональной линии прекрасными техниками.

Было и еще здесь одно косвенно счастливое обстоятельство. В 8-ю гимназию отец был послан после Я. Г. Мора,²¹⁵ человека малообразованного и даже до конца своих дней не научившегося как следует говорить по-русски (он был из 'навозных' немцев), черствого, безжалостного к ученикам и формально, 'по-начальнически' державшего себя с учителями, ставившего чуть не в центр гимназическо-

86

го образования гимнастику на приборах и в результате заслужившего за всю многолетнюю жизнь только боязнь и дружную нелюбовь и педагогического, и ученического состава. Справедливость заставляет, однако, сказать, что внешне Мор поставил свою гимназию прекрасно. Образцовая чистота, порядок, дисциплинированность, растения на классных окнах, - одним словом, вся прекрасная видимость. Это ничего, что директор совершенно легко мог спутать Добролюбова и Некрасова, кот<орых> вообще едва ли и читал даже, что ученики это были для него не живые дети и юноши, а безличные единицы, которые безапелляционно вычеркивались при малейшем расхождении их действий с буквой школьных правил, - но зато нигде не было ни пылинки, учителя на уроки не опаздывали, а ученики жили в должном страхе и неуверенности в своей утлой судьбе.

Таким образом, вступление в должность директора после Мора было очень 'выгодно'. Чуткая ученическая масса сразу расположилась к новому начальнику, столь не похожему, и поверила ему. С директором можно было говорить, он был либерален, мягок, никого не гнул, не давил двойками и, как знали и учителя, и ученики, в свободное от службы время не висел на трапеции, а занимался вопросами греческой и русской литературы. Это в связи с тонким налетом изысканного сановничества - импонировало. Доказательством отношения к нему учеников служат хотя бы тексты полученных им при уходе многочисленных адресов, в числе которых был, между прочим, адрес и от лиц, уже кончивших гимназию.

Большой спайкой была и постановка на гимназической сцене еврипидовского 'Реса' в переводе отца - этот совершенно исключительный в жизни средней школы спектакль, сделавший в области внедрения знаний по вопросам греческого языка и вообще античности во много раз больше, чем страницы сухих учебников и десятки всяческих extemporalia!²¹⁶ Целый ряд учеников, принимавших участие в этом спектакле, стали убежденными 'классиками'.

О 'Ресе' я уже писал в своей работе 'Инн<окентий> Анн<енский> по семейным воспоминаниям и рукописным материалам' (Литер<атурная> мысль, ? 3) и потому здесь говорить об этой постановке и ее особенностях уже не буду.²¹⁷

К сожалению, пробыть в 8-й гимназии отцу пришлось не долго - около 3-х лет: ему было предложено принять Царскосельскую гимназию. Это было желание министра, графа Делянова.²¹⁸ Отцу очень не хотелось расставаться с 8-й гимназией, но попытки отказаться от этого перевода были напрасны: м<инист>р откровенно сказал ему, что никого другого послать в эту гимназию в силу некоторых ее особенностей он не может.

Директор ее должен не только быть первоклассным педагогом, но обладать и другими свойствами, а именно - свободно владеть новыми языками, уметь в случае надобности соблюсти этикет в соприкосновении с лицами императорской фамилии и т. п. Дело в том, что Царскосельская Николаевская гимназия имела 'высокий' и необыкновенный для среднего учебн<ого> заведения титул 'император-

87

ская'. Никакими особыми правами и преимуществами гимназия не пользовалась и была рядовой, существующей на общих основаниях министерской гимназией; но считалась почему-то состоящей под высочайшим покровительством. Покровительство это было, конечно, чисто номинальным и выражалось только в том, что в день своего годового акта гимназия посылала царю телеграфное или иное приветствие, а от имени того передавалась благодарность, да в<еликий> к<нязь> Владимир Александрович, с семьей живший почти рядом, иногда приезжал к обедне в гимназическую церковь и однажды прибыл и на акт. Но все же - пансионские дядьки были облечены в серое с гербовыми петлицами платье дворцовых лакеев, швейцар же в торжественных случаях натягивал ярко-красную придворную ливрею с пелериной, обшитой золотым галуном с черными орлами.

С Царскосельской гимназией отец тоже свыкся быстро. Вокруг отца постепенно сгруппировался твердый кадр превосходных педагогов. Некоторых он уже застал на месте, других привлек лично. А. А. Мухин, В. И. Орлов,²¹⁹ С. О. Цыбульский,²²⁰ проф. Варнеке, Р. О. Геппенер,²²¹ проф. Митрофанов и др., - все это были люди широкого образования и передовых взглядов. В гимназическую науку вливались струи подлинных, не учебниковских знаний. Преподаватели эти часто далеко уходили за пределы гимназических программ...

В М<инистерст>ве и Учебном округе отец был на лучшем счету. Служебная жизнь отца шла гладко, гармонически сочетаясь с его научными и литер<атурными> занятиями. Так длилось несколько лет. Стали уже поговаривать о назначении отца на какую-то высокую администрат<ивно>-педагогич<ескую> должность.

Но российская погода была неустойчива. Атмосфера начинает сгущаться во всех ведомствах, а уж в просветительном она становится понемногу удушливой. На смену Делянову приходит бравый генерал Глазов, потом престарелый Ванновский...*²²² Циркуляры строго охранительного характера 'держи и не пущай' мелькают, как листопад... При одном м<инист>ре выходит циркуляр о 'кухаркиных детях', которым-де не место в средней школе,²²⁴ при другом сейчас же начальникам средних школ вменяется в обязанность 'сердечное попечение' в отношении вверенных детей... К делам школы пристально и уловительно присматриваются глаза надлежащих органов Министерства внутренних дел. А вокруг сначала погромыхивают, а потом и гремят громы первой революции. Волнуются, конечно, и школы. Министерские и окружные заправилы геройствовали в своих кабинетах, перекладывая всю ответственность на местные административно-педагогич<еские> органы. Ученики выбрасываются из средней школы пачками. В особенности в один период пострадали целые <?> гимназии юго-западного края (ныне - Польша и Литва), хотя в большинстве случаев эти 'уходы' и были прикрыты 'добровольностью'. Многие из этих юношей поступили в Царскосельскую гимназию, которую в свое время и закончили, как ни шипели по поводу таких приемов добровольные 'националисты', как ни почесывало за ухом высшее учебное начальство, - но официально ничего поставить в вину Анненскому было нельзя. Ведь никаких ограничительных условий в отношении этих юношей поставлено не было ни в явной, ни в скрытой форме, ну а 'читать в сердцах' или 'догадываться' о скрытых пожеланиях начальств - отец не считал себя обязанным и даже для себя допустимым.

* Генералы были похожи друг на друга тем, что оба одинаково ничего не понимают в вопросах народного просвещения. Но Глазов не понимает откровенно 'по-солдатски', а не лишенный хитрецы Ванновский - притворяется понимающим. От Глазова даже с фотографий густо несет беспросветной ограниченностью. Ванновский в мягкой престарелости своей поддерживается только массажем, для чего его привычный б<ывший> ротный фельдшер-массажист получает назначение чиновником особых поручений при м<инист>ре и, в качестве служебных занятий, трет своего шефа в нужные часы, вливая в члены его высокопревосходительства необходимую отечеству государственную бодрость... Генералов сменяют проф. Зверев, потом городской голова гр. И. И. Толстой с товарищем м<инист>ра Герасимовым, фактически ворочающим всеми делами...²²³ Министерская чехарда принимает страшные размеры.
Среди этого смятения кратковременно проскальзывает Зенгер, высококультурный и образованный человек. (Прим. Кривича).

В 1906 г. отец покинул гимназию, будучи назначен окружным инспектором.²²⁵

Таковы были основные этапы администрат<ивно>-педагогич<еской> службы отца. Отец был моим директором в 8-й и

88

Царскосельской гимназиях, а в последней, кроме того, и моим преподавателем греч<еского> языка.²²⁶ При взглядах отца - положение мое было не из самых легких. Я прежде всего знал, что, крайне снисходительный к юношеству вообще, никому из воспитанников своих гимназий не испортивший жизнь и, наоборот, многих вытащивший из бед, отец мне никакой поблажки не даст и за малейшее правонарушение я понесу кару не в пример прочим. А ведь между тем я был 'директорским сыном' и, следовательно, должен был особенно твердо зарекомендовать себя в товарищеском отношении среди учеников. Никаких разговоров о гимназических делах отец с домашними и уж тем более со мной никогда не вел, а в стенах гимназии всегда называл меня по фамилии с добавл<ением> имени (я же его - по имени и отчеству).

вверх

Всякое искание популярности, всякое фамильярничанье, всякие 'отеческие отношения' к ученикам были органически чужды отцу. В то время, между прочим, было сильно развито 'тыканье' учеников со стороны педагогического персонала. С этим тыканьем отец вел категорическую борьбу.

- В русской жизни, - говорил он, - от 'ты' до 'дурак' один шаг. 'Ты' возможно тогда, когда оно взаимно, причем тут отеческое отношение - все это вз<д>ор и явная нелепость.²²⁷

В гимназии это был действительно начальник, ни в какие мелочи не входил, среди учеников не разгуливал, а когда во время перемены ему случалось проходить по коридору между своей квартирой и служебным кабинетом, то шел всегда очень быстро, не глядя на учеников.²²⁸ Таким образом, вызов к директору был действительно событием: значит, случай был действительно серьезный.

Уроки проходили легко и были не страшны. Главным образом мы читали авторов. Грамматикой отец не душил, и мы проходили ее только в той мере, кот<орая> была действительно необходима.²²⁹ Отметок отец за устные ответы почти никогда не ставил и пресловутых 'записных книжек' не имел. Он знал 'удельный вес' своих учеников хорошо и безошибочно давал им оценку отметкой в четвертях.

Во время урока со своего места отец никогда не вставал и никогда вообще не 'улавливал' учеников. Хождение во время письменных работ между партами и всяческое 'уловление' он считал одинаково унизительным и для учителя, и для учеников. Но это вовсе не значило, что он не замечает обычных мошенничеств. И если ученик, 'скатывающий' работу с полученной от друга записки или вообще выгребающий каким-ниб<удь> иным недозволенным способом, поднимет глаза на учительский столик, - он непременно встретит прямо на него устремленный иронический взгляд директора.

- Послушайте, NN, - презрительно и тихо говорил отец в этих случаях. - Оставьте же, ну что у вас там? Стыдно, знаете, это...

