Сокращения

Обновление: 10.03.2024

К. И. Чуковский

страница автора

Об эстетическом нигилизме.
О короткомыслии.
Нат Пинкертон и современная литература. фрагмент
Апофеоз случайности цитата
Иннокентий Анненский. некролог

Кочеткова А. К. И. Чуковский - литературный критик 1900-1910-х годов. фрагменты диссертации

В 1908 году вышла 3-мя изданиями книга очерков Чуковского "От Чехова до наших дней". Очерк "К. Бальмонт" завершает фраза:

"Лучшая статья о Бальмонте - "Бальмонт-лирик" принадлежит И. Ф. Анненскому ("Книга отражений", СПб, 1906)."

Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6: Литературная критика (1901-1907): От Чехова до наших дней; Леонид Андреев большой и маленький; Несобранные статьи (1901-1907) /  Предисл. и коммент. Е. Ивановой. М.: ТЕРРА - Книжный клуб. 2002.  С.  49.

Е. В. Иванова, составитель и комментатор Собрания сочинений Чуковского в 15-ти томах, в  предисловии к 6-му тому написала: "...как критик Чуковский гораздо более задевал, чем восхищал..." Это особенно относится к ранним очеркам, которые сам автор называл "эссейсами". Отзыв об Анненском есть также в статье "Апофеоз случайности" (Свободные мысли. 1908. ? 42. 25 февр. С. 2).

Обзор критических выступлений Чуковского об Анненском: Иванова Е. В. Анненский в судьбе Корнея Чуковского-критика. В составе сборника материалов конференции 2005 г., с. 410-411. PDF 4,0 MB

Тексты очерков "Об эстетическом нигилизме" и "О короткомыслии" первоначально предоставлены Дарьей Авдеевой, соавтором сайта о жизни и творчестве семьи Чуковских "Отдав искусству жизнь без сдачи...".

Об эстетическом нигилизме
И. Ф. Анненский. 'Книга отражений' СПб., 1906

Источник текста: Весы. 1906, 3/4. с. 79-81. Разрядка в источнике заменена курсивом.
В издании: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6.  С.  382-384 (596-598).

79

I

В этой книге где-то говорится о 'коршуне Промефея'. Очень это выразительно для автора. Все говорят Прометей, а он - Промефей. Никто ему не указ. Он захочет, - напишет утонченнейший essai о Бальмонте (стр. 213), захочет - сочинит суконнейшую статью о суконнейшем Писемском (75-111). То посвятит чеховским 'сестрам' стихотворение в прозе - прелестное стихотворение (169), то побрюзжит насчет 'современной драмы настроений с ее мелькающими в окнах свечами, завываниями ветра в трубе, кашляющими и умирающими на сцене' (стр. 83). Захочет - и, на зависть Скабичевскому, отдает десять страниц 'характеристике' Анания Яковлева из 'Горькой судьбины', а захочет, - и выкрикнет: - 'Сумасшедший это, или это он, вы, я? Почем я знаю? Оставьте меня. Я хочу думать. Я хочу быть один' (стр. 37). Капризен очень г. Анненский. Трудно с ним будет г. А. Б.* из 'Мира Божьего'. Кто он, - декадент, толстовец, член партии правого порядка? А темы г. Анненского! - Музыкален ли гений Толстого? - Как отразилась болезнь Тургенева на его 'Кларе Милич'? - Параллель между королем Лиром и гоголевским 'Носом'. - Виньетка на серой бумаге к 'Двойнику' Достоевского. - Красочные, отвлеченные, оксиморные и перепевные сочетания у К. Д. Бальмонта.

Воистину Промефей - этот г. Анненский. И рад он этому и кокетничает этим.

* Псевдоним фактического редактора журнала 'Мир Божий' Ангела Ивановича Богдановича.

II

Книга его - интимнейшее создание в области русской критики. Это даже не книга, а листки из записной книжки, записки из подполья. И. Ф. Анненский - это так необычно в русской критике! - ничего не доказывает, ни с чем не спорит, ни с кем не полемизирует. Он просто отмечает на полях любимых книг свои впечатления, свои мечты, свои догадки, свои заветнейшие, по-

80

рою неуловимые мысли - мысли подпольного человека. - 'Я человек больной, я злой человек, - всякой своей строкой говорит он, - непривлекательный я человек. Думаю, что у него 'болит печень'. Очень болит. В книжке своей он пишет только о любимых своих писателях, но посмотрите, как терзает он этих любимых. Как радуется, как потирает он руки, открывая, например, что светлая повесть о Кларе Милич порождена предсмертными страданиями и что в муках зачат развеселый гоголевский 'Нос'.

О 'Господине Прохарчине' он так и признается: - 'Я люблю (заметьте это люблю) и до сих пор перечитываю эти чадные, молодые, но уже такие насыщенные мукой страницы, где ужас жизни исходит из ее реальных воздействий' и т. д.

Этюд г. Анненского о 'Власти тьмы' - чуть ли не самое злое и самое желчное, что было сказано о Толстом. И тем злее самое это злое, что вытекает оно из восторженного: - 'В чьей деятельности было больше дерзания? Чей анализ был глубже и бесстрашнее? - Но не будем закрывать глаза на цену этого дерзания и этого мужества. Сквозь Митрича я вижу не ересиарха, я вижу и не реалиста-художника. Я вижу одно глубокое отчаяние. Вот она черная бездна провала, поглотившая все наши иллюзии: и героя, и науку, и музыку... и будущее... и, страшно сказать, что еще поглотившая...' (стр. 120).

Как подпольный человек радовался своей зубной боли, так и г. Анненский радуется, когда настигнет у Достоевского 'бездны ужаса не только в скверных анекдотах, но даже в приключениях под кроватью в жанре Поля де Кока' (стр. 46). Ликует, злорадствует, ибо относится к этим безднам не как к журнальным схемам, а как к собственным страданиям. У него, повторяю, дневник.

III

До сих пор журнальная критика была и парламентом, и университетом, и революционной баррикадой. Теперь - критика будет подпольем. Теперь, когда для баррикад найдены Московские улицы, а для парламента -Таврический дворец, критика наконец-то может уйти к себе в подполье и освободиться от тяжелых оков свободолюбия. Больше уж ей не придется брать свой журнальный вандализм критерием для творений великого и мудрого народа.

