Сокращения

Создание: 2.05.2007

Обновление: 25.01.2024

О современном лиризме

ОНЕ

ОНИ: 1     2

1

333

реди заключительных положений предыдущей главы не было одного. Я считал, что оно будет уместнее как начало этой - второй, и как скрепа между обеими. Вот - это положение. Женская лирика является одним из достижений того культурного труда, который будет завещан модернизмом - истории. У нас и теперь уже немало женщин пишет стихи. Над задачами русского лиризма женщины работают с той же непобедимой страстностью, с какой они отдают свои силы и науке. Я думаю, что это явление в значительной степени определяется свойствами того лиризма, который я старался охарактеризовать в первой главе.

Но для разъяснения этой мысли надо отвлечься на минуту от современности.

В старой русской поэзии, когда песня еще не имела букв, было два определенных лиризма - один мужской, другой женский. Авторов песен этих мы не знаем, певцы нам безразличны. Авторы для нас заменяются, так сказать, лирическими персонажами. Это он и она, строго обособленные в своих лирических типах. Он - завоеватель жизни. Она только принимает жизнь.

Он грозит или пристально думает; он глумится и иногда кается; она только тихо плачет и покорно, ласково вспоминает. Ирония мужчины в народной песне часто кажется лишь подавленной злобой.

Я за то тебя, детинушка, пожалую:
Середь поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.^*1

334

Да, это ему скажут завтра, скованному.

Он оказался слабее. Будь иначе... Но вот навестить замужнюю дочку приходит мать, та самая мать, которая выдала ее за неровню 'ради ближнего перепутьица'.

На свои расспросы мать узнает от похудевшей и побледневшей дочери, что 'ее белое тело на шелковой плетке', а 'алый румянец на правой на ручке'^*2. Но в словах певицы нет никакой злобы - в них только горечь осужденности.

Лирический он и лирическая она почти никогда и не сближаются в старой песне.

Да и немудрено. Пока ее добывают - это еще не она. Когда же он ее учит, это уже не он.

Даже в песенном романе о том, как

Ванька ключник,
Злой разлучник,
Разлучил князя с женой,^*3 -

двух лиризмов нет, а он и здесь, в этом коротком романе, все тот же он - разбойник, зубоскал, для которого женщина - лишь лакомый кус, изысканный предмет бахвальства.

Из сферы свободно-лирической любовь чаще уходит в мир ворожбы, волхвований и присух. Как ласка от солнца, так же стыдливо прячется она от песни, и куда же ближе народной душе заколдованная тайна любви, чем ее красота и радость.

Влюбленность как лиризм, как словесная форма пришла к нам с Запада вместе с книгой и ассамблеей.

Но никто другой, как Пушкин, в котором гений так безумно красиво сочетался с темпераментом негра и лирическим стилем итальянца, довел любовь к женщине до обожания, до апофеоза.

Ничей гений не переходил свободнее от обнаженных признаний (вроде известной пьесы 19-го января 1832 г.¹)^*4 к стихам почти мистическим, по крайний мере для нашего, более не чувствительного к их условности восприятия:

Душе настало пробужденье,
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.^*5

335

'Обожествленная' Пушкиным женщина поднялась в его лирике так высоко, что оттуда не стало более слышно ее голоса.

'Гений чистой красоты' оставил тяжкий след на нашей литературе.

Сколько Офелий, сколько безумных, мучениц, сколько чистых, исключительно прекрасных женщин и девушек прошло перед нами на страницах романов, в лирике и на подмостках - между 'Евгением Онегиным' и 'Крейцеровой сонатой'², с ее ошельмованным, с ее искалеченным победителем той, которая, поди, тоже когда-нибудь казалась ему 'гением чистой красоты'. Мне не хотелось бы называть здесь слишком близких нашему времени имен - арцыбашевского 'Санина'^*6 и андреевской 'Анфисы'^*7.

В русской лирике после пушкинского периода прошла, положим, и легкая струя жорж-зандизма³.

Он тогда пел:

Дайте мне женщину, женщину дикую!^*8

А она признавалась:

Не пылкий молодой повеса
Пленил неопытный мой взор,
В горах я встретила черкеса
И отдалась ему с тех пор.^*9

Но эти голоса у нас как-то не распелись.

В современной поэзии обожествленной женщины уже нет вовсе. Заколдованный круг пушкинской лирики разорван, и, должно быть, навсегда.

У наших избранных иные - центральные задачи лиризма, другие оправдания жизни.

В поэзии Сологуба центром является желание верить в метемпсихозу, и этот мотив, сочетавшись с гениальной прозорливостью поэта, является источником глубоко интересных и часто пленительных мотивов.

Валерий Брюсов ищет в словах и ритмах магической тайны. И если он не нашел еще ключа, чтобы овладеть нашими сердцами, то уже не раз заставил нас поверить вместе с ним, что такой ключ есть, и притом именно в словах...

336

Вячеслав Иванов - резко императивный, почти категорический ум - в путах дуализма, которые всею тяжестью наложила на него, ученого, вековая культура... Поэт, он закружил нас в лесу символов и требует, чтобы с такою же страстностью, с какой он хотел бы верить сам, мы верили в близость цветущей луговины мифа. Гений Вячеслава Иванова горд, но это - почти мучительная гордость.