А однажды, помню, на одном экстемпорале, торопившийся куда-то отец, как только раздался звонок, быстро пошел из класса, бросив на ходу:

- Пожалуйста, я тороплюсь, соберите кто-ниб<удь> тетрадки и отдайте в канцелярию.

Это доверие так ошарашило учеников, что никто не исправил своей работы, и тетрадки немедленно были отнесены по назначению. Этому, я знаю, трудно пове-

89

рить, однако я утверждаю, что это было так.

Это доверие, это всегдашнее отношение отца к воспитанникам как к взрослым сознательным людям (он вообще преподавал только в старших классах) чрезвычайно нам импонировало и, право, по результатам было во много раз действеннее, чем все уловительные ухищрения.

Уж не знаю, можно ли было с точки зрения официального учительства считать эти учебные установки отца правильными, но в многочисленных выпусках его не только не было ни одного провалившегося по-гречески, но наоборот, насколько знаю, общий уровень экзаменационных результатов был значительно выше среднего.²³⁰

Вообще же все административно-педагогические навыки отца резко разнились от установившихся. Воспитанников он не выгонял, учителей не третировал, казенного патриотизма не разводил, не боялся проявлять инициативу, не дожидаясь указаний циркуля<ра>, и с окружным и даже министерским начальством держался свободно и самоуверенно.* Если сюда прибавить, что этот самостоятельный директор, как было известно, занимает определенное место в рядах научных деятелей, что за ним значится солидный список трудов и работ в области классической филологии и: русской литературы, что он даже - horribile dictu - пишет 'декадент<ские>' стихи и переводит французских модернистов, а установки его критических статей дерзко ломают все каноны - и что, наконец, он имеет старшего брата-'социалиста', многажды сидевшего и высылавшегося, с которым он находится в самых родственных отношениях (Н. Ф. Анненский), то станет ясным, что фигура отца была совершенно исключительной на фоне своего ведомства.

* В этом месте рукописи Кривич сделал пометку: О том, как заставил извиниться²³¹

Я упомянул об инициативности отца. Помню я, напр<имер>, как при мобилизации по русско-японской войне он своею властью оставил семьям взятых занимавшиеся ими казенные помещения, лишь post factum доложив об этом в Округ и доказав полную законность такого положения. В дальнейшем этот порядок, как известно, сделался общим.

Еще раньше, по его предложению, традиционный выпускной обед воспитанников, на кот<орый> приглашался и преподав<ательский> состав, стал устраиваться не в ресторане, как это делалось обычно, а в самом помещении гимназии. Началось это как раз с того выпуска, в кот<орый> кончал я. Мотивом предложения было то, что, по мнению отца, как-то жаль ознаменование такого важного в жизни момента опошлить и даже загрязнить трактирной обстановкой. Благодаря пансиону - т. е. наличию у нас поваров, сервировки и умелых служителей - это организовалось довольно легко. Порядок этот продержался, кажется, несколько лет, а потом, в связи с внутренними событиями в стране и учебной свистопляской, естественно, прекратился.

- Ох, мудрит Анненский, все декадентствует, - покачивали головами некоторые особенно заматерелые 'староверы' из педагогического состава.

А однажды даже и люди не из этой категории, а более просвещенные склонились к упреку отца в 'декадентстве'. Вот по какому это произошло случаю.

Как-то пришлось отцу быть в качестве почетного гостя на литерат<урном> вечере в местном городском училище. Здесь, среди прочих номеров, один подросток читал стихи Пушкина. С первых же слов его отец, благожелательно-ритуально хлопавший каждому из выступавших, как-то сразу насторожился. Когда мальчик окончил, отец расспросил о нем заведующего, причем узнал, что мальчик растет в очень бедной семье ремесленника, что учится хорошо и что по окончании училища ему придется помогать отцу и в крайнем случае поступить куда-ниб<удь> на писарскую службу.

- А нельзя ли его позвать ко мне?

Через минуту красивый черноглазый подросток, пунцовый от волнения и неожиданности, шаркал ногой перед 'высоким гостем'.

Похвалив его чтение и задав несколько общих вопросов по теме читаемых им стихов, отец вдруг неожиданно спросил своего собеседника:

- Скажите, а вы хотели бы дальше учиться? Хотите вы быть, напр<имер>, в гимназии?

Окончательно запунсовевший мальчик только кивнул головой, пробормотав что-то непонятное.

Предложение было для него совершенно неожиданным и, вероятно, вообще не встречавшееся еще в практике городских училищ.

90

- Ну так вот, - продолжал отец. - Вы, конечно, знаете, где меня найти. Приходите ко мне на этих днях, и мы поговорим.

Кажется, уже назавтра он был у отца. Отец познакомился в общих чертах с уровнем его знаний, велел выдать ему из гимназии нужные для того класса, куда он его поместил, учебники, указал, что надо читать. Мальчику предложено было заниматься, но непременно одному, не обращаясь ни к чьей помощи.

- Если уж совершенно в чем-ниб<удь> не разберетесь, приходите прямо ко мне. Занимайтесь до весны, а весной - мы посмотрим, как у вас обстоит дело и что с вами сделать.

Староверы и недруги шипели и ехидно пожимали плечами, друзья уклончиво и недоверчиво улыбались.

Весной мальчик был проэкзаменован, определен на казенный счет в намеченный класс, причем получил бесплатно не только книги, но и форменное <с>вое <?> обмундирование и сделался учеником гимназии.

- Оставьте, господа, - сказал отец кому-то в разговоре на эту тему. - Если мы по негодяйству нашему не можем до сих пор давать образование всем без исключения детям, то хоть особо талантливым-то мы обязаны во всяком случае открыть широкие двери. А мальчик, в его возрасте и положении так читавший, а следовательно, и понимавший стихи Пушкина, не может быть заурядным.

Прав оказался отец: едва ли не с первого же года своего пребывания в гимназии мальчик этот, превосходно учась, стал давать уроки, помогать материально семье, а в школе сделался одним из, т<ак> с<казать>, полезнейших воспитанников: он работал в библиотеке, был активистом в разного рода экскурсиях, в дальнейшем - 'прислуживал' на занятиях в физич<еском> кабинете, без устали танцевал на ученических балах и т. п. В свое время он окончил курс с золотой медалью, затем прекрасно окончил одно из специальных высших учебных заведений и - несколько лет тому назад я слышал, что он является одним из деятельнейших советских работников в области своей специальности.

Вообще помогать юности, кот<орую> отец понимал и любил, вызволить учащегося из беды, защитить его перед грозящей опасностью - это было в порядке педагогических навыков отца. Помню я, напр<имер>, 2 случая, когда Царскосельская гимназия выдала аттестат зрелости без экзамена, на основании лишь годовых выводов. Это были случаи совершенно исключительные, и отцу удалось их провести. Оба эти юноши были неизлечимо больны и умерли очень скоро после того, как надели синие университетские воротники. Кому же или, вернее, чему и в какой мере был нанесен урон тем, что уже безусловно обреченным молодым людям на последние дни их жизни была дана такая великая радость?

Уж не знаю, много ли найдется б<ывших> учащихся в Петерб<ургском> учебном округе, имевших на Анненского злобу, - думаю лично, что такого не было, но людей, вспоминающих об отце с благодарностью, было очень не мало. И все это делалось совершенно незаметно, причем всегда внешне суровый и начальственный на службе А<нненски>й никогда не 'расплывался в благожелательности'.

Иногда очень помогала отцу его исключительная находчивость и уменье повернуть вопрос в самую неожиданную сторону. В этой области вспоминаются мне два очень любопытных случая. Однажды - это было, кажется, в неспокойный 1905 г. - несколькими пансионерами был совершен 'криминальный проступок': гуляя в парке, они ... не поклонились встретившемуся им в<еликому> кн<язю' Влад<имиру> А<лександрови>чу. Случай по тем временам действительно неприятный: юноши могли очень пострадать, а инцидент- разгореться в 'событие' со всякими нежелательными последствиями. Обстановка была такова: днем, в дообеденное (но в 'послезавтрака') время в<еликий> кн<язь> с несколькими гостями изволил... стрелять в общественном парке ворон!..

Вечером к отцу прибыл для разговоров по этому доводу какой-то чин двора Вл<адимира> Александровича>.

Выслушав заявление и возмущение 'чина', отец спокойно и в тон ему вполне согласил<ся> с тем, что по существу поступок воспитанников совершенно недопустимый.

- Но... не допускаете ли вы мысли, - сказал отец после некоторой паузы, - что в основе здесь было не невнимание и уж во всяком случае не демонстративная дерзость, этого я не допускаю, а именно как раз наоборот: проявление своего рода

91

деликатности... что это был, по мысли учеников, поступок - тактичный.

- ??

Чин крякнул и недоуменно воззрился на отца.

- Да, да... - убежденно продолжал отец. - Я не был дома, я еще только слышал про этот случай в самых общих чертах, но лично положительно склоняюсь к этой мысли. Не кажется ли вам, что его высочество, м<ожет> б<ыть>, даже вовсе не хотел, чтобы на него обращали в этот момент внимание...

Шпора чина нервно зазвенела под креслом: дело принимало совсем неожиданный оборот.

- Его высоч<ество> после завтрака вышел с гостями в Екатер<ининский> парк прогуляться, ну, м<ожет> б<ыть>, несколько увлекся, - отец сделал маленькое ударение на словах 'после завтрака', - Хотя парк и общественный, но ведь великий князь не мог не чувствовать себя здесь дома. Ну, молодые люди поняли это по-своему и, т<ак> ск<азать>, 'отвели глаза'...

Иными словами говоря, отец совершенно ясно дал понять чину, что его выс<очество> с гостями был 'под сильной мухой', ибо только этим можно объяснить высочайшую пальбу днем в людных местах парка...

Уж не помню дальнейшего разговора, как мне рассказывал его отец, но помню, что 'чин' довольно быстро откланялся, сказав что-то о том, что он постарается выяснить дело и, если будет нужно, уведомить отца. Конечно, никакого уведомления не последовало, а случай никаких серьезных последствий не имел. А ведь он мог быть развернут в очень неприятную историю.²³²

Другой случай этого порядка произошел в стенах гимназии уже в тот период, когда средняя школа была сильно охвачена волнением.²³³ Один из учеников явился в гимназию в красной рубашке, демонстративно выставленной внизу и над воротником форменной куртки. Теперь, конечно, м<ожет> б<ыть>, трудно поверить, но тогда, да еще в связи с обстоятельствами времени - это был 'криминал'. Ученик всячески 'козырял' своей рубашкой, надзиратели были бессильны, товарищи ходили за ним толпой и были в полном восторге. Отец попросил позвать 'преступника' к нему. Тот явился, и конечно окруженный товарищами.

