Сокращения

Обновление: 05.01.2023

М. А. Волошин
И. Ф. Анненский - лирик

страница темы "Анненский и Волошин"

Источник текста: Максимилиан Волошин. Лики творчества. Л., "Наука", 1988, с. 520-528.
Подготовка издания В. А. Мануйлова, В. П. Купченко, А. В. Лаврова (примечания).
Редактирование примечаний выполнены мной в соответствии с размещением.

520

'Все мы умираем неизвестными'...

Слова Бальзака оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского.¹

Но 'жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся'. Надо надеяться, что так случится и теперь.

И. Ф. Анненский был удивительно мало известен при жизни не только публике, но даже литературным кругам. На это существовали свои причины: литературная деятельность И. Ф. была разностороння и разнообразна. Этого достаточно для того, чтобы остаться неизвестным. Слава прижизненная - удел специалистов. Оттого ли, что жизнь стала сложнее и пестрее, оттого ли, что мозг пресыщен яркостью рекламных впечатлений, память читателя может запомнить в наши дни о каждом отдельном человеке только одну черту, одно пятно, один штрих; публика инстинктивно протестует против энциклопедистов, против всякого многообразия в индивидуальности. Она требует одной определенной маски с неподвижными чертами. Тогда и запомнит, и привыкнет, и полюбит.

Быть многогранным, интересоваться разнообразным, проявлять себя во многом - лучшее средство охранить свою неизвестность. Это именно

521

случай Иннокентия Федоровича Анненского; и лишь теперь для него начнется синтетизирующая работа смерти.

И. Ф. был звездой с переменным светом. Ее лучи достигали неожиданно, снопами разных цветов, то разгораясь, то совсем погасая, путая наблюдателя, который не отдавал себе отчета в том, что они идут от одного и того же источника. И надо отдать справедливость, что у Иннокентия Федоровича были данные для того, чтобы сбить с толку и окончательно запутать каждого, кто не знал его лично.

Вспоминаю хронологическую непоследовательность моих собственных впечатлений о нем и о его деятельности.

В начале девятисотых годов в беседе о прискорбных статьях Н. К. Михайловского о французских символистах: 'Михайловский совсем не знал французской литературы - все сведения, которые он имел, он получал от Анненского'. Тогда я подумал о Николае Федоровиче Анненском и только гораздо позже понял, что речь шла об Иннокентии Федоровиче.

Года два спустя, еще до возникновения 'Весов'. Вал. Брюсов показывал мне книгу со статьей о ритмах Бальмонта.² На книге было неизвестное имя - И. Анненский. 'Вот уже находятся, значит, молодые критики, которые интересуются теми вопросами стиха, над которыми мы работаем', - говорил Брюсов.

Потом я читал в 'Весах' рецензию о книге стихов 'Никто' (псевдоним хитроумного Улисса,³ который избрал себе Иннокентий Федорович). К нему относились тоже как к молодому, начинающему поэту; он был сопоставлен с Иваном Рукавишниковым.⁴

В редакции 'Перевала' я видел стихи И. Анненского (его считали тогда Иваном Анненским). 'Новый декадентский поэт. Кое-что мы выбрали. Остальное пришлось вернуть'.

Когда в 1907 году Ф. Сологуб читал свою трагедию 'Лаодамия', он упоминал о том, что на эту же тему написана трагедия И. Анненским.⁵ Затем мне попался на глаза толстый том Эврипида в переводе с примечаниями и со статьями И. Анненского;⁶ помнились какие-то заметки, подписанные членом ученого комитета этого же имени, то в 'Гермесе', то в 'Журнале Министерства народного просвещения', доходили смутные слухи о директоре Царскосельской гимназии и об окружном инспекторе Петербургского учебного округа...

Но можно ли было догадаться о том, что этот окружной инспектор и директор гимназии, этот поэт-модернист, этот критик, заинтересованный ритмами Бальмонта, этот знаток французской литературы, к которому Михайловский обращался за сведениями, этот переводчик Эврипида - все одно и то же лицо?⁷

Для меня здесь было около десятка различных лиц, друг с другом не схожих ни своими интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни общественным положением. Они слились только в тот мартовский день 1909 года, когда я в первый раз вошел в кабинет Иннокентия Федоровича и увидал гипсовые бюсты Гомера и Эврипида, стену, увешан-

522

ную густо, по-старинному, фотографиями, литографиями и дагерротипами, шкафы с книгами - филология рядом с поэтами, толстые томы научных изданий рядом с тоненькими 'plaquettes'* новейших французских авторов, еще не проникших в большую публику. Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала с этим кабинетом, заставленным старомодными, уютными, но неудобными креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна его головы и его плечей поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной - юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова, вставленная между двумя подпиравшими щеки старомодными воротничками, перетянутыми широким черным пластроном, не двигалась и не поворачивалась. Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась авторитетность, не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была маской директора гимназии, действительного статского советника, члена ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью*.