Но Бальмонт? Нет, и Бальмонт не обожествляет Ее. Как солнце, воздух и свободу он любит только любовь, а вовсе не Ее. Блок - поэт Прекрасной Дамы - тоже далеко отошел от пушкинства, а тем более от тургеневщины. Его Дама надевает пленительные одежды, но сама она - лишь символ, и притом с философским оттенком.

Но кто же тогда? Или пластик Маковский, измученный певучей легкостью своего стиха и несловесной отчетливостью того, что он переживает лирически? Нет, ирония увела и его от пушкинства. Городецкий, с пугающей ширью и искренностью его признаний, или Андрей Белый, в беспредельности его горизонтов, дарований, идей, начинаний - отзывчивый, трепетный, почти миражный, но в конце концов все же будущий?

Или Кузмин, нежный, весь в нюансах, весь в боязливой красоте своих неоправданных вер? Я назвал далеко не все имена, которые теснятся на расщепе моего пера*, но довольно и этих, чтобы не только оправдать женский лиризм, но и требовать его проявлений.

Лирика стала настолько индивидуальной и чуждой общих мест, что ей нужны теперь и типы женских музыкальностей. Может быть, она откроет нам даже новые лирические горизонты, эта женщина, уже более не кумир, осужденный на молчание, а наш товарищ в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой.

* Подчёркнуто А. Блоком в своём экземпляре журнала. Отмечено Н. Ю. Грякаловой в сообщении на конференции 2015 г.

2

Два вполне определившихся женских имени естественно открывают наш обзор.

Надо ли угадывать их? Зинаида Гиппиус^*10 и Allegro - Поликсена Соловьева^*11.

3. Н. Гиппиус - поэтесса первого призыва. В ее творчестве - вся пятнадцатилетняя история нашего лиричес-

337

кого модернизма. Мне не хотелось бы, однако, педантично трактуя тему моей статьи, осуждать себя на разбор последних стихов Гиппиус.

Каноническим для этого имени останется все же 'Собрание стихов' 1904 г.^*12 Я люблю эту книгу за ее певучую отвлеченность. Никогда мужчина не посмел бы одеть абстракции таким очарованием:

Сердце исполнено счастьем желанья,
Счастьем возможности и ожиданья, -
Но и трепещет оно, и боится,
Что ожидание - может свершиться...
Полностью жизни принять мы не смеем,
Тяжести счастья поднять не умеем,
Звуков хотим - но созвучий боимся,
Праздным желаньем пределов томимся,
     Вечно их любим, вечно страдая, -
     И умираем, не достигая.^*13
стр. 78

Как в этих строках все отвлеченно! В слове трепещет нет и следа трепета, а умираем значит здесь только перестаем быть. В пьесе не окрашены ни звуки, ни созвучья; это - ноты и аккорды, но на немом пианино, и даже в параллелизмах чувствуется что-то застылое, почти механическое.

Полностью жизни принять мы не смеем,
Тяжести счастья поднять не умеем.

Но откуда же тогда эта жизненность целого?

Или и точно поэтесса умеет молиться ритмами?

Нет, для 'отвлеченности' Гиппиус есть еще один предикат.

Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю...
Я все уединенное,
Неявное люблю.
Я - раб моих таинственных,
Необычайных снов...
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов.^*14
стр.39

338

'Незнание здешних слов' - вот этот предикат. Отвлеченность Гиппиус вовсе не схематична по существу, точнее - в ее схемах всегда сквозит или тревога, или несказанность, или мучительные качания маятника в сердце:

К Давшему мне унижение
Шлю я молитву невнятную.^*15
стр. 51

В душе моей покорность и свобода.^*16
стр. 50

А позже - гордое:

Но слабости смирения
Я душу не отдам.^*17
стр. 86

Но все признания в книге Гиппиус, как бы ни казались они иногда противоречащими друг другу, воспринимаются мною как лирически искренние; в них есть - для меня, по крайней мере, - какая-то безусловная минутность, какая-то настойчивая, почти жгучая потребность ритмически передать 'полное ощущение минуты', и в этом - их сила и прелесть.

Зачем Гиппиус краски, зачем ей предметы, зачем ей хотя бы тени, даже контуры? И разве, в сущности, и все мы не более всего - мы, когда наша мысль и даже чувство вращаются в формах утверждений, отрицаний или антиномий?

Грех - недомыслие и малодеяние,
Самонелюбие, самовлюбленность,
И равнодушное саморассеяние,
И успокоенная упоенность.

Грех - легкочувствие и легкодумие,
Полупроказливость - полуволнение,
Благоразумное полубезумие,
Полувнимание - полузабвение.^*18
стр. 127

Любовная лирика Гиппиус есть равнодушие, безразличие и усталость.

339

He хочу, ничего не хочу,
Принимаю все так, как есть.
Изменять ничего не хочу.
Я дышу, я живу, я молчу.^*19
стр. 109

Или -

Серая комната. Речи неспешные,
Даже не страшные, даже не грешные.
Не умиленные, не оскорбленные,
Мертвые люди, собой утомленные...
     Я им подражаю. Никого не люблю:
     Ничего не знаю. Я тихо сплю.^*20
стр. 91

Символы Гиппиус - пауки, пиявки, стоящие часы, лодка Харона, каменное небо, 'как олово... тяжелые воды', мысли - серые птицы^*21. Что за дело Гиппиус до того, что мир так разнозвучен! Так грубо разносветен!