Теперь, чуть придет свобода, - а она придет через год, через пять, - конец этому владычеству гг. Протопоповых, Скабичевских, Богдановичей, - и как их еще зовут. Пусть себе они идут в парламент, но что им делать в искусстве! До сих

81

пор им некуда было идти - и они поневоле все свои парламентские дебаты о лошадиных и безлошадных вели под видом критики Фета или Достоевского.

Теперь критике нужно подполье. Там искусства не делают лозунгом политической борьбы. Там страдают искусством, радуются искусству, там -

A thing of beauty is a joy forever (Keats)*⁾.

*⁾ Прекрасное пленяет навсегда (Китс) (англ.) - сноска в издании: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6.

Порою его там отражают. И вот 'книга отражений'. Первая книга будущего подполья.

В подполье знают тайну самоцельного духа. Утилитаризма там чуждаются, как и в подполье Достоевского. И о Бальмонте там знают, что 'Son influence sur notre jeune littérature a deja été considérable. Elle ira tous les jours grandissante. Salutaire? Néfaste? Qu'importe! Elle nous apporte de nouvelles matières à penser, de nouveaux motifs de vivre'.*⁾

*⁾ Его влияние на нашу молодую литературу и до сих пор было значительным. Оно будет расти с каждым днем. Благотворно? Пагубно? Не важно! Он дал нам новые темы для размышлений и новые жизненные побуждения (фр.) - сноска в издании: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6.

А выше этих nouvelles matières да nouveaux motifs не знает подпольный нигилизм ничего. Так же как и в старину, подполье бунтует против бентамовской таблицы умножения. Для него - призыв к столу больше хлеба и колокол выше колокольни. Духовное творчество является вещью в себе - вот скрытый постулат подполья. Для него 'в этом и лежит залог широкого развития сил человеческого духа в области эстетической, а также и ее законнейшего самодовления' (стр. I8).

А что выше всех nouveaux motifs - выше и колокола, и колокольни - подполье не знает. В подполье темно и душно^*.

Корней Чуковский

^* Конечно, я взял г. Анненского в идеальном его направлении. Мне кажется, что критика должна брать писателя не в его отклонении от себя, а, напротив, в его приближении к себе. Я знаю, нервозность г. Анненского часто фальшива, его пафос подделен, интимный стиль его часто переходит в вульгарный. Многое произвольно и не оправдывается даже формой, которую он отвоевал себе. Знаю я также, что не все у него от Промефея, а кое-что и от Мережковского. То, например, послышится 'Гоголь и черт', то 'Толстой и Достоевский'. А нижеследующая цитата, разве не вся она из Михайловского: 'В учении Толстого есть одно недоразумение или, может быть, противоречие, лишь иллюзорно прикрытое: это учение, ждущее от людей смирения, само основано на гордыне. Кто смеет встать между мною и моей правдой? Бог во мне и нигде более'. Все это я прекрасно вижу, но пытаюсь постичь писателя в его лике, а не в его лице, в утверждении, а не в отрицании его духа.

Комментарий в издании: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6:

История этой рецензии Чуковского подробно изложена в статье И. Подольской 'Я почувствовал такую горькую вину перед ним...' (Вопросы литературы. 1979, 8). <...>...второй публикацией об Анненском* стал написанный Чуковским его некролог <их было два>, который публикуется далее, но чувство вины перед памятью выдающегося поэта, переводчика и критика так и не покидало его до конца жизни. Подробный мемуарный очерк об истории своих отношений с Анненским Чуковский написал незадолго до смерти, он публикуется в составе дневника (см. Т. 13 настоящего издания). <...> Речь идет о "Смутных воспоминаниях об Иннокентии Анненском".

 вверх

О короткомыслии

Источник текста и примечаний: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 6.  С.  534-539.

534

На наших глазах вымирает один из существенных родов российской журнальной словесности - литературная критика.

Правда, как раз в последнее время появилось особенно много подобного рода произведений, но они-то и свидетельствуют о своем полнейшем вырождении. Если взять, например, недавно вышедший томик критических статей г. Айхенвальда 'Силуэты' или 'Книгу отражений' г. И. Ф. Анненского, то нетрудно убедиться, что критическими статьями они зовутся только потому, что названия юриспруденция или двойная бухгалтерия еще меньше подходят к ним.

Главное, что характеризует подобные книги, это произвольность их тем и сюжетов. Г. Анненский, например, спрашивает: музыкален ли гений Толстого? И, ответив на этот вопрос, немедленно задает новый: что общего между гоголевским 'Носом' и шекспировским 'Королем Лиром'? А затем тотчас же: как отразилась болезнь Тургенева на 'Кларе Милич'? И так далее. Г. Айхенвальд, со своей стороны, с такой же легкостью от Гаршина идет к Баратынскому, от Короленко к Грибоедову, - и всюду он свой человек, со всеми по-домашнему и с каждым говорит на его языке, но зачем ему нужно ходить к каждому поочередно, и почему именно к Грибоедову, а не к Фонвизину, и где связь между одним его визитом и другим, - этого никто никогда не поймет. Как люди тонкие и проницательные г.г. Айхенвальд и Анненский умеют открывать скелеты в каждом посещаемом доме (это тоже особенность новой критики, поведшаяся от Льва Шестова и Д. Мережковского - открывать скелеты в шкафах. Сколько их открыто у Ницше, у Толстого, у Чехова!) и до той поры рыться в потаенных комнатах каждого художественного творения, пока, наконец, оттуда

Adventavit asinus
Pulsher et fortissimus,
Sarcinis aptissimus.

И делают это так умело, что осел этот не может не появиться, появление его прямо-таки неизбежно, но зачем он появился и что с

535

ним делать, и куда его вести - никто из них не знает - и, главное, решительно не желает знать.

Г. Анненский, например, успел в своей книжке вывести на свет Божий целую плеяду таких 'ослов'. Даже в Митриче Толстого, таком величавом и стихийно-ясном, г. Анненскому удалось подсмотреть 'глубокое отчаяние, черную бездну провала, поглотившую все наши иллюзии: и героя, и науку, и музыку... и будущее... и, страшно сказать, что еще поглотившую'. В радостной 'Кларе Милич' - есть тоже 'asinus' - 'предсмертные муки', а в веселом гоголевском 'Носе' - испуг и проклятие. Г. Айхенвальд у Крылова в задних комнатах отыскал умеренность и аккуратность, у Гоголя - неспособность к серьезности, у Короленко - отсутствие чувства космоса.