* брошюрами (франц.).
* Фрагмент этого абзаца был процитирован и прокомментирован в очерке: Измайлов А. Из записной книжки критика: Иннокентий Анненский в модернистской характеристике // Русское слово. 1910. ? 43. 23 февр. (8 марта). С. 2. Стлб. 3.

Все, что было юношеского, - было в неутомленном книгами мозгу; все, что было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: 'Как он моложав и бодр для своих 65 лет!', а ему было на самом деле около пятидесяти.⁸

Его торжественность скрывала детское легкомыслие; за гибкой подвижностью его идей таилась окоченелость души, которая не решалась переступить известные грани познания и страшилась известных понятий; за его литературною скромностью пряталось громадное самолюбие; его скептицизмом прикрывалась открытая доверчивость и тайная склонность к мистике, свойственная умам, мыслящим образами и ассоциациями; то, что он называл своим 'цинизмом', было одной из форм нежности его души; его убежденный модернизм застыл и остановился на определенной точке начала девяностых годов.

Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова: нового настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на вкус, прислушивался к перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это был тысячелетний текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею, потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для него еще более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора как человека. В каждом

523

произведении, в каждом созвучии он понимал только самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.

Перелистывая немногие и случайные письма, полученные мною за эти несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы, глубоко характерные для его отношения к слову:

'Да, Вы будете один... Вам суждена, быть может, по крайней мере на ближайшие годы, роль, мало благодарная'. Пишет он мне после первого нашего свидания: 'Ведь у вас - школа... у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что они Слово и что ничем, кроме слова, им - светилам - не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние.
...Мысль... Мысль?... Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность... И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то понимаем, какая это святыня, сила и красота...
...А разве многие понимают, что такое Слово у нас? Но знаете, за последнее время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое страшное и властное слово, т. е. самое загадочное, может быть именно слово будничное'.⁹

Я не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это 'Вы' - здесь лишь форма выражения, а читать следует 'я'. Это самого себя Иннокентий Федорович под впечатлением нескольких моих стихотворений почувствовал одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших лет, себя знал носителем школы, сам сознавал, что для него внешний мир ничего, кроме слова, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью, тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - будничных слов.

Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был нерадостный поэт. Поэт будничных слов. В свою лирику он вкладывал не творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ.

Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На 'да' и 'нет', на 'ах' и 'бя',

... И был бы верно я поэт,
Когда бы выдумал себя...
... И был бы мой свободный дух
Теперь не 'я', он был бы 'Бог'...¹⁰

Он не хотел 'выдумывать себя' и свое земное 'я' противопоставлял сурово и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально противоположную точку самоутверждения, чем требования:

524

'Твори самого себя в возможном', 'Верой уходи в несозданное'. Для него слово оставалось сурово будничным, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как Акропольская Победа, а любовь - 'безлюбой'. Он сам захотел и этой 'бескрылости' и этой 'безлюбости', и они дались ему большим трудом, потому что он был рожден и крылатым и любящим.

Когда перелистываешь страницы 'Кипарисового ларца',¹¹ то убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила только одну - эту сторону его души.

Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем в стихах - это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно переживает.

Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, к чему его работа,
Что обида к старости растет
На шипах от муки поворота.

Но когда бы понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве петь кружась он перестал?
Оттого что петь нельзя не мучась...¹²

То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость, и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках, подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что 'обида к старости растет на шипах от муки поворота'?

Там все, что прожито - желанье и тоска,
Там все, что близится - унылость и забвенье.¹³

Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он всячески изназвал изгибы своей неврастении. 'Только не желать бы, да еще не помнить, да еще не думать'.

Сердце - это 'счетчик муки, машинка для чудес'.

'В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым'.

525

'О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-белых дней'...
... 'И было мукою для них (для струн),
Что людям музыкой казалось'...

Воспоминанья 'надо выстрадать и дать им отойти'.

Ничто но удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц. Вот он не спит в вагоне железной дороги -

... Пока с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмарных дум и дрем
Проходит полночь по вагонам.