Для Гиппиус мучителен 'жарко-алый шелк под неумелою иглою' швеи^*22. Он кажется ей и огнем, и кровью, и любовью. Но снег действует на нее успокоительно, когда он падает (стр. 55 сл.)^*23; она любит также апельсинные цветы (57 сл.)^*24, но Сборник оканчивается пьесой 'Белая одежда', с эпиграфом из Апокалипсиса (стр. 173 сл.)^*25.

Не оттого ли только так любит поэтесса белый цвет, что для нашей загроможденности, для нашей тяжелой вещной заполненности этот цвет есть не цвет солнечного луча, а цвет пустого места, цвет тех 'нет' (стр. 161 сл.) и 'ничего' (стр. 156)^*26, которые так мучительно символизируют в Зинаиде Гиппиус ее желание уничтожиться и ее боязнь умереть.

Мне было бы тяжело видеть, что среди стихов Зинаиды Гиппиус путаются какие-нибудь картинки, виньетки, заставки...

С большим тактом поэтесса не только уложила свои пьесы в книгу, состоящую из одних букв, но даже не придала ей ни одного из тех названий, которыми лирики так часто думают украсить свои стихотворные сборники: 'Собрание стихов' - вот и всё. Для 3. Гиппиус, насколько я понял ее 'молитвы'^*27, не существует внешней красоты впечатлений как чего-то самоценного, все эти навязчивые мелькания, сияния и застилания - и падающий снег, и лампад-

340

ные лучи, и 'колючий угрюмый сад'^*28 - ей, по-моему, только мешают молиться. Но нет для нее, увы! - и оттого-то ей, лирической, и в жизни так страшно - нет ничего и над нею, нет ничего, о чем она бы молилась, и даже чему бы она молилась, - словом, того, что она так мучительно знает: - Должно быть (debet esse).

Для 3. Гиппиус в лирике есть только безмерное Я, не ее Я, конечно, не Ego вовсе. Оно - и мир, оно - и Бог; в нем и только в нем весь ужас фатального дуализма; в нем - и все оправдание, и все проклятие нашей осужденной мысли; в нем - и вся красота лиризма 3. Гиппиус:

Я в себе, от себя не боюсь ничего,
     Ни забвенья, ни страсти.
Не боюсь ни унынья, ни сна моего -
     Ибо все в моей власти.
Не боюсь ничего и в других, от других;
     К ним нейду за наградой; -
Ибо в людях люблю не себя... И от них
     Ничего мне не надо...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, Господь мой и Бог! Пожалей, успокой,
     Мы так слабы и наги!
Дай мне сил перед Ней, чистоты пред Тобой
     И пред жизнью - отваги...^*29
стр. 113 сл.

Увы! Боязнь не есть еще вера; она даже меньше, чем желание верить. Да и то, что звучит ежедневной молитвенностью, не есть еще ни исчерпывающее, ни даже характерное выражение той поэтической молитвы, где с такой чуткостью высокоталантливая поэтесса отразила нашу, нами же тщательно опустошенную и все еще столь жадно любопытную душу.

А любопытство - это ведь характерное свойство нашей души. Я не цитирую здесь столь известных 'До дна' (стр. 90) и 'Соблазн' (стр. 67). Но разве эта любовь к русалке не любовь-любопытство?

Я зверь для русалки, я с тленьем в крови.
И мне она кажется зверем...
Тем жгучей влюбленность: мы силу любви,
Одной невозможностью мерим.^*30
стр. 166

341

Или этот 'лунный луч'?

Лунный луч язвит, как жало, -
Остро, холодно и больно,
Я в лучах блестяще властных
Умираю от бессилья.^*31
стр. 159

Или, наконец, это -

Не жду необычайного:
Все просто и мертво.
Ни страшного, ни тайного
Нет в жизни ничего.^*32
стр. 85

Среди всех типов нашего лиризма я не знаю более смелого, даже дерзкого, чем у 3. Гиппиус. Но ее мысли-чувства до того серьезны, лирические отражения ее так безусловно верны и так чужда ей эта разъедающая и тлетворная ирония нашей старой души, что мужская личина этой замечательной лирики (3. Н. Гиппиус пишет про себя в стихах не иначе как в мужском роде) едва ли когда-нибудь обманула хоть одного внимательного читателя.

*     *     *

В мужском роде пишет про себя и другая поэтесса Allegro^*33. Славный псевдоним - Allegro! И удивительно хорошо, также со вкусом и метко, названы ею два сборника - 'Иней' и 'Плакун-трава'. Даже с внешней стороны - какой контраст с пьесами Гиппиус! Вся книжка, на которой серебром оттиснуто 'Иней', - в рисунках самой поэтессы blanc et noir* и в ее виньетках, прелюбопытных иногда по концепции. Изысканную упрощенность и намеренную элементарность своих слов и ритмов поэтесса захотела причудливо пополнить волнистыми линиями своих бессловных очертаний. Первое, общее впечатление, которое мне дал 'Иней', - я жалею, что не могу его передать тоже графически, а должен для этого подыскивать слова. Но я расскажу вам рисунок, который мне будто все еще видится со времени впервые прочитанного 'Инея'.

* Черно-белых (фр.).