- Что это у вас надето? ведь вы же знаете, что в гимназию надо ходить одетым по форме? - спокойно и с маленьким оттенком брезгливости обратился отец.

- А почему же я не могу надеть красной рубашки? - довольно развязно спросил гимназист.

Свита его восторженно насторожилась. И он сам, и его сопровождавшие были, конечно, убеждены, что директор сейчас же начнет говорить о недопустимости красного цвета как революционного и т. д. в этом роде и что вот тут-то они и поговорят. Но директор повернул дело по-своему. Он знал, что благодаря времени и всей сложившейся в средней школе конъюнктуре из этой рубашки может разрастись целая история, которая может взволновать гимназию, а ближайшим образом погубить самого виновника.

- Ах, вы же, взрослый и сознательный юноша, не понимаете, почему ученику гимназии не подобает надевать красную рубашку? - сурово и несколько повысив голос произнес отец. - Так я вам объясню. Дело в том, что красная рубашка являлась всегда форменной одеждой палача: красная - для того, чтобы на ней не были заметны капли крови казнимого! Поняли вы теперь, насколько она на вас неуместна? Отправляйтесь домой и переоденьтесь, - закончил отец, уходя в свой служебный кабинет. - Я убежден, что вы поняли.

Возражений не последовало, ожидавшегося диспута не состоялось, инцидент был погашен в самом зародыше.

вверх

<II>²³⁴

Анненский - педагог

<...> Положительно утверждаю, что не соображения карьерного характера были главнейшим основанием переезда отца в Царское. Человек в высшей степени самолюбивый и большой гордости, по свойству своего характера отец, правда, никогда не мог занимать 2-ой роли - хотя бы и в малом, но он должен был быть и самостоятельным и первым, - но вместе с тем он был совершенно чужд сухого карьеризма: надо полагать, что при тех блестящих данных и исключительных способностях, кот<орыми> он обладал, да еще и при наличии некоторого 'родства' и отношений, кот<орыми> он, т<ак> с<казать>, 'семейно' обладал - он мог бы без особого труда

92

сделать т<ак> наз<ываемую> 'чиновничью карьеру', не забираясь в глухие дебри 'просветительного' ведомства.

Кто-то из писавших об И. Ф. Анненском после его смерти отметил одну из характерных черт его внешности: отец держался всегда необыкновенно прямо - спина его почти не гнулась, а голова держалась высоко.²³⁵ Это совершенно верно - никаких физических недостатков в сложении отца не было, но особенная прямизна его имела вид даже несколько подчеркнутый. Но, добавлю я, эта внешняя манера держаться в точности соответствовала и его внутренним свойствам - ни при каких обстоятельствах голова его не умела наклоняться, а спина гнуться более, чем то требовалось при общепринятом поклоне.

Само собою разумеется, что это свойство Анненского немало вредило ему в условиях поганой нашей жизни.

Отца в гимназии я помню хорошо - значительную часть курса я прошел в его директорстве.

И в этой гимназической деятельности он был, как и в других областях жизни, отличным от других.

<...> Сам отец о службе вообще и, в частнос<ти>, <о> делах, связанных со службой, дома говорил очень мало, совершенно отделяя эту, служебную жизнь от своей жизни частной. Может быть, в связи с этим было бы дико увидеть отца в его частной жизни в одежде с форменными пуговицами или отправляющимся по служебным надобностям в статском платье.

Помню я, почти на каждой панихиде у гроба отца сквозь толпу просачивались какие-то никому не известные личности - какие-то бедно одетые старушки, простолюдины какие-то, нахмуренные молодые люди, которые затем желали непременно повидаться с моей матушкой и долго и бессвязно ее за это благодарили. Врезалась мне почему-то в память серая фигура какого-то, кажется, околоточного надзирателя, который быстрыми шагами вошел в кабинет, когда панихида уже давно кончилась, так же быстро приложился к телу, а затем хмуро и отрывисто обратился ко мне:

- Сын?
- Да.

Он взял меня за локоть, крепко потряс его, потом снова обернулся к гробу - и снова ко мне, после чего выдавил из себя два сиплых слова:

- Боже-ж мой, - махнул рукой и так же быстро удалился.

- Разве вы знали отца? - обратился я к одной неведомой, такой неведомой старушке в салопе.

- Господи!.. - затрясла головой старушка с каким-то даже возмущением. - Знала ли я его! Да ведь он, голубчик наш, что только для нас сделал.

Я не осознаю теперь, в чем именно заключался поступок отца, подвинувший эту старушку на поездку в Царское Село к его гробу, - вероятно, здесь тоже было какое-ниб<удь>, т<ак> с<казать>, 'административно-педагогическ<ое>' благотв<орительство> в отношении внука или сына, ломавшего свою утлую судьбу о глухие стены Петербургского учебного округа, - но во всех этих случаях важно и ценно даже не их существо, а то, что все эти старушки, молодые люди и хмурые околоточны<е> надзиратели проявились именно тогда, когда уже он им более ничем полезен быть не мог.

<...> 1905 г. в служебном отношении был для отца очень нелегким. Брожения и волнения, захватившие учащуюся молодежь отзвуками своими, не миновали и Царскосельской гимназии, и хотя никаких особых эксцессов в этом отношении и не было и все волнения были даже много меньше, чем где-либо, но все же настроение было очень напряженным и тревожным.

Внешне жизнь Царского была словно бы все так же проникнута той 'стильной' и красивой тишиной, кот<орая> была столь исключительно присуща нашему милому городку, - но и здесь уже чувствовались подземные гулы и сотрясения. Переменилась администрация города. Время от времени в тихом кабинете отца стали позвякивать полицеймейстерские шпоры. Многообразная и разноведомственная администрация царской резиденции неоднократно пыталась сунуть нос в дела гимназии. И М<инистерство> и Округ все время меняли и ломали свою политику, беспрестанно перекраиваясь, перестраиваясь и перекрашиваясь, являя из себя что-то среднее между иезуитом и картонным плясуном, веревочку которого подергивали самые разнообразные, но одинаково чуждые делу просвещения руки.

Отец по-прежнему продолжал держать себя так же независимо и внешне спокойно, но это постоянное внутреннее напряжение, вечное ожидание тех или иных сюрпризов - все это, конечно, сильно от-

93

ражалось на его нервах, тем более что, естественно, не сочувствуя втягиваниям детей в политическую игру и относясь с полным отрицанием ко всем этим школьным волнениям, - он в то же время, разумеется, далеко не был и одобрителем тогдашней правительственной политики; не говорю уже о политике и 'мероприятиях' ближайше его касавшегося ведомства.

Как умел и к<ак?> понимал свой долг, отец продолжал ограждать свою гимназию от всяких бурь и волнений, а вместе с тем стойко защищать судьбы а, м<ожет> б<ыть>, даже и жизни юношей от всяких начальственных требований и натисков репрессивного характера. Со многих высоких капитанских мостиков и ведомственных рубок на отца стали сильно покашиваться, а для многих 'персон', и сверху и справа и слева, этот независимо и гордо держащийся директор гимназии, кот<орый> не допускает вмешательства полиции и ее приемов в дело воспитания юношества и защищает этих юношей от всяких карающих рук - с одной стороны, а с другой, не допускает и гимназию с ее жизнью превратить в сплошной митинг, а детей в пушечное мясо революции, - стал тоже крепким и досадным сучком на дороге.

И здесь отец остался верен сам себе: одинокий, часто обвиняемый одновременно с правой и левой стороны всяческими недоумками, под нахмуренные и непрямые взгляды своего начальства,* - он с гордо поднятой головой прошел скорбный и тяжелый путь того смутного времени, сделав то, что диктовали ему ум, долг и совесть. В конечном результате всех этих волнений - все же ни один воспитанник его гимназии не пострадал, даже хоть сколько-ниб<удь> серьезно, и ничья молодая жизнь не была исковеркана.²³⁶

* Тут ведь и еще одно боковое соображение: 'Позвольте - да ведь Н. Ф. Анненский - этот, так с<казать>, дипломированный смутьян - ему, конечно, родственник'. (Прим. Кривича).

Да, это было скверное, тяжелое, гнусное время.

Дома, в своей частной жизни отец продолжал быть тем же, что и всегда; так же все свободное время сидел он за своим письменным столом, на кот<ором> бессменно цвели белые лилии и туберозы, так же шутил он с дамами и делал вид, что ему весело с нашими гостями, а в тетрадях росли нервные и проникновенные строки и строфы...

<...> Перебирая в уме дни того волнительного и тяжелого времени, не могу не рассказать следующего. Да простит мне тень отца это оглашение этого факта. В самый разгар беспорядков был день, когда по заранее намеченному плану весь состав уличного митинга, или вообще что-то в этом роде, должен был ворваться в гимназию, а затем уже совместно с ее воспитанниками продолжать свою программу.

Как и можно думать, конечно, всем, кому следовало это знать, еще накануне было известно в деталях о предполагавшихся уличных выступлениях и манифестациях, и городская администрация-была соответственно к этому подготовлена. О возможности участия в этих манифестациях гимназии был уведомлен и отец, причем дворцовая и всякая прочая полиция категорически намеревалась принять по этому поводу свои меры.

Положение во всех отношениях было серьезное - все нити как-то катастрофически сплелись в сложный и мучительный узел. Допустить административное вмешательство в дела гимназии отец, разумеется, не мог, но, с другой стороны, буквально не мог бы допустить в гимназию - улицу.

Не помню уж теперь всех подробностей и обстоятельств дела, но знаю, что в тот день у отца был в кармане револьвер. Первый и последний раз в жизни рука отца коснулась вообще какого бы то ни было оружия. И находился он у отца совсем не со специфическими целями: единственная сила в мире, кот<орую> он признавал, - это была сила ума и слова, и <на> эту - только на эту силу он и надеялся в то знаменательное утро. А если бы его слово оказалось бессильным, если бы этим оружием он улицу от вторжения в гимназию удержать не смог бы - он должен был покончить с собой здесь же у входа в гимназию: живым - этого вторжения, а в связи с ним и гибель своей гимназии он не допустил бы.

Все это мы, семья, узнали много времени спустя и совершенно случайно.

Я не вторгаюсь в оценку этого намерения покойного. М<ожет> б<ыть>, кем-ниб<удь> это и может <быть названо?> 'донкихотством' или позой. Нет, господа: поза к кладбищу не приводит.