... И чем ее дозоры глуше,
Тем больше чада в черных снах
И задыханий и удуший,
Тем больше слов, как бы не слов,
Тем отвратительней дыханье
И запрокинутых голов
В подушках красных колыханье...¹⁴

Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:

Ночь не тает. Ночь как камень,
Плача тает только лед,
И струит по телу пламень
Свой причудливый полет.

Но лопочут, даром тая,
Ледышки на голове:
Не запомнить им, считая,
Что подушек только две,

И что надо лечь в угарный
В голубой туман костра,
Если тошен луч фонарный
На скользоте топора...¹⁵

Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:

... В темном зное полудней
Гул и краски вокзала...
Полумертвые мухи
На разбитом киоске,

526

На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи...
Уничтожиться, канув
В этот омут безликий,
Прямо в одурь диванов -
В полосатые тики.¹⁶

Вот еще бессонница, комната, дождь...

Мне тоскливо, мне не вмочь,
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.¹⁷

Вот стук часов не дает ему спать:

Разве тем я виноват,
Что на белый циферблат
Пышный розан намалеван?¹⁸

Вагон, вокзал железной дороги, болезнь - все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни...

Увы! Таковы были те минуты отдыха, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего 'я'.

Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности, слова о 'тоске осужденных планет',¹⁹ о том, что он любит все, 'чему в этом мире ни созвучья, ни отклика нет', о том, что существует 'не наша связь и лучезарное Слияние', и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах. Только один Случевский ('После казни в Женеве') находил такие реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.

У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не внутри природы - он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на природу сквозь переплет окна из комнаты.

Ты опять со мной, подруга-осень,
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
Никогда бледней не стыла просинь,
И снегов не видел я мертвей.

Я твоих печальнее отребий
И черней твоих не видел вод.
На твоем линяло-ветхом небе
Желтых туч томителен развод.²⁰

527

Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. 'Эта резанность линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед'. Не воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.

Уплывала Вербная Неделя
На последней, на погиблой льдине.
Уплывала в дымах благовоний,
В замираньи звонов похоронных,
От икон с глубокими глазами
И от Лазарей, забытых в черной яме.²¹

Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет сердце все та же тоска:

Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной.
И в бесконечности распахнутых окон
Уже не зрячие тоскливо-белы стены.²²

С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.

В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И. Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета... Он знает тысячу интимных примет ее. У нее 'узкий след', она в 'кисейной тонкой чадре с мальвовыми полосами', об ней говорит 'шелест крови', от нее 'в удушливом дыму вянут космы хризантем', 'Ужас в бледных зеркалах и молит и поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!'. 'Ночь напоминает Смерть всем - даже выцветшим покровом'. Она 'так страстно не разгадана в чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим'.

Она - Смерть всюду, всегда с ним в эти тусклые, томительные, нестерпимые минуты, которые были для него так несправедливо минутами лирических вдохновений. Иногда с жуткой настойчивостью он начинал кликать Смерть:

Все еще он тянет нитку
И никак не кончит пытку
Этот сумеречный день. . .
Хоть бы ночь скорее, ночь!
Самому бы изнемочь,
Да забыться примиренным,
И уйти бы одуренным
В одуряющую ночь!²³

И она пришла совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой ждал, какую, верно, втайне против воли, хотел; пришла в 'желтых

528

дарах петербургской зимы', 'на желтом снегу, облипающем плиты', подошла на улице в один из антрактов деловой жизни, неожиданно и сразу сжала сердце одним нажимом пальцев. И он в шубе, с портфелем, в котором лежала приготовленная лекция, что он ехал в этот день читать, мертвый опустился на ступени подъезда Царскосельского вокзала. Полиция отвезла труп неизвестного человека, скончавшегося на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией, на голые доски в грязной мертвецкой...

...Из церкви Царскосельской гимназии, где совершалось отпевание, белый катафалк с гробом, с венками лавров и хризантем медленно и тяжело двигался по вязкому и мокрому снегу; дорогу развезло; ноябрьская оттепель обнажила суровые загородные дали; день был тихий, строгий, дымчатый; земля кругом была та страшная 'весенняя', с которой у него соединялся образ смерти. И мне, следовавшему за гробом в самом конце процессии, вспоминались, как кощунственная эпитафия, как загробная клоунада, трагически-циничные, стихи покойного - 'Черная весна':

Под гулы меди гробовой
Творился перенос,
И жутко задран, восковой
Глядел из гроба нос.
Дыханья, что ли, он хотел -
Туда, в пустую грудь?
Последний снег был темно-бел,
И тяжек рыхлый путь.
И только изморозь мутна
На тление лилась,
Да тупо черная весна
Глядела в студень глаз -
С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленелых лиц...
А там - по мертвенным полям
С разбухших крыльев птиц...
О люди! Тяжек жизни след
По рытвинам путей,
Но ничего печальней нет,
Как встреча двух смертей...