342

Снег - чуть-чуть подтаявший, темноватый, твердый - уже с водицей, и среди этих белых и черных пятен - черные цепко-голые деревья с разоренными галочьими гнездами; деревья, в которых желание жить хочет прикрыться тем, что они и не знают даже, что это такое значит - жить, а что им и так хорошо. Воздух резкий, прохватывающий, чуть-чуть синеватый, неба нет вовсе, т. е. оно есть, но озябло и ушло куда-то греться, взамен - простор, что-то чистое, опустело-холодное, но обязательное. Стихи П. С. Соловьевой так же серьезны, как и стихи 3. Н. Гиппиус, но совсем по-иному; в их серьезности есть какая-то притушенность, за ними чувствуется аскеза; в них проявился самый причудливый тип недосказанности: когда читателю должно казаться, что ему сказано решительно все, что хотел сказать поэт:

Что-то страшно чернеет в углу...
Это тени легли на полу,
Но не бойся: скорей подойди
     И спокойно гляди -
          Никого,
          Ничего...

Если ж тьма в моем сердце лежит,
И пугает тебя, и томит,
Не пытайся ее превозмочь.
И в беззвездную ночь
          Не гляди,
          Уходи...
'Иней', 104

'Но что же мне делать, скажите, если я не должна говорить вам всего, да и не в силах - без утайки и страха позволить моему стиху быть 'полным ощущением минуты'.

Мы живем и дышим жизнью не одною:
Ты - понять не можешь, я - сказать не в силах.^*34
Ibid., 107

Так вот оно в чем, объяснение!

Если 3. Гиппиус никому не говорила своих стихов, а лишь молитвенно отдавала их простору, откуда, может быть, они и пришли, то у П. Соловьевой есть ты, у нее есть читатель, нечто собирательное, что должно понимать и может спрашивать.

343

О, в этом лишь часть ответа, конечно, на то, почему стихи П. Соловьевой не молитвенны, а только лиричны.

Есть и еще существенная разница между поэтессами.

У них различные формы лирических перемещений 3. Н. Гиппиус хочет видеть дно, для нее -

Волокна серой паутины
Плывут и тянутся с небес...^*35
Собр. ст., 47

Для нее -

Борется небо с земным обманом:
Луна весь до дна прорезает туман.^*36
Ibid., стр. 155

Но уже вовсе не таков туман у П. Соловьевой. В ее лирике он, напротив, не сводит неба на землю, а землю хочет сделать небом.

Вот превосходная пьеса Allegro 'В тумане':

Люди в тумане все смутно мелькают и тают.
Туман разлился над землею.
Черный кустарник унылые ветви склоняет,
Прощаясь с умершей листвою.
Люди усталые, взором к листве проникая,
Неясную ищут дорогу,
А над туманами ангелы, крылья вздымая,
С молитвой возносятся к Богу.
И в вышине, недоступной для робкого взора,
Как воины дальнего стана,
Лики пророков и стройные главы собора
Сияют над морем тумана.
'Иней',стр.111

Не правда ли, теперь понятны метафоры 'колючая ласка' (стр. 151)^*37 в стихах Гиппиус и 'морозная ласка' в стихах Соловьевой (стр. 116)^*38.

Иногда наши лирики будто встречаются в вопросе:

Отчего мы стыдимся
Столь нескромной весны,
Отчего мы боимся
Видеть вещие сны?^*39 -

спрашивает поэтесса 'Инея' (стр. 123).

344

Но Поликсена Соловьева рисует мелом и углем. Совсем другой ответ почудился бы 3. Гиппиус, живущей лишь в странно-зыбком, мучительно символическом мире слов, в мире абстракций, впитавших в себя всю муку мира, чтобы смеяться потом над контрастом белого и черного своим безразличным 'не'.

3. Гиппиус, та, пожалуй, не ответила бы вовсе не вопрос П. Соловьевой, да и зачем и кому нужен ее ответ?

Для обладательницы угля и мела ответ, напротив, обязателен, и П. Соловьева дает его в той же пьесе.

Наша радость застыла
В темноте и пыли,
Наши мысли покрыла
Паутина земли.

И далее еще резче:

Но душой неустанной
Мы должны подстеречь
Для любви небывалой
Небывалую речь.

Да, и 3. Н. Гиппиус тоже произносит иногда это категорическое должны, но оно звучит у ней по-иному, капризнее, - оно больше похоже на хочу. Не знаю, отчего, - но меня всего более впечатляют те пьесы П. Соловьевой, которые она пишет с мужскими рифмами.

У этой поэтессы есть, по-моему, особое искусство, редкое в русской поэзии вообще - делать односложные рифмы удивительно мягкими.

Даже когда длинные строки так и рады бы склониться и найти упор в конечном слоге, Поликсена Соловьева бережно выпрямляет их, - и концы веток в ее руках падают красивыми мягкими дугами. Посмотрите, напр<имер>, на эту маленькую пьеску - лучшую в ее 'Плакун-траве':

Тишина золотовейная в осеннем саду,
Только слышно, как колотят белье на пруду,
Да как падает где-то яблоко звуком тугим,
Да как шепчется чье-то сердце тихо с сердцем моим.^*40

Самые рифмы упрощены здесь и неинтересны донельзя, но в этом-то и тайна их обаяния. Да и слова последние

345

незначительны лирически. Золотовейная, осенняя, колотят, падает, яблоко, шепчется, с сердцем - вот лирические магниты, и только одно 'тугим' из заключительных слов можно наряду с ними тоже сравнить с магнитом.