94

Смерть

Ранний ноябрьский вечер. 30-е. Понедельник.²³⁷

В этот вечер я должен был окончательно заняться рукописями 'Кип<арисового> ларца', чтобы в самые же ближайшие дни можно было отправить материал в 'Гриф'.

В общих чертах книга отцом была уже спланирована. Но еще не вполне, т<ак> с<казать>, 'набело'. Кой-какие детали оставалось еще доделать.²³⁸

Разложившись со всеми материалами 'Ларца' в столовой, я весь ушел в эту интересную и милую для меня работу, решив во что бы то ни стало закончить все сегодня же, к возвращению отца с последним поездом из Петербурга. Наверху, где была расположена главная часть нашей квартиры, полная тишина. И вдруг - какие-то нелепые, скачущие шаги из нижнего этажа по внутренней деревянной лестнице, какие-то крики в людских, и через секунду передо мной наш Арефа, а за ним кухарка Паша,²³⁹ - кричащие:

- Барин помер! Ай-ай-ай, барин помер...

Оба они совершенно растерялись. Паша плачет в голос, а Арефа бессмысленно машет руками, бегает из угла в угол и визгливо выкри<ки>вает:

- Ах, что же это будет... Ах что же это будет...

Буквально схватываю их обоих - одного за плечо, другого за шиворот, чтобы добиться какого-ниб<удь> толка, трясу их, кричу на них - и, наконец, узнаю, что сейчас к нам прибежал кто-то из служителей гимназии, куда дали знать о внезапной смерти отца на вокзале и о том, что тело его находится в Обух<овской> больнице, по телефону из Петербурга.

Отец скончался около 7-ми часов вечера, а с 8-часовым мы, т. е. мать, бывшая в этот вечер у старшего брата,²⁴⁰ он с женою, я с женой и Арефа уже ехали в Петербург.

Перед отъездом я зашел на секунду в кабинет отца. Ведь этот - еще его кабинет я вижу в последний раз в жизни. Через какой-ниб<удь> час это будет уже просто комната.

На письменном столе привычно и спокойно горит лампа, нежно пахнут красные, увядающие розы в граненом хрустале у чернильницы. Сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой белеют листки какой-то рукописи, а на книге поблескивает лупа. Толстая стопка еще дневной почты сверху на бюваре, придавленная press papier с портретом матери... Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкапах, желтая прабабка мертво улыбается над малиновым вольтеровским креслом.

Все так знакомо, так привычно... И в то же время - уже ничего нет.

Тело отца мы нашли в какой-то пустой проходной комнате приемного покоя Обух<овской> больницы.

Этой кошмарной обстановки я никогда не забуду...

Перегоревшая пыльная лампочка у закопченного потолка, грязно-серые мокрые стены, заслеженный, заплеванный пол, беспрестанное хлопанье и взвизгиванье дверей... леденящий сквозняк. Какие-то не то избитые, не то раненные пропойцы, которых почему-то несколько раз подряд проводили из двери в дверь, какие-то болезненные женские крики про уксусную эссенцию... И среди всего этого - всех этих страшных мучительных обрывков заплеванной петербургской изнанки, на садовой скамейке в углу нагое тело отца, прикрытое короткой простыней...

Господи, как мучительно, как дико было увидеть здесь прекрасное, проникнутое полным, каким-то ясным спокойствием лицо того, кот<орый> только что был 'Иннокентием Анненским', ощутить этот, такой близкий запах хинной воды от его еще сыроватых, еще не растрепавшихся волос...

Конечно, сейчас же тело отца было перенесено в другое помещение.

Весть о трагической смерти И. Ф. Анн<енского> быстро распространилась по городу, и скоро очень многие из наших родных и друзей приехали в больницу.

Ярко врезались мне в память полные слез глаза проф. Зелинского, узнавшего о кончине отца на зас<едании> Общ<ества> классич<еской> филологии (где, между прочим, должен был быть и отец) и сейчас же приехавшего к телу покойного друга.²⁴¹

Я знаю, что это будет звучать дико, и все же скажу: ближайшей причиной смерти отца было то, что в утро своего последнего дня он надел не тот жилет, в кот<ором> был накануне...

Вот в чем дело:

У отца была органическая болезнь сердца - ослабление сердечных мускулов, и

95

с давних <пор> он всегда носил в жилетном кармане две какие-то сильно действующие сердечные пилюли, кот<орые> он должен был проглотить, если бы почувствовал, что работа сердца останавлива<ется>. Насколько помню, к их помощи вне дома отцу прибегнуть ни разу не пришлось, но уже самое сознание того, что в каждую секунду, везде и во всяком положении он может воспользоваться своей пилюлей, - давало ему некоторую уверенность, что возможность внезапной катастрофы не так уж велика.

Когда, помогая отцу в это утро одеваться, его слуга переложил ему пилюли в надетый отцом жилет, он по совершенно непонятной причине отказался их взять с собою, говоря, что совершенно напрасно таскает их с собой, несмотря на протесты матери, и возвратил их Арефе, шутливо сказав:

- Ну вот, если они вам так нравятся, вы с барыней сами их и съешьте...

А между тем день предстоял отцу очень трудный и разнообразный: утром - лекция на Высш<их> женск<их> курсах Раева, затем прием и занятия в Округе, после - заседание Ученого комитета, вечером - заседание в Обществе классич<еской> филологии, где он должен был читать свой реферат о таврической жрице,²⁴² и, наконец, в этот вечер он обещал своим слушательницам на ж<енских> курсах хоть на минутку, но все же заехать на их вечеринку.

Умер отец около 7 веч<ера> на подъезде Царскосельского вокзала. Прямо с извозчика со своим красным портфельчиком, где лежал трагический реферат, опустился мертвым на ступеньки. Не упал, а именно опустился мертвым.

Уже в том дружеском доме, где отец в этот день должен был обедать и который был в нескольких шагах от вокзала,²⁴³ - он почувствовал себя плохо и до такой степени, что даже просил позволения полежать - поступок, для отца исключительный. Принял там каких-то домашних безвредных капель.

Затем уехал, несмотря на уговоры остаться, и утверждая, что чувствует себя прекрасно.

И спустя несколько минут уже упавшим на улице телом был отвезен в Обух<овскую> больницу.

С вокзала протелефонировали в Царское, кто-то известил Общ<ество> классическою филологии.

Как он попал на вокзал?

Вероятно, садясь на извозчика, чтоб ехать в Филолог<ическое> общ<ество>, он снова почувствовал себя дурно и спешил домой... не знаю.

Да, конечно, если бы у него были с собой его пилюли - паралич сердца был бы предотвращен и отец вернулся бы в эту ночь домой не в траурном вагоне.

Малейшие подробности этого вечера 30 XI 1909 г. бережно и зло сохранила память.

И свистящий телефон градоначальника, кот<орого> мы умолили разрешить взять тело без требованного какими-то обязат<ельными> постановлениями вскрытия, и 'вещи с тела действительного с<татского> с<оветника> Анненского' - этот ужас - болтающиеся из меховых рукавов шубы расстегнутые крахмальные рукавчики, один с запонкой, другой - без, и равнодушное рыжебородое лицо гробовщика, с достоинством уверявше<го>, что '1 1/2 часа вполне достаточное-с для нашей фирмы время, чтоб изготовить дубовый гробок-с...'. И лязг прицепления траурного вагона, - и, наконец, большую группу молодых женщин в светлых платьях под шубками и в цветных капорах и газах на головах в толпе у этого вагона, - милые курсистки, приехавшие с вечера на последний поезд своего профессора...²⁴⁴

Среди той массы телеграфных известий о смерти отца была, между прочим, и телеграмма в Томск к нашим друзьям, недавно туда переехавшим.

На другой день мы получаем из Томска: 'Горячо поздравляем, сердечно радуемся' и т. д. в этом роде. Как выяснилось впоследствии, это была одна из трагических гримас телеграфа, перепутавшего направление текстов, и трудно сказать, кому было больнее - нам ли или же тем новобрачным, кот<орые> получили предназначавшийся нам 'канун да ладан'.

Последний раз я говорил с отцом в ночь накануне дня его смерти. И так больно подумать о том, что последние слова, кот<орые> я от него слышал, были... о смокинге.

Художником Головиным незадолго перед тем была задумана картина - группа известн<ых> участников 'Аполлона'.²⁴⁵ В центре этой группы за столом должен

96

был находиться отец, причем - уж не помню теперь почему, по, т<ак> с<казать>, красочному плану группы отцу надлежало быть с широко открытой белой грудью.

Капризный, между прочим, и в отношении одежды, отец собирался себе непременно заказать для этой картины новый смокинг и уже несколько раз напоминал мне мое обещание съездить по этому поводу к его портному.

В ночь на 30-е ноября, вернувшись довольно поздно домой, я, по принятому мною обыкновению, поднялся наверх, где были комнаты родител<ей>, прислушался, все ли там благополучно.

В большинстве случаев отец слышал мои шаги по лестнице, кот<орая> была напротив спальни, и мы обменивались через дверь несколькими словами.

Не спал он и на этот раз и сейчас же окликнул меня.

Спросив, начал ли я работу с рукописями 'Ларца', и получив категорическое обещание завтра же за нее взяться, отец сказал:

- Да, вот еще: когда же ты, наконец, закажешь мне смокинг. Сколько времени уже прошло и ты все еще никак не можешь собраться! Пожалуйста, сделай это скорей - уже на днях он мне будет необходим.
- Непременно съезжу на этих же днях, - поспешил ответить я.
- Ну, смотри же...

Мог ли я предположить, спускаясь обратно в ту ночь в свои комнаты, что эти относящиеся к смокингу слова - будут последними, слышанными мною от отца.

Между прочим - я не помню, была ли фактически начата задуманная Головиным картина, но знаю, что участники группы неоднократно уже собирались у : в его мастерской над сценой Мариинского театра.

Если память мне не изменяет, в этой группе, кроме отца, из литер<атурного> сост<ава> должны были участвов<ать>, между прочим, С. К. Маковский, Макс. Волошин, Вяч. Иванов и Гумилев. Смутно припоминает<ся> мне и то, что, рассказывая как-то долго о предполагавшейся картине, отец упоминал в какой-то связи с ней о Музее Ал<ександра> III-го.²⁴⁶

Эти маленькие собрания в мастерской Головина отцу были чрезвычайно приятны, и единственно, что несколько отравляло ему удовольствие этих встреч, - это лестница, кот<орая> была слишком тяжела для его нездорового сердца.

К искусству

В вопросах искусства отец был взглядов очень широких. Я, во всяком случае, затруднился <бы> назвать ту школу, к которой он симпатиями своими довлел бы более.