И все это хорошо, но в каком отношении 'отсутствие чувства космоса' находится к 'умеренности и аккуратности', а 'предсмертные муки' к 'испугу и проклятию' - этого никто не знает, и в этом второе отличие новой критики от старой, которая, когда выводила asinus'ов, то седлала их и въезжала прямо в Иерусалим, как, например, Михайловский, находивший у Буренина приспособляющееся бессилие, у Достоевского жестокость таланта, у Глеба Успенского дисгармоническую гармоничность - и все это недаром, не ради процесса нахождения, а для того, чтобы утвердить и прославить все ту же, сорок лет им прославляемую 'правду-истину' и 'правду-справедливость'.

Здесь мы подходим к третьей особенности новой критики: в ней личность самого критикующего не является, как прежде критерием литературных произведений. Прежний критик, посрамляя или хваля литературное произведение, измеряя его, тем самым наивяще утверждал, устанавливал свою личность, подобно тому, как мы, измеряя аршином сукно, утверждаем всегда себе равный аршин. Нынешние же критики, поскольку они типичны - не собою меряют произведение, а сами себя меряют произведением и за высшее почитают счастье растаять, раствориться в личности критикуемого автора, утонуть в его образах, словах, жизнеощущении, исчезнуть, чтобы воскреснуть в третий день, - увы, как мы видели, для нового погребения. Вчуже страшно следить за И. Ф. Анненским, когда только что с головой потонув в 'господине Голядкине' Достоевского и вынырнув не без опасности, он тотчас же устремляется в самую пучину гоголевского майора Ковалева и самоотверженно старается затонуть возможно глубже, в тину, в песок, на дно.

Подумать только, с какой завидной неукоснительностью состояла у Писарева в качестве критерия личность 'мыслящего реалиста' и как послушно должны были так ли, сяк ли, приноров-

536

ляться к этому 'мыслящему реалисту' и 'Война, и мир' и 'Очерки бурсы', и 'Записки из Мертвого дома'.

Это и была критика-решение уравнения с одним неизвестным, где икс - личность критикуемого, а известное - личность критикующего. И так как наше я - для нас величина постоянная и целая, а чужое я - величина дробная и переменная, то прежний критик, полагая во главу угла именно свое я и применяя к нему все чужие, мог широко пользоваться дедукцией, смотреть на все критикуемые вещи, как на частность своего мировоззрения и считать их только эпизодами своей общественной или эстетической, или моральной личности; нынешний же критик, наоборот, применяя свое я к каждому чужому, необходимо адогматичен, лишен обобщающей мысли, верен индуктивному методу, изменчив по темам и произволен по задачам.

Доискиваться ли причин такой перемены? Она естественна, ибо такова уж участь всех гуманитарных дисциплин, что рано или поздно они начинают (до поры до времени) мнить себя самодельными. К тому же как не быть критике адогматичной, короткомысленной, бессистемной, - если таковы свойства всех других сторон нашей нынешней культуры. Разве во главе всего не стоит газетный читатель, для которого с каждой газетной строчкой начинается и оканчивается мысль? Разве не факты царят теперь над нами? Разве не скончался на наших глазах журнал - этот носитель длительного одномыслия, и не народился альманах, сборник, 'цветник'? Не случайно в философской литературе: появились теперь такие проповедники нарочитого короткомыслия, как Лев Шестов с 'Апофеозом беспочвенности'. Обобщающих идей, систем чуждаются до того, что если какой писатель их и предложит, то читатель все равно растаскает их по бревнышку: разве не то же случилось с Д. С. Мережковским, философские романы и статьи которого читаются большой публикой, с чрезвычайным удобством обходящейся без сложной и трудной диалектики о 'Богочеловечестве' и 'Человекобожестве', которую публика эта снимает с его произведений, как крышку с кастрюли? Да и наконец не является ли эта критика протестом против своей пухлой предшественницы, которая художественными произведениями пользовалась только для того, чтобы доказать в сотый раз пользу прогресса и честного труда?

Как бы то ни было, старая критика умерла вместе со смертью журнальной книжки, - и, повторяю, ее нынешнее существование только яснее свидетельствует о ее смерти. Перелистываю только что вышедшую третьим изданием книгу покойного Евг. Соловьева 'Очерки из истории русской литературы XIX

537

века' и мне кажется, что я в музее древностей. Бедный Евгений Соловьев! Сам он был путаный, хаотический, блестящий фельетонист с головы до ног - и вдруг - от него потребовали идеи; схемы широчайшего обобщения, потребовали цельной личности, которая смотрела бы на все явления литературной истории, как на эпизоды, эту личность утверждающие и наисильнейше подкрепляющие. Таковы уж были суровые требования старой школы. Он подчинился им и выбрал себе в идеи аболиционизм и очень красиво написал в предисловии, что наша литература и есть аболиционистская. Потом, словно не довольствуясь этим, он написал еще 'Опыт философии русской литературы', где в предисловии еще раз торжественно подтвердил, что вся философия русской литературы лежала в аболиционизме. Но когда ему пришлось от предисловия перейти к делу, - к самой философии - что же оказалось? Оказалось, что из Пушкина можно выкроить аболициониста только потому, что из него можно все что угодно выкроить. Оказалось, что для торжества аболиционизма пришлось совершенно обойти Тютчева, Карамзина, Жуковского, что Достоевскому нужно посвятить только две странички, да и то не тому Достоевскому, который написал 'Преступление и наказание', 'Бесов', 'Карамазовых', где прославляется рабство у неразумных, но властных велений 'правила', 'устава', 'категорического императива', а тому, который писал, по совести, скверных и для себя не типичных 'Униженных и оскорбленных' и 'Бедных людей'. Пришлось умолчать, что Толстой всю жизнь искал кому подчинить своего вечного Левина - род человеческий - стихии, судьбе, добру или Богу. Пришлось скрыть, что Глеб Успенский - больше свободы жаждал гармонии и завидовал 'власти земли', что Михайловский восклицал:

- 'Да будут они прокляты (права и свобода), если они не дадут нам возможности рассчитаться с долгами пред народом!'