П р и м е ч а н и я:

760

Опубликовано в журнале 'Аполлон' (1910, янв., 4, отд. 2, с. 11-16). Печатается по тексту этого издания с раскрытием сокращенных написаний имени и отчества Анненского ('Ин. Фед.', 'Ин. Федор.').

<...>

761

Статья "И. Ф. Анненский - лирик" была написана Волошиным в декабре 1909 г. по заказу редакции 'Аполлона' и помещена в подборке статей памяти Анненского наряду со статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. И. Чулкова и Вяч. И. Иванова. При работе над ней Волошин пользовался рукописью еще не вышедшей в свет книги стихов Анненского 'Кипарисовый ларец' (1910). <...> Он получил её от В. Кривича, о чем говорится в письме (декабрь 1909 г.).
Подробнее о взаимоотношениях Волошина и Анненского см. в записи устного рассказа Волошина об Анненском, сделанной Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым (1924), и в комментариях к ней (ПК, с. 69-71, 123-126). См. также: Анненский И. Ф. Письма к М. А. Волошину / Публикация А. В. Лаврова и В. П. Купченко. - В кн.: Ежегодник, 1978, с. 242-252.

Полное название в А: "Лики творчества: И. Ф. Анненский - лирик".

¹ ...оказались правдой и для, Иннокентия Федоровича Анненского. - Ср. рассказ Волошина об Анненском: 'Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня всегда возникает чувство какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: 'La gloire c'est Ie soleil des morts, nous mourrons tous inconnus" <"Слава - солнце мертвых, все мы умираем неизвестными">' (ПК, с. 69). Эти слова, по всей вероятности, воспроизводят в сильно измененном виде фразу из романа Бальзака 'Поиски Абсолюта' ('La recherche de l'Absolu', 1834): 'La gloire est le soleil des morts; de ton vivant, tu seras malheureux comme tout ce qui fut grand, et tu ruineras tes onfants'. В переводе Б. А. Грифцова: 'Слава - солнце мертвых; при жизни ты будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь детей' (Бальзак Оноре де. Неведомый шедевр; Поиски Абсолюта. М., 1966, с. 114).

² ...книгу со статьей о ритмах Бальмонта. - 'Книга отражений' И. Ф. Анненского, включавшая статью 'Бальмонт - лирик' (СПб., 1906, с. 169-213). Брюсов поместил в журнале 'Весы' (Волошин ошибается, говоря, что 'Книга отражений' увидела свет до возникновения журнала) рецензию К. И. Чуковского на эту книгу - 'Об эстетическом нигилизме' (Весы, 1906, ? 3-4, с. 79-81).

³ ...псевдоним хитроумного Улисса... - Никто - имя, которым Одиссей назвался циклопу Полифему (Одиссея, IX, 364-367).

⁴ ...сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. - В рецензии В. Я. Брюсова: 'Иван Рукавишников. Книга третья. Стихотворения. СПб., 1904; Ник. Т-о <И. Ф. Анненский>. Тихие песни. С приложением сборника стихотворных переводов "Парнасцы и проклятые". СПб., 1904' (Весы, 1904, ? 4, с. 62-63; подпись: Аврелий).

762

⁵ ...на эту же тему написана трагедия И. Анненским. - Трагедии И. Ф. Анненского 'Лаодамия' (1902), опубликованная в сборнике 'Северная речь' (СПб., 1906, с. 137-208), и Ф. Сологуба 'Дар мудрых пчел' (1906) представляют собой обработку античного мифа о Протесилае и Лаодамии. См. об этом письмо Сологуба Анненскому 22 декабря 1906 г. и прим. 58 к публикации А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика в ПК, с. 120-121.

⁶ ...том Эврипида ... со статьями И. Анненского... - Театр Еврипида. Полный стихотворный перевод с греческого всех пьес и отрывков, дошедших до нас под этим именем. В трех томах, с двумя введениями, статьями об отдельных пьесах <...> И. Ф. Анненского. СПб., 1906, т. 1. Тома 2 и 3 'Театра Еврипида' вышли после смерти Анненского (1917, 1921).