Любовь и всяческая близость к новейшим течениям в литературе и, в частности, к 'проклятым', которыми он заинтересовался едва ли не одним из первых в России,²⁴⁷ не мешала ему любить и Чехова, и Куприна, про которого, помню я, как-то, кажется в 1906 г., отец выразился, что это теперь несомненно едва ли не самый интересный писатель из прозаиков.²⁴⁸

Узко в стихах - отец, конечно, был по симпатиям своим ближе к модернистам, а именно к французам, но здесь опять-таки мы видим по сборнику переводов ('Парнасцы и проклятые'), что не одни 'проклятые' были иногда близки его сердцу.

Болезненной любовью он любил Достоевского. Читал он Достоевского и думал

97

над ним много. Целыми, я бы сказал, периодами своей жизни. Неисчерпаемые глубины этого мудреца были для отца как бы постоянной темой.

И чем больше были у отца в такое время расстроены нервы - тем пристальнее углублялся он в Достоевского.

В периоды каких-ниб<удь> служебных неприятностей или какие-ниб<удь> дни тяжелого состояния духа в связи с личной, частной жизнью - на ночном столике отца всегда можно было видеть какой-ниб<удь> том Достоевского.

Если когда-ниб<удь> за столом, шутя, отец говорил какую-ниб<удь> 'авторскую' фразу и спрашивал - откуда это? - мы всегда смело отвечали: 'Из Достоевского!' 'Ну конечно, - улыбаясь, кивал головой отец. - Ну, а откуда именно - вы, конечно, по невежеству вашему не знаете!'²⁴⁹

вверх

"Аполлон"

К 'Аполлону' отец стоял исключительно близко с самых первых дней зарождения этого, обещавшего быть таким прекрасным, эстетического дела.²⁵⁰

Познакомил Маковского с отцом покойный Гумилев, устроив для встречи маленькое собрание у себя в доме.²⁵¹

И Маковский, и приехавший вместе с ним Макс. Волошин имели до того времени об И. Ф. Анненском довольно поверхностное представление, и поэтому, конечно, встреча с таким Иннок<ентием> Анненским явилась для них полным сюрпризом.

А отец, как нарочно, в этот вечер был необыкновенно интересен и блестящ. Он так и рассыпал драгоценнейшие блестки и самоцветные камни своего ума, исключительной эрудиции и высокого остроумия. Оба писателя были буквально ошеломлены тем, что они встретили в этом 'переводчике Еврипида', - да нисколько и не скрывали того огромного впечатления, кот<орое> он на них произвел.

Помню я те откровенно восхищенные взгляды, кот<орыми> они беспрестанно обменивались.

Эта встреча сразу же определила отношение отца к зарождающему<ся> журналу и, в частности, связала его с Маковским, ставшим очень скоро частым и милым гостем нашего дома.

Независимо от того интереса, кот<орый> представлял отец как близкий знакомый и собеседник для такого преданного делу искусства эстета, каким был Маковский, С. К., разумеется, не мог не сознавать и того, какой громадной ценностью и для самого 'Аполлона' является поставление этого человека свежих неограниченных и почти неиспользованных возможностей во главу Аполлонического списка, где большинство имен были все-таки все тот же 'кочевой алфавит' уважаемых и известных имен, уже покрывшихся почетным мохом общепризнанной известности в кругах нового искусства.²⁵²

'Аполлон' сильно захватил отца,²⁵³ и, вероятно, он с головой ушел бы в эту новую деятельность, если бы не трагическая катастрофа 30-го ноября.

Почти с первых же дней существования 'Аполлона' комфортабельно и стильно обставленная квартира его редакции на тихой набережной Мойки у Певческого моста²⁵⁴ сделалась центром литературно-эстетического Петербурга, причем одной из центральных фигур этого центра, естественно, стал отец.

Очень скоро при 'Аполлоне' было организовано Общество ревнителей художествен<ного> слова, учредителями кот<орого> были - отец, Маковский и Вяч. Иванов, фактически выкристаллизов<ав>шее из себя т<ак> н<азываемую> 'Академию Аполлона', куда шла учиться молодая литература, эстеты из лагеря подлинного искусства. Здесь отец взял на себя вопросы философии творчества - область, столь близкую его сердцу.²⁵⁵

Печатавшаяся с первого ? 'Аполлона' статья отца 'О современном лиризме'²⁵⁶ возникла следующим образом.

При одном из обсуждений с Маковским и Волошиным первых шагов зарождавшегося 'Аполлона' (дело происходило у нас в Царском за обедом) между прочим много говорилось о современной лирике - ее представителях, ее путях, вехах, достижениях и возможностях, и отец предложил, что он даст по этому поводу обширную статью, которая выяснила бы, т<ак> с<казать>, 'ou nous en somme'*²⁵⁷ в эти дни пестрых цветений, неподведенных итогов.

* Что у нас в итоге (франц.).

Статья эта должна была делиться на 3 части - 'Они', 'Оне' - и наконец 'Оно', т. е. само искусство.

Этой последней части, увы, автору написать уже не пришлось.²⁵⁸

98

Поистине блестящая в отношении некоторых характеристик и острой новизны отправных путей, статья 'О современном лиризме', как известно, вызвала много шума и толков в литературных кругах. Одни были от страниц этой статьи в настоящем восторге, среди других некоторые высказанные автором положения вызвали интерес и принципиальные споры по существу, а, напр<имер>, Ф. К. Сологуб - совершенно неожиданно обиделся самым сериозным образом, причем обратил свою обиду почему-то главным образом на Маковского, заявив, что после такой статьи не исключена возможность даже вызова на дуэль и что он более в 'Аполлоне' принимать участия не может.²⁵⁹

Эта активно задевавшая самый журнал обида маститого поэта и была поводом написания отцом для оглашения в ближайшем ? 'Аполлона' письма С. К. Маковскому, в кот<ором> он, между прочим, подчеркивает, что худа или хороша статья, но она принадлежит лично ему, что все высказанное в ней есть лично его, Анненского, мнение и что никоим образом статья эта не может почитаться статьей 'редакционной'.²⁶⁰

Отрывки

Дома - отец всегда занимал<ся>. Самая привычная для домашних поза его - это склонившись за письменным столом.

Работая у себя за письменным столом всегда, почти все свободное от официальных служебных <занятий> время, - отец вместе с тем делал это с необыкновенной легкостью и при этом терпеть не мог, чтобы этим занятиям внешне придавалось какое-ниб<удь> особенное значение <...>

'Трудом' свои занятия он мало того, что сам никогда не называл, но очень не любил даже вообще применения в чьих бы то ни было устах этого термина 'трудиться' по отношению к его занятиям.

Его занятия - это было не только часть его жизни, а именно самая ее суть...

- Ах, не говорите, пожалуйста, 'труд', - полушутливо, полудосадливо говаривал он, - не забывайте, что 'труд' это проклятие...²⁶¹

Помню я, между прочим, как возмутился он сопоставлением Бальмонта: 'Я литейщик - формы лью, Я кузнец - я стих кую'.²⁶²
- Какая нелепость: как сметь даже сравнивать! - пожимал он плечами. Так же легко работал он и свою официальную работу, причем, в частности, про доклады в Ученый комитет шутливо говорил, что их можно писать даже накануне смертной казни.

Деревня

В деревню отец уезжал довольно редко. Здесь ему было и трудно, и скучно - чужды были ее интересы и радости, непривычен уклад жизни, скучно без своего письменного стола и возможности в каждую данную минуту взять любую книгу из своей громадной библиотеки. Трудно без привычного европейского комфорта. Впрочем, в этом последнем случае говорил уже не столько избалованный 'европеец-горожанин', сколько человек, много зависевший от немощей своего городского тела.

Еще в годы первой молодости, в то<т> далекий и короткий период времени, когда близкие шутливо называли его 'le-jeune tra-ta-ta',²⁶³ отец, бывая в деревне, м<ожет> б<ыть> по инерции, но все же в известной мере отдавался течению ее жизни: не прочь был и проехаться верхом, и сходить выкупаться, и побывать со всеми у какого-ниб<удь> нехитрого соседа родственника - с годами даже и эта 'инерция' уже не увлекала отца.

И надо сказать по совести, что действительно к фону смоленских наших полей уж очень не подходила эта типично городская фигура.

Гулять куда-ниб<удь> за пределы усадьбы отца вытащить было довольно трудно. Прогулки в большинстве случаев ограничивались дорожками сада, а то и еще лучше - креслом, вынесенным на солнечную лужайку цветника перед балконом, в котором он помещался, если его просили 'посидеть со всеми', в шляпе, с палкой в руке и уже с утра облеченный в тугой крахмал.

Кстати, отец терпеть не мог и никогда не носил никаких мягких рубашек, белье признавал только туго накрахмаленным и по-старинному с тугою грудью, - шутя между прочим, что он даже и спать был бы не прочь в крахмальной рубашке, называл все эти мягкие воротнички 'распущенными'. Не признавал он и никакой

99

другой одежды, кроме общеевропейской, полусерьезно-полушутливо возмущаясь, если кто-ниб<удь> из близких надевал т. н. 'русское платье', и называя поддевку не иначе, как кучерский кафтан, а русскую рубаш<ку> - 'эта... сорочка'.

И в то же время я очень затруднился бы сказать, что 'деревня' совершенно не задевала его.

Нет, этот 'европеец', этот утонченный 'печальный сын больного поколенья',²⁶⁴ влюбленный в запахи и шорохи увядающих лилий и говоривший отточенные парадоксы об 'искусственности', отравленный сладким ядом 'проклятых' поэтов и не боявшийся сказать - 'мне нравится природа, похожая на декорацию',²⁶⁵ вместе с тем глубоко чувствовал эту русскую 'деревню', чувствовал тонко и остро, умея здесь и видеть и слышать так, как немногие из русских поэтов. Для яркого подтверждения сказанного было бы достаточно хотя бы пересмотреть те стихи Анненского, кот<орые> навеяны 'глубиной России'.

Сложная и многогранная душа 'Иннокентия Анненского' все же была именно русской душой, всеми тончайшими нитями своими связанная со своей родиной, которую он любил верной, твердой и скорбной любовью.

И в деревне, как и в городе, отец, бóльшую часть дня просидев за письменным столом со своими книгами, иногда,* хотя и достаточно редко, устраивался со своими занятиями в саду или на балконе.