И тем самым ставил нечто даже выше своего аболиционизма, который был так могуч у автора 'Борьбы за индивидуальность'. Многое из эмпирических явлений литературы пришлось скрыть, чтобы оправдать объявленную в предисловии общую идею, систему, чтобы сохранить философическое единомыслие. Трудно было последнему из могикан критики удержать свою личность, как критерий окружающего, и он то и дело должен был совершать над собой насилие. И вот получаются такие грустные эпизоды, как на стр. 41 в первой из указанных его книг. Ставится заглавие: 'Поэты пушкинской эпохи' и под этим заглавием слово в слово пишется следующее:

538

'При программе моего обзора крепостной России, большинство их достаточно перечислить; это были: А. А. Дельвиг, К. Ф. Рылеев, П. А. Вяземский, Е. А. Баратынский, Д. В. Веневитинов, Н. М. Языков. Из только что перечисленных наиболее серьезным поэтическим дарованием обладал Е. А. Баратынский. но общественное содержание его произведений настолько ничтожно и отвлеченно, что мне приходится оставить их в стороне...'

То есть, позвольте, как же это в стороне? Ведь, если целая плеяда поэтов, характеризующих данную эпоху, не подходит к идеям, высказанным вами в предисловии, то очевидно, что эти идеи нужно оставить в стороне, это предисловие нужно оставить в стороне, а не этих поэтов! Хорошо обобщение, выбрасывающее за борт все явления, которые к нему не подходят. Ведь, что бы вы сказали о Ньютоне, если б он, доказывая всемирное тяготение и заметив, скажем, что луна не обладает притяжением, исключил на этом основании луну из своей системы для наибольшего этой системы торжества!

Уже подобные эпизоды (а их множество) доказывают, как близка была к концу старая критическая школа и как напрасно старалась она держаться прежних методов, приемов и принципов.

Нынешняя школа вовсе не продолжение, не развитие, не эволюция старой, - а полнейшее ее отрицание. Вообще критика, история литературы - это науки такого рода, которые всяким раз снова и снова приспособляются к своему материалу при постоянной иллюзии приспособления материала к ним. Похоже на того медведя, о котором есть присказка:

- Я медведя поймал!
- Веди его сюда.
- Да не идет!
- Ну, так иди сам!
- Да не пускает.

Тот медведь, которого ловит литературная критика, никогда не пускает ее от себя, и если она, несмотря на это, все же имеет бравый вид удачливого охотника, то только потому, что, мри всяком новом приспособлении своих постулатов и целей к новому содержанию, она уверена, что именно с этой минуты она станет неизменной, всегда себе равной, развивающейся именно по тому пути, который предуказан ей этим первым (и всегда последним) ее шагом.

И в наше время, когда, вместо книги - газеты, вместо журналов - случайные альманахи, вместо науки - брошюры, в наше ли короткое мыслью время, живущее словом: пока, - может

534

ли быть место для другой литературной критики, кроме талантливых саuseries* гг. Айхенвальда, Анненского и др.? Медведь никого из ловцов не отпустит, все у него в лапах, и г. Шестов, даже гордящийся этим, выбрал себе едва ли не лучшее положение.

* саuseries - собеседники.

1907

П р и м е ч а н и я:

610

Печатается по: газета "Речь", 1907, 21 июля (3 авг.).

А. А. Блок откликнулся на статью К. И. Чуковского (О современной критике. "Час" (Москва), 1907, 4 декабря):

"Вот у Чуковского есть тенденция - ухватиться за "бланк" или за какую-нибудь одну мысль. Для него это хвост, за который он тащит всех писателей, потом бросит этот хвост и ухватится за другой; <...> потянул за хвост "короткомыслия" ("Речь", ? 170) и вытянул Айхенвальда и Анненского". (Александр Блок. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5., М.-Л., ГИХЛ, 1962, с. 205).

В дневнике Чуковского 1907 г. в отношении статьи есть следующая запись:

Июль 17. <...> В "Речи" нет моего фельетона о короткомыслии. <...> Своими последними статьями в "Речи" я более доволен: о Чехове, о короткомыслии, о Каменском. Дельные статьи. Но предыдущие были плохи, и нужно стараться их загладить. <...>
Чуковский К. И. Дневник. 1901-1969: В 2-х т. Т. 1: 1901-1929. М.: ОЛМА-ПРЕСС Звездный мир, 2003 / Подгот. текста, комментарии и подбор иллюстраций Е. Ц. Чуковской; Вступ. статья В. А. Каверина.

Вполне возможно, что он имел в виду статью "Об эстетическом нигилизме".

Критическую позицию Чуковского рассматривает Д. Е. Максимов в книге "Поэзия и проза Ал. Блока", с. 234.

...критических статей Айхенвальда 'Силуэты' - см. примеч. к статье 'А. Чехов' в настоящем томе.
Айхенвальд Юлий Исаевич (1872-1928) - литературный критик, литературовед, философ, педагог, автор сборника "Силуэты русских писателей" (1906); в 1922 г. выслан за границу. Имена Айхенвальда, Анненского снова соединяются в книге статей Чуковского "Нат Пинкертон и современная литература" и в статье "Апофеоз случайности", см. ниже.

'Книгу отражений' г. И. Ф. Анненского... - см. примечания к статье 'Об эстетическом нигилизме' в настоящем томе.

Adventavit asinus... aptissimus. - Цитируется неполный куплет (в тексте статьи с ошибками) песнопения в честь осла из средневекового действа 'Праздник Осла': 'В восточные страны пришел осел, красивый и сильный и способный носить тяжести...' (лат.).

...когда выводила assimus... и въезжала прямо в Иерусалим... - подразумевается евангельская притча о том, что перед началом крестного пути Христос оседлал молодого осла и въехал на нем в Иерусалим.

...с какой завидной неукоснительностью состояла у Писарева ... личность 'мыслящего реалиста' - на самом деле у Писарева - 'мыслящего пролетариата' и 'реалиста' (по заглавиям его двух программных статей, которые здесь соединил Чуковский).

Лев Шестов с 'Апофеозом беспочвенности' - о Шестове см. примечания к статье 'К толкам об индивидуализме'. 'Апофеоз беспочвенности' (1905) - заглавие сборника его статей, где он декларировал свободу от догматов и направлений.