Да, - вот еще интересный тип лиризма, и опять-таки чисто женский, строгий, стыдливый, снежный - с мудрой бережливостью и с упорным долженствованием.

вверх

Меня могут упрекнуть, если я не назову среди женщин-лириков имена Изабеллы Гриневской^*41 и Щепкиной-Куперник^*42, которые повторяются в широком круге читателей довольно давно и часто.

Центр поэтической деятельности обеих поэтесс, однако, вовсе не в лирике. И. А. Гриневская написала драму 'Баб', прошедшую у нас с блестящим успехом, и кто не читал живых и интересных новелл Т. Щепкиной-Куперник?

Что до стихов г-жи Гриневской, то они выходят из той области, которую мы называем 'современной лирикой'. Среди ее пьес (Стихотворения. СПб., 1904) нам, отвечающим за грехи модернизма, ближе всех показалась довольно ранняя (1899 г.):

Пробил полночный поздний час
Огни со стен нас освещали,
Огни речей тут грели нас
И взоры нежно нас ласкали,
А там, за сумраком окна,
Стояла трепетна, бледна,
Об искре света умоляя,
Лучше тепла - полунагая,
С святых высот лазурных рая
К нам низошедшая весна.^*43

Теплота чувства, идеалистический подъем В. Гюго и Асныка, поэтов, которых с особой любовью изучала поэтесса, - вот в немногих словах характеристика 'стихотворений' И. А. Гриневской.

На книжке Т. Л. Щепкиной-Куперник написано: '2-е издание'. Это - редкий успех для русского поэта. Свободнее и легче всего льются у этого лирика стихи влюбленности, и особенно ревнивой влюбленности:

346

Я при тебе боюсь промолвить слово,
Произнести какой-нибудь намек:
Боюсь, что ты мне кинешь взгляд сурово,
Боюсь за взгляд, за вздох, за краску щек.
Моя любовь - одна сплошная мука!
Все ноет, плачет в сердца глубине.
И легче мне, когда придет разлука,
И без тебя - принадлежишь ты мне.^*44
стр. 109

Наконец-то нашли мы поэтессу, которая не стыдится говорить о себе в женском роде. Нечто большее, чем свободная и легкая плавность ритмической речи, слышится мне в следующих стихах Щепкиной-Куперник:

Знай, что я нашла бы трепет новой ласки,
Знай, что я нашла бы счастье новой сказки,

(какой красивый параллелизм и как он одушевлен лирическим подъемом!)

Нежностью своею и теперь горда...
Знай, что после счастья, взятого однажды,
Мне не утолить сердца вечной жажды
Больше никогда!^*45
стр. 114

Это - музыкально, это выпелось, это - не надуманное, если бы даже и выдуманное.

Но вот чисто художественная, техническая попытка в области современного женского лиризма.

Я приветствую тридцать сонетов г-жи Л. Вилькиной (Минской)^*46, напечатанных ею вместе с рассказами в книжке, озаглавленной 'Мой сад' (1906). Содержание лиризма Л. Вилькиной - сладкая мистика любви. Эстетически - обладанье для нее, конечно, оскорбительно - оно убивает лирический порыв и мертвит трепет:

Страшит меня довольство обладанья
И достиженья мертвенный покой.
Ужасней, чем забвенья мрак пустой,
Час дерзко утоленного желанья.
. . . . . . . .^*47

347

В самой любви есть для поэтессы и стихия не-любви, чего-то недоступного разрешению, прекрасного лишь покуда это - стремленье и 'сладостный предчувствия испуг'^*48. В. В. Розанов в предисловии к книжке говорит: 'Ненавижу этих новых египетских жриц'^*49. Но я не знаю, чем же, собственно, эти новые хуже старых, тем более в качестве одной из причудливых личин модернизма, который на то и существует, чтобы люди не боялись никакого маскарада и не смешивали его с жизнью.

Впрочем, мне более всего понравился в книжке г-жи Вилькиной сонет уж безусловно не эротический.

Пустынный зал. Витрины. Свет и мгла
Здесь борются, как боги Зороастра.
Стремится к свету легкая пилястра.
Брожу одна и к вазе подошла.

Две длинные валюты, два крыла,
Как руки из сквозного алебастра,
Средина округленная, как астра,
Два нежных разветвленья у ствола.

С волнением нежданным пред тобою,
О, бледная подруга, я стою.
Как ты чиста! Влюбленною мечтою
Ловлю мечту прозрачную твою.

Ты чутко спишь. Ты ждешь неутомимо...
Всегда одна. Часы проходят мимо...^*50
XI

Какое это славное и какое городское стихотворение, с его музейной красотой! Как нежны эти рифмы, похожие на электрический свет сквозь молочный колпак абажура, и какой здесь любовно-мягкий подбор звуков!

'Лес' сказал г-же Вилькиной гораздо менее (XIV), чем музей^*51; ее лиризм тянет к большому центру, к сводам, бульварам, коврам и декорациям.