* У Кривича: причём иногда

Одним летом, когда у нас в деревне строили новый дом, отец прилюбил уходить во время перерывов работы заниматься туда и устраивался с каким-ниб<удь> маленьким столиком в одной из недостроенных комнат.
Про эти занятия, между прочим, говорится в стихотв<орении> 'Под новой крышей' (Тихие песни, стр. <26>).²⁶⁶

Узко 'усадьба' - почти не бывала его темою: глаза поэта 'во глубину России' смотрели глубже и шире. Кажется, только раз он взял ее в качестве темы, это - 'Старая усадьба' (Кипарисовый ларец, стр. <58>).²⁶⁷

Навеяны эти стихи одной из типичнейших забытых усадеб, - расположенной на Бельско-Ржевском большаке, сравнительно недалеко от г. Белого, с<ель>цом Подвойским, кот<орое>, если не ошибаюсь, принадлежало некогда роду Боратынских.

Именно этот печальный угол имел в виду отец, как он мне говорил, когда писал свою 'Старую усадьбу'.

- А разве неправда, что даже от самого названия 'Подвойское' уже веет что-то жуткое, - сказал он однажды при разговоре на эту тему...

вверх

П р и м е ч а н и я:

134

²⁰⁵ ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 50, лл. 48-66. Текст записан начерно карандашом в 'тетради для записи карандашом по фонду ширпотреба. 36 листов', относится, по всей вероятности, к 1930-м годам. Это самая последняя по времени рукопись воспоминаний Кривича,

135

в ней описывается только педагогическая деятельность Анненского.

²⁰⁶ Директором Коллегии Павла Галагана в Киеве Анненский был с января 1891 по октябрь 1893 г. (с 18 января 1891 г. по 27 октября 1893 г.), директором 8-й гимназии в Петербурге - с 27 октября 1893 г. по 1896 г., директором Николаевской мужской гимназии в Царском Селе - с 16 октября 1896 г. по 1 января 1906 г. (см.: Краткий отчет об имп. Николаевской царскосельской гимназии за последние XV лет ее существования (1896-1911 г.), с. 22-23.

²⁰⁷ Ср. о пребывании Анненского в Коллегии Павла Галагана: ЛМ, с. 248-250. О положении Анненского в Коллегии можно составить представление и по его письму из Киева от 3 марта 1891 г. к Марии Михайловне Замятниной.

²⁰⁸ Коллегия была учреждена в память об умершем в отроческом возрасте Павле Галагане (1853-1869) его родителями - украинским общественным деятелем Григорием Павловичем Галаганом (1819-1888) и его женой Екатериной Васильевной Галаган (1826-1896). См.: 25-летие Коллегии Павла Галагана в Киеве (1 октября 1871 - 1 октября 1896 года). Киев, 1896, отд. I, с. 25-70; А. И. Степович. Е. В. Галаган. Киев, 1896. См. также прим. 1 в: Гитин В. "Материалы к киевскому эпизоду биографии Иннокентия Анненского".

²⁰⁹ Ничипоренко Иван Иванович (1842-1910) - директор Коллегии Павла Галагана с 1879 по ноябрь 1890 г. (был не первым, а четвертым директором со времени основания Коллегии). См. о нем: Ежегодник Коллегии Павла Галагана. С 1-го октября 1909 года по 1-ое октября 1910 года. Киев, 1910, отд. II, с. 1-98; отд. оттиск: Иван Иванович Ничипоренко (1842-1910). Киев, 1911.

²¹⁰ Степович (Дудка-Степович) Андроник Иоанникиевич (1857-1935) - литературовед-славист, директор Коллегии Павла Галагана с 22 декабря 1893 г. по 1906 г. См. о нем: 25-летие Коллегии Павла Галагана в Киеве, отд. II. с. 53-58; Славяноведение в дореволюционной России. Биобиблиографический словарь. М., 1979, с. 322-323.

²¹¹ Котляревский Иван Петрович (1769-1838) - украинский писатель, первый классик новой украинской литературы. Следует, впрочем, упомянуть об интересе и глубоком уважении Анненского к поэзии Шевченко (см. прим. 9 к публ. И. Подольской: К. И. Чуковский. Смутные воспоминания об Иннокентии Анненском.  "Вопросы литературы", 1979, 8, с. 305).

²¹² Имеется в виду письмо Анненскому от Николая Милиевича Аничкова (1844-?) - директора Департамента народного просвещения, которое Кривич предполагал процитировать или изложить, характеризуя уход отца с поста директора Коллегии Павла Галагана.

136

²¹³ Фохт Карл Васильевич - преподаватель математики и физики в 8-й петербургской гимназии с 1878 г., затем в течение 14 лет (1383-1896) служил там в качестве инспектора; директор этой гимназии в 1896-1899гг. См. о нем также: ЛМ, с. 219-220.

²¹⁴ Александр Аполлонович Ешевский был преподавателем истории в 8-й гимназии с 1889 г.

²¹⁵ Мор Яков Георгиевич (1840-1914) - преподаватель древних языков, автор учебников по греческому языку и педагогических брошюр, был директором 8-й гимназии в 1882-1893 гг., а также и одним из ее учредителей. См.: Памятная книжка С.-Петербургской восьмой гимназии, преобразованной из V прогимназии. СПб., 1900, с. 2-7.

²¹⁶ Ср. заключения об Анненском - директоре 8-й гимназии: 'Его бывшие ученики с благодарностью вспоминают его гуманное, мягкое обращение с ними, отзываясь особенно сочувственно о его стремлении к развитию в них эстетического чувства; в преподавателях он всячески поощрял стремление к самостоятельной научной работе в разрешении различных педагогических вопросов' (Памятная книжка С.-Петербургской восьмой гимназии..., с. 9). Extemporaliа (лат.) - учебные упражнения, состоящие в переводе с родного языка на греческий или латинский.

²¹⁷ См.: ЛМ, с. 252-253. О постановке 'Реса' (см.: Рес. Трагедия, приписываемая Еврипиду. Перевел с греческого стихами и снабдил предисловием Иннокентий Анненский. СПб., 1896) Анненский впоследствии опубликовал заметку '"Рес" на гимназической сцене' (Гермес, 1909, ? 10 (36), 15 мая, с. 367-369; подпись: И. А.). Он заботился о печатных откликах на постановку 'Реса' и в дни, когда она была осуществлена (31 января и 2 февраля 1896 г. в здании 8-й гимназии - 9-я линия, 8). На спектакле присутствовал известный журналист из 'Нового времени' С. Н. Сыромятников (постоянный псевдоним - Сигма), которому Анненский писал 3 февраля 1896 г. Основываясь, видимо, на намерении Сыромятникова написать статью о спектакле, Анненский в другом письме к нему (от 7 февраля 1896 г.) изложил подробные данные о постановке, отчасти дополняющие характеристику спектакля у Кривича и в заметке Анненского.

137

Статьи о постановке 'Реса' Сыромятников в 'Новом времени' не напечатал. См. страницу переписки с С. Н. Сыромятниковым и его статью.
²¹⁸ Делянов Иван Давидович, граф (1818-1897) - министр народного просвещения с 1882 по 1897 г., проводил на своем посту крайне реакционную политику; был решительным сторонником классической системы гимназического образования. О его деятельности см.: П. А. Зайончковский. Российское самодержавие в конце XIX столетия. (Политическая реакция 80-х - начала 90-х годов). М., 1970, с. 309-365.

²¹⁹ Орлов Владимир Иванович (1870-1953) - преподаватель русского языка и словесности, латинского языка и логики в Николаевской гимназии с 1899 по 1907 г.; был приглашен на работу в ней Анненским, с которым был близок по научным и литературным интересам (см.: А. Орлов. Ольга Дмитриевна Форш - моя учительница в Царском Селе // Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974, с. 45-46). В 1895-1896 гг. Орлов преподавал в 8-й петербургской гимназии, в пору директорства Анненского, а в 1896-1899 гг. - в Покровской женской гимназии, куда был принят по рекомендации Анненского.

²²⁰ Цыбульский Степан Осипович - преподаватель древних языков в Николаевской гимназии в 1890-1903 гг.; затем - заведующий гимназией при римско-католической церкви св. Екатерины. Ему принадлежит рецензия на первый том 'Театра Еврипида' в переводе Анненского (С.-Петербургские ведомости, 1907, 24 января, 18). Цибульский был издателем и одним из редакторов журнала 'Гермес. Научно-популярный вестник античного мира', в котором постоянно печатался Анненский. Им совместно с А. И. Малеиным подписано траурное извещение о смерти Анненского (Гермес, 1909, 19(45), 1 декабря, с. 595).

²²¹ Геппенер Ричард Оскарович - преподаватель истории в Николаевской гимназии в 1897-1907 гг.
²²² Последовательность смены министров народного просвещения была иной: после смерти Делянова министром был Н. П. Боголепов (с 12 февраля 1898 г. по 2 марта 1901 г.), затем - генерал-адъютант Петр Семенович Ванновский (1822-1904) - с 24 марта 1901 г по 11 апреля 1902 г., затем - Г. Э. Зенгер (см. о нём прим. 50 к воспоминаниям Б. Варнеке "И. Ф. Анненский" - ПК, прим. 163, с. 131) с 11 апреля 1902 по 23 января 1904 г., затем - генерал Владимир Гаврилович Глазов (1848-?) - с 10 апреля 1904 по 18 октября 1905 г.
²²³ Сведения Кривича неточны. Н. А. Зверев, товарищ министра народного просвещения, управлял министерством в 1901 г. во время болезни Н. П. Боголепова (после покушения на него) и после его смерти (с 14 февраля по 3 марта 1901 г.). Граф Иван Иванович Толстой (1856-1916) - археолог, нумизмат, вице-президент Академии художеств - был министром народного просвещения с 31 октября 1906 по 24 апреля 1906 г. Иосиф Петрович Герасимов (ум. в 1917 г.) был товарищем министра народного просвещения в 1907 г.
²²⁴ Имеется в виду циркуляр, утвержденный 18 июня 1887 г. Александром III по предложению И. Д. Делянова, согласно которому начальствам гимназий и прогимназий было предписано принимать в эти учебные заведения 'только таких детей, которые находятся на попечении лиц, представляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства'. Таким образом, 'при неуклонном соблюдении этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат' (С. В. Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802-1902. СПб., 1902, с. 641. Ср.: Сборник постановлений по Министерству народного просвещения, т. X. СПб., 1894, С. 880-881). Циркуляр Делянова вызвал волну возмущения во всех слоях российского общества (см.: П. А. Зайончковский. Указ, соч., с. 350-353).

²²⁵ На должность инспектора С.-Петербургского учебного округа Анненский был назначен 5 января 1906 г.

²²⁶ В. И. Анненский-Кривич окончил Николаевскую гимназию в 1899 г.