Евг. Соловьев 'Очерки из истории...' - см. примечания к статье о нем в настоящем томе.

У автора 'Борьбы за индивидуальность'... - т. е. у Н. К. Михайловского (см. примечания к статье 'Дарвинизм и Леонид Андреев').

Нат Пинкертон и современная литература

фрагмент

Источник текста: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 7. Литературная критика (1908-1915) /  Предисл. и коммент. Е. Ивановой. М.: ТЕРРА - Книжный клуб. 2003. С.  56.

Книга статей вышла в 1909 г. Писалась летом и осенью 1908 в Куоккале (дневник Чуковского).

И посмотрите на современную критику: какое обилие вдруг появилось в ней лиц, которые ничего не хотят доказать, никакой одной-единственной идеи не проводят, тенденции избегают как огня, а действительно критикуют книги. Разве в России критики когда-нибудь критиковали! Теперь критик Айхенвальд пишет 'Силуэты' и, написав 'силуэт' Успенского, берется за 'силуэт' баснописца Крылова, и, покончив с силуэтом баснописца Крылова, пишет 'силуэт' Кнута Гамсуна, а чтобы это вело нас на какой-нибудь костер - этого нет и в помине. Теперь критик Иннокентий Анненский пишет 'Книгу отражений', и попробуй, найди какой-нибудь душевный фанатизм у человека, который, прекрасно разобрав 'проблему гоголевского юмора', идет и столь же прекрасно разбирает лирическую поэзию Бальмонта. Множество тем очень хороших, но нет темы, нет той сектантской - все равно какой - единственной темы, которая только и давала нашей интеллигенции жизнь. Критик Горнфельд в предисловии к своим статьям пишет, что для него важны не выводы, а только доводы, то есть самое движение мысли, а не то, куда она приведет его, не та цель, ради которой эта мысль у него двигалась. 'Цели у меня нет, я просто шевелю мозгами, а вы смотрите, хорошо ли я шевелю', - вот и весь девиз современной критики.

Апофеоз случайности

фрагменты

Из комментария Е. В. Ивановой:

"...статья "Апофеоз случайности" интересна не как характеристика Горнфельда, а как продолжение темы, намеченной в статье Чуковского "О короткомыслии". Не случайно здесь снова упоминаются критики Ю. Айхенвальд и И. Анненский".

Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 7. С. 653.

Я буду писать только о Горнфельде, но читатель пусть понимает, что то же самое я мог бы написать об Айхенвальде, об И. Ф. Анненском, об Евгении Ляцком, о самом себе и десятке других. Все мы больны одной болезнью, и пора уже поставить диагноз.

"Болезнь" - это всё то же отсутствие "сектантской темы". Название статьи, видимо, следует из названия книги Л. Шестова 'Апофеоз беспочвенности' (1905); её Чуковский упоминает в статье "О короткомыслии".

Снова процитирую Е. В. Иванову (с. 653):

"...статья "Апофеоз случайности" интересна не как характеристика Горнфельда, а как продолжение темы, намеченной в статье Чуковского "О короткомыслии". Не случайно здесь снова упоминаются критики Ю. Айхенвальд и И. Анненский".

Мне же статья интересна как раз в связи с А. Г. Горнфельдом и его книгой.

Дело в том, что единственное известное письмо Анненского к Горнфельду от 1 марта 1908 г. - это реакция на присылку именно этой книги, и демонстрирует разительную разницу в отношении к ней и её автору. Анненский старается "поставить себя на ту точку зрения", которая рекомендуется автором читателю. И, как ему кажется, это удаётся - в отношении Л. Андреева, Ф. Сологуба, Ф. Достоевского. Чуковского книга "ужасает", а её автор для него - "какой-то странный и загадочный апостол случайности", "эстет", эстетизм которого ему "вовсе не нужен". Для Анненского "дневник критика" в представлении Горнфельда - "интереснейшая книга", "настоящая находка". Для Чуковского - "сцепление и расцепление бесплодных мыслей, никуда не идущих и ни к кому не ведущих", "самодовольное услаждение работой своего мыслительного аппарата". Анненский находит в Горнфельде "одно большое преимущество перед другими нашими "критиками"" - умение "избежать того иронического парадокса, который в анализах наших так часто противополагается патетическому парадоксу поэта", умение "не быть иронистом". За этими словами легко представить себе фигуру едкого фельетониста Чуковского. Правда, тут есть нюанс: Анненский ведь и сам был иронистом...

Статья "Апофеоз случайности" даёт и второй пункт для противопоставления Анненского и Чуковского - имя И. А. Гриневской. Чуковский язвительно смакует критический разбор Горнфельда и выносит приговор - "случайная книга случайной писательницы, случайно плохая и случайно ненужная". Стоит сопоставить с краткой характеристикой этой "женщины-лирика" во 2-й части статьи Анненского "О современном лиризме". Анненский гораздо тактичнее. Он отмечает распространение имени поэтессы "в широком круге читателей довольно давно и часто", и потому "могут упрекнуть". Он отмечает постановку пьесы Гриневской, "прошедшую у нас с блестящим успехом". Наконец, он отмечает у автора "Стихотворений" (1904) "теплоту чувства" и "идеалистический подъем". Славословия нет, но нет и уничижения.

Среди авторов, которых разбирает Горнфельд в своей книге, Чуковский останавливается на неком "Ан-ском", перечисляя его характеристики и указывая страницы книги. Разъяснить помогла Марина Сальман в комментарии к первоначальному моему сообщению об этом в "Анненской хронике": это Семен Акимович Раппопорт - литератор, этнограф. (В 2020 г. о нем вышла книга Габриэлы Сафран в изд-ве "Симпозиум". Мандельштам пишет об "Ан-ском" в "Шуме времени").

вверх

Иннокентий Анненский

Источник текста и примечаний: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 7. Литературная критика (1908-1915) /  Предисл. и коммент. Е. Ивановой. М.: ТЕРРА - Книжный клуб. 2003. С. 451-455; 702-703.

451

1

Это было в Москве. Беру газету*, читаю:

- Внезапно скончался действительный статский советник, окружной инспектор с.-петербургского учебного округа. И. Ф.
Анненский.