⁷ ...одно и то же лицо? - О множестве 'ликов', которые объединял в себе Анненский, Волошин признавался в письме к нему, написанном 7 или 8 марта 1909 г. - несколько дней спустя после знакомства. Ср. слова Волошина об Анненском в записи Л. В. Горнунга и Д. С. Усова.

⁸ ...ему было на самом деле около пятидесяти. - Излагаемые Волошиным впечатления от первого визита к Анненскому (4 марта 1909 г.) дополняются его рассказом о том, как Анненский в первый раз при нем читал стихи: <...> (там же).

763

⁹ 'Да, Вы будете один ... слово б у д н и ч н о е'. - Контаминация цитат из писем Анненского к Волошину от 6 марта и 13 августа 1909 г. Полный текст писем см.: Ежегодник, с. 247-250.

¹⁰ Я завожусь ... - Цитаты из сонета 'Человек'. Последние две строки в основном варианте:

Но был бы мой свободный дух -
Теперь не дух, я был бы Бог...
(СиТ 59, с. 146)

Все приводимые Волошиным цитаты - из стихотворений, включенных в 'Кипарисовый ларец'.

¹¹ Когда перелистываешь страницы 'Кипарисового ларца'... - Во время работы над статьей (в декабре 1909 г.) Волошин пользовался рукописью подготовленной к печати книги; 'Кипарисовый ларец' вышел в свет 6 апреля 1910 г. См. письмо Волошина Кривичу с просьбой об этом.

¹² Лишь шарманку старую ... Оттого, что петь нельзя, не мучась... - Неточная цитата из стихотворения 'Старая шарманка' (СиТ 59, с. 102-103).

¹³ Там все, что прожито ... унылость а забвенье. - Из стихотворения 'Тоска мимолетности' (СиТ 59, с. 98).

¹⁴ ... Пока с разбитым фонарем ... В подушках красных колыханье... - Неточные цитаты из стихотворения 'Зимний поезд' (СиТ 59, с. 130).

¹⁵ Ночь не тает ... На скользоте топора... - Из стихотворения 'То и Это' (СиТ 59, с. 113-114).

¹⁶ ...В темном зное ... В полосатые тики. - Неточные цитаты из стихотворения 'Тоска вокзала' (СиТ 59, с. 128).

¹⁷ Мне тоскливо ... Оступается о крышу. - Из стихотворения 'Октябрьский миф' (СиТ 59, с. 122).

¹⁸ Разве тем я виноват ... Пышный розан намалеван? - Неточная цитата из стихотворения 'Тоска маятника' (СиТ 59, с. 135).

¹⁹ ...слова о 'тоске осужденных планет'... - Эти слова восходят к последней строфе рукописной редакции стихотворения 'Дальние руки'; строфа впервые опубликована в кн.: ПК, с. 125. Среди выписок из рукописей 'Кипарисового ларца' и набросков, сделанных Волошиным для статьи об Анненском, зафиксировано: 'В тоске осужденных планет...' (ИРЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 256, л. 3).

²⁰ Ты опять со мной ... Желтых туч томителен развод. - Неточная цитата из стихотворения 'Ты опять со мной' (СиТ 59, с. 103-104).

²¹ Уплывала Вербная Неделя ... И от Лазарей, забытых в черной яме. - Неточная цитата из стихотворения 'Вербная неделя' (СиТ 59, с. 103).

²² Бесследно канул день ... Уже не зрячие тоскливо-белы стены. - Неточная цитата из стихотворения 'Тоска мимолетности' (СиТ 59, с. 98).

²³ Все еще он ... В одуряющую ночь! - Неточная цитата из стихотворения 'Умирание' (СиТ 59, с. 142).

²⁴ ...следовавшему за гробом в самом конце процессии... - Похороны Анненского состоялись 4 декабря 1909 г. на Царскосельском казанском кладбище. 'За гробом следовали <...> члены редакции художественного журнала "Аполлон" - С. К. Маковский, М. А. Волошин, М. Кузмин, Е. А. Зноско-Боровский, гр. А. Н. Толстой, С. Ауслендер и др.' (Речь, 1909, 5 дек., ? 334). Из ближайшего круга 'Аполлона' на похоронах отсутствовали Вяч. Иванов, который был болен, и Н. Гумилев, находившийся тогда на пути в Африку.

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2023
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com