5 января 2023

Поэзия Л. Вилькиной заманчиво оттеняется лирикой М. Пожаровой^*52. Как у Л. Вилькиной в сонетах вы всегда чувствуете огонь, уже зароненный на алтарную жертву,

348

так в дактилях М. Пожаровой огонь только манит сердце поэтессы чистыми и далекими звездами или лунной мечтой:

Беззвучен воздух, цепенеющий
Под властью ночи голубой;
В разрыве облака яснеющий,
Колдует месяц надо мной.
И в облаках воспоминания
Опять, безумна и чиста,
Зажглась лучами волхвования
Недостижимая мечта.
И странен блеск ее негреющий,
И странен месяц надо мной...
Охвачен дух мой цепенеющий
Крылами ночи голубой.^*53

Вот поистине заразительное созерцание... И как это хорошо, как это правдиво, что поэтесса видит там, 'в разрыве облака', не луну, не Гекату, не сестру свою, но месяц, и что этот Месяц все-таки колдует, как женщина.

Нравится мне также, что в колдовстве и волхвовании месяца над 'цепенеющим духом' нет и следа мифотворчества...

Там для г-жи Пожаровой вовсе не иная, особая жизнь, а лишь что-то у нее отнятое; что-то ей когда-то принадлежавшее и теперь более для нее недостижимое. Трудно, кажется, найти пьесу более очаровательно-женскую.

А эта риторика, когда ее смягчает женский голос, смягчает своей певучестью и вкрадчивым обаянием безвластия... покорности... уступок... как она, в сущности, берет...

Лучами сплетенные, мечтой напоенные,
Созвездья небесные зажглись в бесконечности,
И царственный Сириус на волны вспененные
Повеял молчанием незыблемой вечности.^*54

Попробуй сказать что-нибудь подобное поэт, и в этом, наверное, оскорбила бы нас или рассолоделая грубость*, или скучное желание возбудить лишний раз жалеющий блеск женских глаз. Но к женщине идет даже желание нравиться...

* Подчёркнуто А. Блоком в своём экземпляре журнала. Отмечено Н. Ю. Грякаловой в сообщении на конференции 2015 г.

349

От звездных мерцаний и взволнованной морской пены я должен увести вас в совсем другую область... Но не бойтесь... несколько минут, и вы будете опять очарованы 'детскими портретами' Генриэтты Шагинян ('Первые встречи', Москва, 1909 г.)^*55.

Нова поза, новый лирический танец Грации. Сколько же их у вас, сестры, Господи?

Шажками мелкими, неровно, как спираль,
Бежит трехлетняя горбатая Ануся,
Ее завидевши, невольно отвернуся,
И мне до горечи ее бывает жаль.
Глаза - два остреньких пугливых огонька;
В них страх бесформенный и боль недоуменья,
Настойчивый вопрос, немое подозренье
И безнадежная, недетская тоска.
Все что-то жуткое скрывают молчаливо,
Как будто прячется загадка за спиной...
И все бежит она, бежит нетерпеливо,
С кривыми ножками, с фигуркою больной.
Растерянно глядит в сконфуженные лица
И, не поняв еще, - трепещет и боится.^*56
стр. 48

Я не о чувстве говорю здесь - добром и ласковом, и не о сожалении к будущей, нарастающей в сознании муке... Обида, несправедливость... Но ведь это настоящий модернизм, ведь это - бережная, заботливая, ревнивая даже разработка лирической темы - вот что меня радует.

Два остреньких пугливых огонька, страх бесформенный и боль недоуменья, бежит нетерпеливо, глядит в сконфуженные лица - полюбуйтесь только на этот так тонко, почти мечтательно воспринятый ужас действительности.

Так вот куда идет Генриэтта Шагинян: к внимательному, бережному, любовному созерцанию ужаса и муки. Даже и она, по-видимому, не сразу пришла к сложной и цепляющей жизни. И у нее была своя лунная беспредметность. Только совсем непохожая на нежные дактили г-жи Пожаровой. Там - колдовал месяц, и это - была несправедливо разлученная с ее прежней обладательницей радость. Здесь в монотонности третьих пэонов, заслонивших резвые хо-

350

реи, встают перед вами два мира - исконно враждебных друг другу мира, а за ними мерцают две тайны, все же и вопреки всему магнитно влекущиеся одна к другой.

. . . . . . . .
И своей предвечной тайны
Ночь раздвинула скрижали.

Я читаю в звездной книге
Старый гимн, вспоенные ночью,
О святом великом иге,
Именуемом любовью.

И навстречу звездным ковам,
И небесным снам навстречу
Просветленным ярким словом
Я восторженно отвечу.

Месяц, бледною стезею
Всплыв, на небе вольно станет,
Благодарною слезою
Бог мне сердце затуманит.

И когда, всесильно сблизив,
Нас огнем прожжет тревога,
Доплеснет наш светлый вызов
До немых чертогов Бога.^*57
стр. 14 сл.

А все же истинный элемент лирики г-жи Шагинян, по-моему, не беспредметные просторы, а жизнь, загроможденная вещами, и где я, вместо того, чтобы парить в лучах и грезах, должно пробираться среди существ комических и мучительных, которые задевают ее, наступают ей на ноги и оглушают ее нестройным шумом не то карнавала, не то тартара.

Дети - это несуразные воли и полусознательные пассивности, дети - наши гротески и они же - эскизы задуманных наших творений, - вот мир, в котором как-то особенно весело болтать и петь нашему модернизму.

Но грустно становится, когда убедишься, что о детях и для детей - два эти критерия иногда различаются поэтом недостаточно резко.