* Скорее всего: Некролог // Новое время. 1909, ? 12116, 3(16) декабря. Без подписи.

И никакого впечатления. Мало ли умирает действительных статских! Вышел на улицу и забыл. Пришел к знакомым, шутил, смеялся - и вдруг меня осеняет:

- Да ведь это мой Иннокентий Анненский, наш Иннокентий Анненский... Боже, не может быть!

Кинулся снова к газетам: он или нет? Где же, где же написано, что этот окружной инспектор был не только окружной инспектор, а и русский писатель, поэт? Об этом ни строчки; во всех газетах одно: 'действительный статский советник'. Но по разным деталям постигаю: да, это он! - и таким мне кажется диким, что никто даже и не вспомнил тех десяти томов, которые он написал, ни строчки не вспомнил, ни буквы, - волнуюсь, говорю об этом кому-то, московским писателям, маститым и немаститым:

- Да неужели? Нет, не читали... Слышали что-то, а, может, и не о нем...

...Брожу по улицам, по переулкам. И со мною неизменно он. Когда кто-нибудь у меня умирает, я как будто впервые знакомлюсь с ним, как будто и не знал его прежде. И теперь: я хожу и всматриваюсь в это дорогое, невозвратимое, такое осиянное лицо - будто и не видал его прежде - 'мой милый действительный статский советник! как будут смеяться потом те, кто поймут твои книги, как будут они смеяться, узнав, что когда-то, в день твоей смерти, в огромной стране вспомнили только твой чин, а богатых даров поэтической души не только не приняли, но даже и не заметил никто - в этой огромной стране, - мой милый, мой бедный действительный статский советник'.

...Стою перед какой-то витриной и думаю:

Он весь был в будущем, - только и говорил, что о завтрашнем дне... Летом как-то посетивши меня (такой джентльмен, изящный, на даче в перчатках) - все говорил о молодых, о завтрашних поэтах: о Гумилеве, об Алексее Н. Толстом, - о будущем журнала 'Аполлон', о своих и о моих будущих статьях. Читал стихи - которые будут там-то и тогда-то напечатаны*, - о водопаде Валлен-Коски, о Петре Великом, и о каком-то (еле помню) мещанине, работавшем целую
жизнь для того -

* Далее подразумеваются стихотворения 'То было на Валлен-Коски' (цитируется далее в некрологе), 'Петербург', и цитируется стихотворение 'Кулачишка'.

452

Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.

Будущее, будущее... Когда дней десять назад я встретил его в последний раз, он рассказывал мне о своем будущем реферате, который назначен на будущую пятницу (11 декабря)* - и о своей новой статье 'Они', которая будет напечатана в 'Аполлоне' (? 3) - и будет посвящена завтрашним поэтессам, Мариэтте Шагинян и какой-то Черубине де Габриак...

* Речь идет о докладе 'Об эстетическом критерии' в Литературном обществе.

Я думал: столько у него прошлого - целые пласты - он ведь историк - все древние литературы подвластны ему, - перевел, изучил Эврипида, - но все это вдруг, одним взмахом забросил куда-то ради Гумилева, Сергея Маковского, Мариэтты Шагинян... ради нового, будущего, рождающегося. Похоже на то, что только теперь он собирался жить. 'Вот, даст Бог, брошу летом службу, - писал он мне как то весною, - по крайней мере, дышать буду, как люди'*. Бедный, бедный действительный статский советник! Он только теперь 'начинал'. Он хотел быть новичком, приготовишкой, - вот начну, вот сделаю, наконец-то будет новая жизнь, - и зачем-то лег окоченелый в могилу.

* Из писем Анненского к Чуковскому сегодня известно только одно послание - записка с ответом на конкретный филологический вопрос Чуковского в конце августа 1909 г. Из  некролога ясно, что писем было несколько, в конце Чуковский цитирует и первое. Первое известное письмо Чуковского к Анненскому (открытка) отмечено 13 января (по ст. ст.). Но возможно, что переписка началась в 1908  г.

2

...И странно: чем хотел бы он быть - теперь? Начиная сначала?

- Нет, не профессором, не 'маститым ученым', не действительным статским, 'образованнейшим в России филологом', - а кем-то другим, быть (или притвориться?) кем-то совсем на себя не похожим.

И когда я читал его капризные, старательно-нервические строки, я чувствовал неизбежно, всегда:

- Этот человек ненавидит в себе - себя; и во всех зеркалах ненавидит свое отражение... Он (всмотритесь-ка в его стиль!) жаждет воплотиться в самого желторотого из нас, и закувыркаться, как кувыркаемся мы, - несолидно, нелепо, - чем нелепее, тем и лучше.

Его последние статьи в 'Аполлоне' каждой своей строчкой как будто торопились заявить:

- Нет, это пишет не старик, не 'д[ействительный] с[татский] с[оветмнк]', окружной инспектор с[анкт-]п[етер]б[ургского] уч[ебного] округа, а 'праздный гуляка', весь нараспашку, смотрите - он здесь подмигнет, здесь пройдет петушком, а здесь - раз. два, три! - на руках вверх ногами!

Что-то вроде Суворова - фельдмаршал, и вдруг:

453

- Ку-ка-ре-ку!

Потому-то и ку-ка-ре-ку, что фельдмаршал.

Он хотел непременно, во что бы то ни стало быть неврастеником, капризным, кокетливым, извилистым (чем-то таким в литературе, чем в живописи был Бердслей), - и если, при всем этом, он чаще всего бывал только затейливым стариком, - то это больше всего и умилительно. Я, по крайней мере, с какой-то тоской сострадания, но и с умилением бесконечным, читал в 'Аполлоне' его строки о 'Маврикие Матерлинке', о 'я большом, я маленьком, я круглом, я остром, я простом, я с закорючкой', о том, что (какой-то) поэт Коковцев 'любит отчетливость', 'для (какого-то) Дикса все - тайна', а (какой-то) Модест Гофман 'хотел бы быть шепотной душой', - читал это все и в каждом слове чувствовал странную, трагическую жажду грузного глубокомысленного, прожившего жизнь человека, во что бы то ни стало, быть как бабочка, перепархивать с цветка на цветок, - а все свое глубокомыслие к черту - как будто это сюртук, который можно снять и надеть. Отчего мне дороже всех редкие люди, которые так ненавидят себя?