²²⁷ В связи с этим отметим недостоверность фразы, вложенной Н. А. Оцупом в уста Анненского: 'Его выводит из задумчивости шалость ученика. Анненский медленно поворачивается на шум и важно, без злобы роняет: - Вульфиус, какая ты дрянь...' (Николай Оцуп. Современники, Париж, 1961, с. 10).

²²⁸ Ср. воспоминания Н. Н. Пунина об Анненском.

138

²²⁹ О принципах, которыми руководствовался Анненский как педагог, см.: А. К. Власов. Методическая система Анненского. - В кн.: Русский язык. Теория и методика преподавания. Сборник статей. Душанбе, 1978, с. 199-205. Автор пишет о мысли Анненского о том, что теория словесности должна стать средним звеном между грамматикой и литературой: '<...> переводя ее на язык современной терминологии, мы могли бы сказать, что посредующим звеном должна быть поэтика, построенная на семиотической основе' (с. 201).

²³⁰ Ср. об Анненском-экзаменаторе <далее - фрагмент воспоминаний И. Зусьманович>.

²³¹ Имеется в виду эпизод, изложенный Кривичем в более ранней версии воспоминаний:

'Помню я один случай из нашей гимназической жизни, когда некое высокое, весьма высокое лицо просветительного ведомства допустило какую-то невежливость по отношению к одному "помощнику классных наставников" - этой микроскопической величине педагогической иерархической лестницы (Г<еоргию> К<арловичу> Ф<ишеру>). Маленький, забитый чиновничек, несмотря на то, что чувствовал себя и сконфуженным и обиженным, конечно не смог выразить этой обиды "особе" - но отец взглянул на дело иначе: на завтра же, отправившись к "особе", и буквально "заставил" его извиниться перед обиж<енным> надзирателем.
Надзиратель был потом вызван в учительскую комнату, и отец официально объявил ему. что "NN в случившемся считает себя совершенно неправым" и поручил ему передать Г. К. Ф<ишер>у, что он приносит ему свои извинения' (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 50, л. 11-11об.). Г. К. Фишер - преподаватель арифметики и чистописания в приготовительном классе Николаевской гимназии (с 1893 по 1910 г.) и помощник классных наставников.

²³² Описанный инцидент произошел в период наиболее сильного революционного брожения в гимназической среде Царского Села - в начале ноября 1905 г. Сохранилось направленное в связи с этим конфиденциальное служебное письмо Анненского попечителю С.-Петербургского учебного округа П. П. Извольскому от 9 ноября 1905 г. Об охоте великого князя на галок в царскосельском парке см. также: Э. Голлербах. Город муз. Л., 1927, с. 32.

²³³ По всей вероятности, описываемый эпизод относится также к 1905 г.

²³⁴ ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 50, лл. 1-45. Текст представляет собой более раннюю версию воспоминаний по отношению к фрагменту <I>. В разделе 'Анненский-педагог' сделаны купюры в тех местах, которые близки или аналогичны по содержанию к предыдущему тексту.

²³⁵ О 'напряженной прямизне' в осанке Анненского писал М. А. Волошин в статье 'И. Ф. Анненский - лирик' (А, 1910, 4, январь, отд. II, с. 12).

139

²³⁶ Наиболее серьезные политические волнения в Николаевской гимназии приходились на ноябрь 1905 г., когда были приостановлены занятия и устраивались гимназические манифестации. В связи с этим Анненский разослал всем родителям воспитанников гимназии оповещение: 'Занятия во всех классах Императорской Николаевской царскосельской гимназии возобновляются 11 ноября с 9 час. утра. Педагогический совет и администрация гимназии, принимая во внимание постановление родительского собрания от б ноября, а также вновь выяснившиеся обстоятельства дела, уведомили родителей воспитанников-пансионеров старших классов о совершившемся 4 ноября в гимназии беспорядке и просили родителей о безотлагательном прибытии их самих или их доверенных лиц в видах нравственного воздействия их на пансионеров, а равно обсуждения совместно с директором и инспектором о положении пансионского дела' (Голос среднеучебных заведений, 1906, 29 января, ? 2, с. 20). Необходимо отметить, что в своих действиях Анненский руководствовался прежде всего заботой о безопасности своих подопечных, а отнюдь не принципиальными охранительскими воззрениями, и с уважением относился к юношеским порывам. 'Помню, - пишет статистик и географ Д. И. Рихтер. - на одном из родительских собраний в Царском Селе Иннокентий Анненский говорил приблизительно так: "Стремления юношества всегда благородны, и если воспитанники гимназии иногда прибегают к нехорошим приемам, то не их, неокрепших в жизненном борьбе, в том вина: наше дело повлиять на них, указать им на ложность их пути". И это говорил директор гимназии после того, как он сам более всего пострадал от "нехорошего приема" своих воспитанников, устроивших так называемую "химическую обструкцию", и говорил, защищая учеников от... от их же родителей' (Д. Рихтер. Памяти гуманного директора гимназии. - Речь, 1909, 2 декабря, ? 331, с. 2). Подробнее об этом эпизоде см. в дневнике Д. И. Рихтера (ГБЛ, ф. 218, карт. 1071, ед. хр. 31). Ср. слова Анненского, относящиеся к 1905 г., приводимые по памяти мемуаристом: 'Дети могут ошибаться, но в своих поступках они всегда руководствуются благородными побуждениями. За благородные побуждения наказывать нельзя. Я по крайней мере ни в коем случае на это не пойду' (В. Евгеньев-Максимов. Из прошлых лет. - Звезда, 1941, ? 4, с. 170).

²³⁷ Фрагмент о скоропостижной смерти Анненского 30 ноября 1909 г. отчасти совпадает с соответствующим описанием у Кривича в ЛМ (с. 208-212), но сообщает и дополнительные факты и характеристики.

²³⁸ Окончательное комплектование книги стихов 'Кипарисовый ларец' для издательства 'Гриф' было предпринято после получения Анненским письма владельца 'Грифа' С. А. Соколова от 5 ноября 1909 г.; в письме от 14 ноября Соколов напоминал Анненскому о необходимости срочного представления рукописи. С. В. фон Штейн в письме к А. А. Измайлову от 28 апреля 1910 г. утверждает, что книгу 'Кипарисовый ларец' Анненский 'сам подготовил к печати и приготовил к отсылке в Москву за несколько дней до своей трагической кончины' (ИРЛИ, ф. 115, оп. 3, ед. хр. 375). Однако завершить эту работу Анненский так и не успел, окончательный состав книги был установлен Кривичем. См.: ЛМ, с. 208-209; СиТ 59, с. 581-583; Р. Тименчик. О составе сборника Анненского 'Кипарисовый ларец' (в этой статье опубликован единственный зафиксированный план 'Кипарисового ларца', сообщенный Анненским О. П. Хмара-Барщевской, по всей вероятности, весной 1909 г.).

²³⁹ П. А. Францкевич; служила в доме Анненских почти 40 лет (ЛМ, с. 209).

²⁴⁰ П. П. Хмара-Барщевский с семьей жил в Царском Селе на Малой ул., д. 40.

²⁴¹ Ср. в статье Ф. Ф. Зелинского 'Иннокентий Федорович Анненский как филолог-классик' воспоминания об этом дне (А, 1910, ? 4, январь, отд. II, с. 1-2).

²⁴² Статья Анненского 'Таврическая жрица у Еврипида, Руччеллаи и Гете' была зачитана посмертно на заседании Общества классической филологии и педагогики 15 декабря 1909 г. ("Гермес", 1910, ? 1(47), 1 января, с. 30); опубликована в журнале 'Гермес' (1910, ?? 14-19), вторично - вместе с переводом трагедии Еврипида 'Ифигения Таврическая' ('Ифигения - жрица') (Театр Еврипида, т. III, с. 125-165, 498-499).

²⁴³ Анненский был в доме у О. А. Васильевой (см.: ЛМ, с. 212).

²⁴⁴ В неизданной заметке Т. К. Маруковой 'К смерти проф. Анненского', датированной 2 декабря 1909 г., говорится о состоявшемся в вечер смерти Анненского празднике слушательниц Высших историко-литературных женских курсов Н. П. Раева: 'А через два часа после его смерти, когда труп его, быть может, еще был тепл, его ученицы, беззаботно и мило смеясь, порхали в вихре вальса под упоительные звуки оркестра на своем курсовом балу, устроенном в пользу кассы взаимопомощи Раевских курсов. Быть может, цель оправдывает средства, - скажут в свое оправдание хватающиеся за соломинку? Но разве это оправдание? Разве все так весело пляшущие не потеряли только что главного члена своей духовной семьи? <...> Поздно узнали - уже плясали! Но все же узнали - и веселью, хоть и с благотворительной целью, места уже не должно было быть!' (ЦГАЛИ, ф. 1666, оп. 1. ед. хр. 1831).

²⁴⁵ См. страницу А. Я. Головина.

²⁴⁶ Русский музей императора Александра III - художественный и культурно-исторический музей, открыт в Петербурге в 1898 г. в Михайловском дворце (ныне - ГРМ).

²⁴⁷ Об отношении Анненского к 'проклятым' поэтам (Ш. Бодлер, А. Рембо, М. Роллина, Т. Корбьер и др.) и о его переводах из них см. в статье А. В. Федорова

140

'Поэтическое творчество Иннокентия Анненского' (СиТ 59, с. 57-60).

²⁴⁸ Из других интересов Анненского в области современной ему русской литературы можно назвать еще Сергеева-Ценского, о 'Лесной топи' которого он предполагал написать статью для газеты 'Свободные мысли' осенью 1907 г. (см. письмо П. М. Пильского к Анненскому - ЦГАЛИ, ф. 6. оп. 1, ед. хр. 356). Следует при этом отметить, что отношения Анненского с культурными ценностями были сложные, отнюдь не гимназически-всеядные; они включали моменты переоценки 'вчерашнего верования', скепсис и своеобразное 'иконоборчество', касавшиеся даже античной культуры. Отношение к культурным ценностям было одним из оснований для споров Анненского с Вяч. Ивановым. <Далее фрагмент воспоминаний Е. К. Герцык>.