351

О. И. Беляевская^*58 пишет и о детях, и для детей. Но мне кажется, что ее сборник 'Капель', хотя он и издан 'Тропинкой', все же далеко не детский сборник.

Есть души такие светлые, что и дети к ним тянутся, и они к детям.

Модерниста же, думая о таких душах, просто зависть берет, как это другие умеют быть интересно-простыми - без всякого фокуса и даже не опрощаясь.

Янтарная чаша луны
Струит серебристые токи,
Тумана беленые льны
Окутали берег далекий.
     Синеет таинственно даль.
     Полночное небо глубоко,
     И дня миновавшего жаль,
     И утра надежда - далеко.^*59
стр. 14

Мне очень нравятся здесь льны, окутавшие берег, но еще более нравится покорная горечь сознания, что добрая половина жизни для каждого из нас есть только безвременье. Дело не в общей истине, разумеется, вроде известной фразы Поль де Кока, а в ее лирическом выражении:

И дня миновавшего жаль,
И утра надежда - далеко.

Читателю приятно и сопровождать О. Беляевскую в церковь. Я не люблю ходить туда с нашими лириками. Я немножко боюсь их философии, их метафоры, их иронии... я выверта их боюсь для святыни моих воспоминаний. Но прочитайте в книжке О. Беляевской ее 'Перед заутреней'.

Еще непроснувшийся день

(немного смущает разве реминисценция 'Ночи' Жуковского - 'Уже утомившийся день')

Во власти полуночной тени,
Затоплены мраком ступени,
Темна надпрестольная сень.

Под арками темных колонн
И в куполе чутком - молчанье.
Чуть слышно кадила бряцанье,
Затих призывающий звон.

352

Заутра услыши мой глас,
Прими фимиам и хваленье,
И света со тьмою боренье,
И света в борьбе одоленье
Дай видеть мне в утренний час.
стр. 21 сл.

Опять в основе - общее место, и опять-таки, и несмотря на это, пьеса интересна.

В ней хорошо подобраны и слажены звуки и символы в умиротворяющем ритме амфибрахиев. Заметьте ен - он - ан в заключительных и рифмующих слогах 11-ти стихов из 13-ти, причем из двух стихов, которые нарушили этот порядок, один -

Заутра услыши мой глас -

есть стих молитвенный, и это сближает его с остальными, тоже призывными, где ударенные сочетания звуков ен он ан - символизируют, по-моему, благовест.

Сердце О. Беляевской любит иногда принарядить свои простые слова в сказочные уборы. Так, охотно золотит поэтесса тех петушков и коньков, которых она будет потом дарить детям. Ну что же, это ее вкус.

Выезжает Егорий на белом коне
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где ступил его конь, запестреют цветы
Златоцвет и дрема...^*60
стр. 34

Древницы, лесные чаровницы,
Тризну правят по ясному Солнышку:
Расстилают холсты погребальные,
Пелены, убрусы беленые.
На костер бурелома, валежника
Стелят ферязи, золотом шитые,
Золотые мониста и поднизи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .^*61
стр. 39

Я плохо реагирую на эту византийскую орнаментику, но, вероятно, она нравится, если столькие теперь золотят петушков.

353

Мне кажется, однако, что для г-жи Беляевской сказка есть, в сущности, нечто вне ее лиризма лежащее, наносное. В сказке она любит ее узор и позолоту.

Глубже отравлено мифом, - а миф в наше время не отрава лишь для тех, кто пришел к нему путем долгих изучений и разочарований, - глубже отравлено мифом сердце молодой поэтессы Аделаиды Герцык^*62:

К утру родилось в глуби бездонной
     Море-дитя;
Очи раскрыло, зрит полусонно
     Вверх, на меня.
В зыбке играет, робко пытая
     Силы свои
                        и т. д.
Цв<етник> Ор. Кошница первая, стр. 186

Яд уже подействовал, хочется говорить другим, странным языком, превышающим силы. Но отрава проникает еще глубже:

Я знала давно, что я осенняя,
Что сердцу светлей, когда сад огнист
И все беззаветнее и все забвеннее
Слетает, сгорая, янтарный лист.

Уж осень своей игрой червонною
Давно позлатила печаль мою.
Мне любы цветы - цветы спаленные, -
И таянье гор в голубом плену.

Блаженна страна, на смерть венчанная, -
Согласное сердце дрожит, как нить...
Бездонная высь и даль туманная -
Как сладко не знать!.. Как легко не быть!..
Цвет<ник> Ор. 1907 г., стр. 193

Это - превосходное стихотворение; оно музыкально, оно красиво, оно местами прямо-таки великолепно (заметьте, например, игру красок в средней строфе).

Но отравленность в нем ощущается еще сильнее, чем в первом: нами выстраданное я, я Матерлинка и Зинаиды

354

Гиппиус, будто стремится снова стать индивидуальным или, быть может, типическим, но, во всяком случае, сказочным. Ох, трудно обновить это я для нашего избалованного вкуса! У Аделаиды Герцык ее я - само в осеннем саду, оно - в уборе осеннего сада, а не напротив, не осенний сад, не тайна осеннего сада у ней в ее я. И то же, да не то. Что для него наши случайные мелькания, наша неумелость, наше растерявшееся в мире я?