3

...Но как он ни старался, он все же был глубокомысленным против воли.

Добудьте, прочтите его прекрасные 'Книги отражений' - там любимая моя статья 'Проблема Гамлета'. О, она только притворяется бабочкой, этаким букетом неожиданностей, на деле же, в основе там все - стальное, продуманное до конца, - и мнение Иннокентия Анненского, что Гамлет - не личность, обладающая единством переживаний, а просто актер-импровизатор - слегка охмеленный жизнью, к которой относится как к лицедейству - очень глубокомысленно и остроумно.

Но читайте эту статью: какая странная симуляция легкомыслия:

'Музыку... Музыку... Ба, милейший Розенкранц, вы тоже хотите быть Гамлетом-сердцеедом?.. Вы - Гамлет, а я - Клавдий? Не знаю, пойдет ли пьеса? А впрочем, попробуем,.. Что это? Это - флейта... Играть на ней совсем просто... Как, и лгать не умеете? Ни играть на флейте, ни лгать? Мне жаль вас... Ха-ха-ха... С Богом!.. Что? Ничего, ничего, ступайте! Как, еще риваль*?..' и т. д.

* Rival - соперник.

454

Его статья (оттуда же) 'Символы красоты у русских писателей' положительно мудра. Меня, помню, поразило там указание,  что Пушкину всегда красота являлась как нечто равнодушное и спокойное, а Лермонтову - как вызов, как угроза: 'Жизнь как бы говорила ему через красоту: 'возьми меня, но знай, что это нелегко и опасно'. И так дальше, и так дальше... Статья его 'Бальмонт-лирик' лучшее, что написано о Бальмонте, - это я уже давно указал*. Но вслушайтесь, каким это все пишется напряженно-неврастеническим стилем, раскидисто, лирично, с какою старательной небрежностью:

...'Завтра, завтра... Москва... Бобик спит... Ну и пускай, все это прекрасно, живите, Бог с вами, кто как умеет, но право же, и 'Тарарабумбия... сижу на тумбе я' ну, ей-богу же, я не понимаю, чем этот резон хуже хотя бы и кирпичного завода... в смысле оправдания жизни...' (Книга отражений. 'Три сестры').

И все это писано в 'маститом' кабинете, среди строгих книг, человеком, который, если б захотел, двадцать раз мог бы быть академиком. Точки, точки, пунктир, зигзаги, извивы, - милый, милый действительный статский советник!

* Имеется в виду очерк Чуковского "К. Бальмонт" из книги "От Чехова до наших дней" (1908), см. выше. 

Откинув докучную маску,
Не чувствуя уз бытия,
В какую волшебную сказку
Вольется свободное я! -

Не про эту ли свободу бреда, умственной развинченности ' писал он в своих стихах:

Там все, что на сердце годами
Пугливо таил я от всех,
Рассыплется ярко звездами,
Прорвется, как дерзостный смех...
(Стихотворение 'Который'. 'Тихие песни')

Его стихи еще не все напечатаны. Большая их часть должна появиться теперь в издательстве 'Гриф' - сборник 'Кипарисовый ларец'. Когда они появятся - многие еще лучше поймут, о чем я сейчас говорю. В этом сборнике есть сонеты со словами 'тю-тю', 'бо-бо'*, есть (помню) такая строфа:

Но вот уж поток бурливый
Слабеет, покорен и вял.
Чухонец-то был справедливый
За дело полтину взял.

* Имеется в виду сонет "Человек".

И так дальше, и так дальше. Во всем этом видна душа, себя отвергающая, - и человек, возжаждавший другой души...
Какая это русская, какая это хорошая черта!..

455

*     *     *

В первом своем письме ко мне Иннокентий Федорович писал: ...'За мною все-таки есть право и вас выдумывать на свой лад'. Боюсь, не выдумал ли я 'на свой лад' его, - в тот грустный недавний день, когда бродил со своею печалью по каким-то улицам Москвы?

702

Печатается по: Речь. 1909. 7 (20) дек. С. 4. Ранее был опубликован еще один некролог, также написанный Чуковским: Утро
России. 1909. 2 дек.
После публикации статьи 'Об эстетическом нигилизме' (статью и комментарии к ней см. в т. 6 наст. издания), посвященной сборнику критических эссе Анненского 'Книга отражений', Чуковский испытывал чувство вины перед ним.
В некрологе цитируются статьи Анненского из выпусков его 'Книги отражений': 'Проблема Гамлета', 'Символы красоты у русских писателей', 'Три сестры', а также его стихотворения: 'Кулачишка' (1906) и 'Который' (1904). Стихотворение 'Кулачишка' Чуковский мог знать либо по первой публикации под заглавием 'Доля', либо по сборнику 'Кипарисовый ларец' до его выхода из печати.

Ранее фрагменты приводились в статье:

Тимечик Р. Д. Поэзия И. Анненского в читательской среде 1910-х годов // А. Блок и его окружение. Учен. зап. Тарт. ун-та, вып. 680. Блоковский сборник. VI. Тарту: Тартуский гос. ун-т. 1985. С. 103. DJVU

...он ведь историк - все древние литературы подвластны ему, - перевел, изучил Эврипида... - Анненский окончил Петербургский университет по словесному разряду историко-филологического факультета. При жизни Анненского вышел первый том его переводов пьес Еврипида (СПб., 1906).

...одним взмахом забросил куда-то ради Гумилева, Сергея Маковского, Мариэтты Шагинян... ради нового, будущего, рождающегося. - Имеется в виду участие И. Анненского в создании нового художественно-литературного журнала 'Аполлон', который начал выходить в Петербурге в 1909 году под редакцией Сергея Константиновича Маковского (1877-1962). В формировании программы журнала Анненский принимал самое горячее участие. Статья, названная Чуковским 'Они' - это статья 'О современном лиризме' (Аполлон. 1909. ? 1, 2, 3. 'Они' - название одного раздела), где, действительно, упоминаются поэты Николай Гумилев (ученик Анненского по царскосельской гимназии). Сергей Маковский, писав-

703

ший стихи, Борис Дикс (псевдоним Бориса Апексеевича Лемана, 1882-1945) и Мариэтта Шагинян (1888-1982), в то время выпустившая сборник своих стихов. Часть статьи, посвященная поэтессам, называется 'Оне'.