²⁴⁹ Об отношении Анненского к творчеству Достоевского см. в статье И. И. Подольской 'Иннокентий Анненский - критик' (КО, с. 524-526) и в примечаниях Н. Т. Ашимбаевой (там же, с. 581-584, 605, 612). Добавим, что в сознании многих современников Анненский вызывал аналогии с героями Достоевского. 'Анненский - родной брат тех "последних людей", которых описывает Версилов в "Подростке", людей, которые, утратив всякую веру в бога и бессмертие, все силы души вложили в трогательную любовь-жалость друг к другу'. - пишет А. А. Гизетти в статье 'Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)' (Петроград. Литературный альманах. I, с. 65). Сходные сопоставления предпринимает Д. П. Святополк-Мирский: 'Можно себе представить Анненского в ряду героев Достоевского, где-то между господином Голядкиным, человеком из подполья и героем "Скверного анекдота". Но русские кошмары Анненский преображает, утончает и облагораживает в реторте французского эстетизма' (Русская лирика. Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака. Составил кн. Д. Святополк-Мирский. Париж, 1924, с. 195). К. И. Чуковский в статье 'Памяти Анненского' дает его литературный портрет: '<...> слишком, пожалуй, говорлив, слишком на все отзывчив, - но обаятельный, магнетический человек <...> В нем было что-то от незабвенного Степана Трофимовича Верховенского, - что-то детское, наивное, умиляющее' (Утро России, 1909, ? 14(47), 2 декабря). С другим героем Достоевского, Версиловым, сравнивает Анненского Б. В. Варнеке в отдельной заметке, относящейся к его воспоминаниям. Ср. письмо О. Д. Форш к Анненскому от 23 августа 1909 г., цитируемое в статье М. В. Козлова 'А. Блок и И. Анненский (к вопросу об идейно-творческих контактах)' (Вопросы русской литературы, Львов. 1980, ? 1 (35), с. 50-57): 'Но вот когда я рядом с иным Вашим сонетом припоминаю, как сквозь эту самую душу преломлен Достоевский (именно он, это знаменательно!), то становится мне несколько жутко. Так велика неслиянная двойственность Духа! И вместе с Вами <...> мучительно спрашиваю: "Который?"' ('Который?' - стихотворение Анненского; СиТ 59, с. 67).

²⁵⁰ Об отношениях Анненского с журналом 'Аполлон' и с его редактором С. К. Маковским см.: И. Ф. Анненский. Письма к С. К. Маковскому. Публикация А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика. - В кн.: Ежегодник, с. 222-241; см. также воспоминания М. А. Волошина. Замысел нового журнала зародился у Маковского за несколько месяцев до знакомства с Анненским. Так, 2 ноября 1908 г. Блок сообщал матери, что он был 'у С. Маковского на учредительном собр<ании> нового большого журнала' (Письма Александра Блока к родным, т. I. Л., 1927, с. 227); это собрание состоялось 1 ноября (см. письмо Маковского к А. Л. Волынскому от 27 октября 1908 г. - ИРЛИ, ф. 673, ед. хр. 74). Издательские инициативы Маковского поначалу были связаны с его хлопотами по устройству художественной выставки 'Салон 1909 года'. 7 октября 1908 г. он писал матери, Ю. П. Маковской: 'Выставочные дела идут хорошо, журнальные - тоже. Кажется мне, что я скоро достигну того, чего добивался долго, - буду во главе нового издания и поведу дело так, как я понимаю. Но затруднений на пути все же не мало; хлопочу с утроенной энергией'. 20 октября Маковский сообщал ей же: 'В связи с "Салоном" затеивается новый журнал; это дело менее верное пока, хотя средства обеспечены, что главное; но я не могу гнаться за двумя зайцами. Предоставил хлопоты другим, а без моей "руки" не знаю, выйдет ли' (ИРЛИ, ф. 230, ед. хр. 616). Ср. письмо Маковского к Волынскому от 21 декабря 1908 г.: 'С выставкой все идет удачно. Но беспокоит меня, ночами спать не дает - "Аполлон"' (ИРЛИ, ф. 673, ед, хр. 74).

²⁵¹ Имеется в виду встреча Анненского с Маковским и Волошиным в Царском Селе 4 марта 1909 г. См. воспоминания М. А. Волошина в настоящем издании, с. 70. См. также: Новый журнал, кн. 77, Нью-Йорк, 1964, с. 162 (см. страницу собрания). Маковский вспоминает об обстоятельствах этого знакомства: 'Юный поэт-царскосел <...> помнил наизусть строфы из "трилистников" "Кипарисового ларца", с особой почтительностью отзывался о всеискушенности немолодого уже, но любившего юношески-пламенно новую поэзию лирика-эллиниста Анненского и предложил повезти меня к нему в Царское Село' (Сергей Маковский. На Парнасе 'Серебряного века'. Мюнхен, 1962, с. 198).

²⁵² Маковский и Анненский постоянно встречались в месяцы подготовки 'Аполлона' к изданию. 17 июля 1909 г., например, Маковский сообщал матери: 'Вечером бываю в Царском у Анненского: чтение, разговоры, стихи, проза, стихи до бесконечности'.

141

6 августа он писал ей же: 'Начинается каторжная деятельность; рвут меня на части; день-деньской, часто и вечер до поздней ночи - сотрудники, сотрудники, разговоры... В то же время каждую мелочь приходится делать самому. Еще два месяца до выхода первого номера "Аполлона", а я - как на угольях <...> Одно приятно, что пока никаких ссор и много надежд. Очень помогает Анненский - милейший по-прежнему' (ИРЛИ, ф. 230, ед. хр. 616). 15 августа 1909 г. Маковский признавался Волынскому: 'С Анненским я действительно о многом советовался, т<ак> к<ак> в течение лета он один из всех сотрудников находился в Петербурге <...>' (ИРЛИ, ф. 673, ед. хр. 74).

²⁵³ Темы, связанные с 'Аполлоном', Анненский затрагивал, в частности, в стихотворении, посвященном немецкому поэту и переводчику русской поэзии начала XX в. Иоханнесу фон Гюнтеру. Рукопись этого стихотворения не сохранилась; о его содержании можно судить по сделанному Гюнтером немецкому переводу <далее в прим. приводятся текст и перевод>. О тяготении Анненского к 'дионисийскому' началу свидетельствует и С. К. Маковский <далее цитата>.

²⁵⁴ Первоначальный адрес редакции 'Аполлона' - Мойка, 24, кв. 6.

²⁵⁵ Общество ревнителей художественного слова (или 'поэтическая академия') было основано ранней осенью 1909 г., собрания его проходили в редакции 'Аполлона' и были посвящены изучению поэтической культуры (см.: В. Пяст. Встречи. М., 1929, с. 144-149). В возглавлявший Общество комитет входили Маковский, Анненский, Вяч. Иванов, А. Блок, М. Кузмин и др. 'В сущности, это общество и создало тот литературный фон, на котором разросся журнал', - свидетельствует Маковский (Новый журнал, кн. 77, 1964, с. 166). <...> См. об Обществе также прим. 3 к письму Вяч. Иванова В. Я. Брюсову от 3.01.1910 г. Черновые наброски Анненского "Поэтические формы современной чувствительности" (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 168) представляют собой записи к его лекциям в Обществе ревнителей художественного слова.

²⁵⁶ См.: А, 1909. ? 1, октябрь, отд. I, с. 12-42; ? 2, ноябрь, отд. I, с. 3-29; ? 3, декабрь, отд. I, с. 5-29.

²⁵⁷ Выражение восходит к названию статьи Робера де Суза (Robert de Souza) 'Ou nous en Somme', напечатанной в первом номере французского журнала 'Vers et Prose', выписывавшегося Анненским (см. ниже, прим. 298). См. рецензию на первый номер 'Vers et Prose' ("Вопросы жизни", 1905, ? 8, с. 197-200; подпись: Н. П.).

²⁵⁸ О замысле этой части см. письмо Анненского к С. К. Маковскому от 11 июля 1909 г. (Ежегодник, с. 233-234).

²⁵⁹ О читательской реакции на статью 'О современном лиризме' и, в частности, об обиде Ф. Сологуба на предпринятый в ней Анненским анализ его поэзии см. примечания Н. Т. Ашимбаевой (КО, с. 631-632). Этот заочный конфликт с Сологубом, видимо, не был забыт последним и после смерти Анненского; в пользу этого говорит курьезный эпизод, отраженный в альбоме М. М. Шкапской (1924-1925 гг.) <далее -- фрагмент записи Вс. Рождественского>.

142

²⁶⁰ См. 'Письмо в редакцию' Анненского (А, 1909, ? 2, отд. II, с. 34).

²⁶¹ Ср. свидетельство А. А. Гизетти (со ссылкой на слова В. Кривича) в его статье 'Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)'.

²⁶² Из стихотворения К. Д. Бальмонта 'Поэт - рабочему' ("Новая жизнь", 1905, 16 ноября, ? 14), вошедшего в его сборник 'Стихотворения' (СПб., 'Знание', 1906). См.: К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, с. 334 (Библиотека поэта, большая серия).

²⁶³ В другом месте рукописи Кривич отмечает, что так называла Анненского бабушка, т. е. Александра Вениаминовна Сливицкая, мать Н. В. Хмара-Барщевской. Далее Кривичем описывается пребывание Анненского в ее фамильном имении Сливицком (Смоленская губерния). Ср. свидетельство Д. С. Усова в письме к Е. Я. Архиппову (апрель 1925 г.), где он описывает свою встречу с Кривичем: 'Я видел "любительские" фотографии, где И. Ф. в имении у Хмара-Барщевских в Смоленской губернии стоит на деревенской улице, где ходят куры, в безукоризненной осанке, в сухом парижском вестоне, так же как если бы он вышел в царскосельский парк'.

²⁶⁴ Неточно цитируется первая строка стихотворения Анненского 'Ego': 'Я - слабый сын больного поколенья' (СиТ 59, с. 182).

²⁶⁵ Слова 'На меня действует только та природа, которая похожа на декорацию' из 'Самопризнаний' - взяты эпиграфом в автографе стихотворения Анненского 'Декорация' (СиТ 59, с. 82, 590). См. также свидетельство Кривича (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 49, л. 13). Этот мотив характерен для французского символизма. Ср.: 'Мы окружены декорациями, и человеку часто не приходит в голову постучать пальцем и убедиться, из чего она сделана: из дерева, полотна или бумаги' (Реми де Гурмон. Книга масок. Перевод Е. М. Блиновой и М. А. Кузмина. СПб., 1913, с. 188).

²⁶⁶ См.: СиТ 59, с. 75-76. Помимо реального комментария Кривича, интерпретация стихотворения предопределена фольклорным мотивом 'предвещания смерти' - 'строить новый дом пожилому человеку' (В. Н. Добровольский. Смоленский областной словарь. Смоленск, 1914, с. 848).

²⁶⁷ См.: СиТ 59, с. 137.

вверх

Страница 1     Страница 2

Сокращения