...о 'Маврикие Матерлинке' (в современных изданиях - Маврикий Метерлинк)... - так Анненский, прекрасный знаток французского языка и переводчик французских поэтов, транскрибировал имя бельгийского поэта Mopиса Метерлинка.

...поэт Коковцев... Модест Гофман... - Перечисляются начинающие поэты, о которых писал Анненский в статье 'О современном лиризме' (см. выше), где упомянуты, помимо перечисленных выше, поэты Дмитрий Иванович Коковцев (1877-1918) и Модест Людвигович Гофман (1887-1959).

...должна появиться теперь в издательстве 'Гриф' - сборник 'Кипарисовый ларец'. - Главный сборник стихов И. Анненского 'Кипарисовый ларец. Вторая книга стихов' вышел в символистском издательстве 'Гриф' после его смерти в 1910 году.

А. Кочеткова
К. И. Чуковский - литературный критик 1900-1910-х годов

фрагменты диссертации

Источник текста: ? Саратовский Государственный Университет, 2004.

Принцип именования каждого явления при попытке вынести суждение становится отличительной чертой манеры Чуковского, что приводит к созданию гротескных образов в статьях об оппонентах: "дистиллированная водица" Л. Оболенский, "марксометр" Г. Плеханов, "Промефей подполья" И. Анненский.

Споры о новых принципах оценки художественного творчества периодически возобновляются с середины первого десятилетия ХХ века. С появлением оригинальных в методологическом отношении явлений - "Силуэтов русских писателей" Ю. Айхенвальда или "Книг отражений" И. Анненского - дискуссии разгораются вновь. Одно из самых известных выступлений Чуковского, посвященное указанным работам, строится как апофатическое рассуждение. Назвав статью 1907 года "О короткомыслии", отметив, что критические зарисовки Айхенвальда и Анненского есть "скелеты" (а не портреты или силуэты), указав их философский аналог - "Апофеоз беспочвенности" Л. Шестова, критик приходит к заключению, что в эпоху альманахов, газет и брошюр нет места "для другой литературной критики, кроме талантливых causeries гг. Айхенвальда, Анненского"²⁰⁹.

<...>

Необходимое критику лирическое ощущение, позволяющее претворить авторское слово в свое, требуется для того, чтобы приблизиться к поэту и мерить вещь "мерою, которая ею же дана"²¹⁶.

В статье, посвященной первой "Книге отражений" И. Анненского, Чуковский обозначает основное противоречие так называемой "субъективной" критики - невозможность установить природу творческой индивидуальности - кантовским термином: "Духовное творчество является вещью в себе - вот скрытый постулат подполья"²¹⁷. Резкость тона обусловлена якобы свойственным Анненскому отрицанием жизни как безусловной ценности - с этим связаны образ "подполья", а кроме того, многозначное определение "эстетический нигилизм", основанное на рецепции Ницше и актуализирующие традиционное значение термина. В трактовке Ницше, современный нигилизм вызван чувством утраты идеала, нигилистическое отрицание связано с трагической иронией и сопровождается утверждением "внесоциальной" субъективности²¹⁸. Принятому автором "Книги отражений" способу оценки, Чуковский противопоставляет собственный метод: ":пытаюсь постичь писателя в его лике, а не в его лице, в утверждении, а не в отрицании его духа"²¹⁹.

<...>

Для Чуковского неприемлем обусловленный "эстетическим нигилизмом" импрессионистский релятивизм, поскольку он влечет за собой "отрицание духа" писателя. В этом случае творчество уподобляется интимному дневнику, суждение о нем - заметкам на полях, вместо воплощенной духовной сути художника, его "лика", читателю предлагается лишь внешний абрис, "лицо". "Законнейшее самодовление"²²⁴ эстетики так же однобоко, как и ее полное отрицание в угоду утилитаризму - в своем методе Чуковский исходит из их синтеза, гармонического сочетания эстетической и внеэстетических функций художественной деятельности.

<...>

В исследуемый период Чуковский выступал против зачисления его в ряды признанных импрессионистов - Ю. Айхенвальда, И. Анненского и др.

²⁰⁹ Чуковский К. О короткомыслии // Речь. 1907. 27 июля.
²¹⁶ Чуковский К. Циферблат г. Бельтова // Весы. 1906. ? 2. С.47.
²¹⁷ Чуковский К. Об эстетическом нигилизме // Весы. 1906. ? 3-4. С.81.
²¹⁸ См.: Пигулевский В. О., Мирская Л. А. Двойная ирония Ф. Ницше // Пигулевский В. О., Мирская Л. А. Символ и ирония (опыт характеристики романтического миросозерцания). Кишинев, 1990.С.50-53.
²¹⁹ Чуковский К. Об эстетическом нигилизме: С.81. В ранних статьях задачей всякого искусства  критик называет создание "идеального подобия вещи", "иконы", т. е. такого изображения предмета, "где каждый штришок его избавлен от всего случайного, преходящего,.. где все они очищены от временных и сегодняшних условий, где они вечны и неизменны", см.: Чуковский К. Взгляд и нечто. О Волынском // Одес. новости. 1903. 29 апр. С. 1.
²²⁴ См. о связанном с позицией журнала "Весы" антитенденциозном пафосе выступления Чуковского об И. Ф. Анненском: Захаров Е. Е. Журнал "Весы" о Ф. М. Достоевском. К постановке вопроса // Филология: Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 2. Саратов, 1998. С. 78.

<...>

С идеей "о счастье самоцельного подвига", облагораживающего страдания связано для Чуковского творчество Г. Ибсена, интерес к которому со стороны публики и критики был устойчив. Статья "Чему учит Ибсен", очевидно, содержит элементы скрытой полемики - развивая мысль А. Блока о роли автора "Бранда" как "учителя жизни", в финале критик оспаривает суждение И. Анненского о "Молохе человеколюбия"²² героя драматической поэмы: "потому-то так беспощадна мораль Ибсена, что она вся относится не к обществу, а к каждой отдельной душе человеческой, что она обращает человека не к другим, а к самому себе"²³.

²² Анненский И. Бранд-Ибсен // Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С.174.
²³ Чуковский К. Чему учит Ибсен // Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. "Нива". 1908. ? 12. Стб. 663.

вверх

Сокращения