вверх

3

Я сберег под конец этой главы два женских имени, с которыми у меня соединяется какое-то неопределенно-жуткое чувство, - два имени и два лиризма, вовсе не похожих друг на друга, но страшных оба. Я говорю о Любови Столице^*63 (Сборник 'Раиня', 1908) и о Черубине де Габриак (часть ее лирических пьес - в 'Аполлоне', ? 2).

Любовь Столица страшна мне яркой чувственностью, осязаемостью своих видений:

Вечера приплывают неслышные, розовые.
В талом сквере напротив аллеи березовые
Облекаются
Фиолетовой ризой...
Колокольчикам конки грачи откликаются.
У оконной маркизы
Копошусь в узком ящике, землю раскапывая,
Резеду и петуньи розово-краповые,
Хрупкоствольные
Уж засеивать время.
Чу! Колышатся вздохи церквей богомольные...
Серебристое семя
Уж зарыто землей влажно-черною, плюшевою.
Прислонюсь к окну, руки солнцем осушивая...
Чуть лиловые
Шевелятся березы.
. . . . . . . . . . . . . . . .
В этот миг зарождаются в сердце махровые
Предвесенние грезы.
стр. 19

Рифмы-ассонансы, с ударением на четвертом от конца слоге, здесь вовсе не потом добытый трофей мастера. Они

355

так естественны и необходимы в этой пьесе, точно сам Дионис подарил их своей менаде.

А воздуха-то сколько в стихах, - чувствуется?..

И не воздуха-перспективы, а воздуха - физического тела. Руки... я не смотрю, как они разрыхляют землю в цветочном ящике на не успевшем просохнуть балконе. Я осязаю ими и влажно-червивую землю, и влажный ворс ее плюшевых одежд; вместе с этими руками апрельское предвечернее солнце прогревает и не может прогреть и мои пальцы, а кожа на их кончиках сморщилась, и с нее сыплется земля, уже ставшая пылью...

А серебристое семя?.. Вы скажете - сочетание пятен. О, нет...

Знаете, что это? Это подсолнухи, вот те самые, сорные и которые щелкают... Это серебристое вовсе не цветовое пятно, в нем есть осязаемость, вкус, смех, задор... Что-то наше, милое...

Не советую также ограничивать красками этих фиолетовых или чуть лиловых берез... Это скорее холодок апрельского после-обеда. И вся северная, наша весна, т. е. физическая, ощутимая и притом городская весна - в этом стихотворении... И хорошо, и покалывает, и пощипывает, и сулит что-то...

Как? И больше ничего? А вам мало? Вы хотите выдумки... Успокойтесь - есть и выдумка. Махровые грезы.

Но вам нужна сказка... Тогда прокатитесь с гор вместе с поэтессой:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В шири, в дали, льды снеговые сердце кинула,
От печали за любовью санки двинула.
          Вновь буран
          Великан
          Легконог
          Меня настиг,
          У салазок плюш
                  Обмял,
     В голубую глушь
          Помчал,
Вдруг приблизил чудный лик,
          Это бог...
Приседают, словно бабы, вехи пьяные,
Колыхают нас ухабы разливанные.

356

- Летом жданный, данный вьюгой, поцелуемся...
Сквозь туманы друг на друга полюбуемся...
          Как он быстр
          Златоус!..
          Мне нагреб
          Алмазных бус,
          Льдяных искр!..
     Жаркой вьюгой друг
          Мне пел
И вертел, летел, летел...
          Вдруг -
     В сугроб...^*64
стр. 89

Что же это такое? Какой-то Бова Королевич, Снегур^*65 с дешевыми картинками... Не знаю... Для меня это - настоящее волшебство... Ведь тут каждую выбоину чувствуешь.. Ведь тут каждый параллелизм оправдан, физически - необходим... Но стиль, стиль - слышу я...

'Приблизил чудный лик бог', - и тут же какие-то бабы, пьяные вехи... хоть бы постыдились быть пьяными перед этим ликом!

Как хотите... Но если, точно, когда-нибудь женщины на Кифероне или Парнассе выстрадали своего бога, своего Вакха... а это был исконно их женский бог, жрецами потом от них лишь отобранный... то в этой толпе женщин хоть раз была и Любовь Столица, или... под луною нет справедливости.

Я бы мог составить маленькую диссертацию из разбора ошибок, дерзаний и всевозможных придумок Любови Столицы - ими переполнена 'Раиня'. Но пусть уж пожинает лавры кто-нибудь другой. Я же хочу расстаться с ней, задумчивой, покинуть ее тихую, озябшую...

Холодно... Кутаюсь в белый пуховый платок...

В мрачном саду скорбно никнет беседка, качая
Пурпурный плющ ее бросил одну, увядая.
Зябнет. Тоскует. Шлет красному другу упрек.
Холодно. Кутаюсь в белый пухопый платок.

Печь веселится, искрит пересветом обои.
В мрачном саду умирают покорно левкои.
Грустный паук вьет последний лучистый моток,
Холодно... Кутаюсь в белый пуховый платок...

Нет его... Нет... Согревал, но огня не дождался,
Красным устал быть... Ушел... Побледнев, оторвался.
Сердце тоскует. Шлет дальнему другу упрек...
Холодно... Кутаюсь в белый пуховый платок.^*66

357

'Неужто же и такою я тебе страшна?' - 'Такою-то именно и страшна, тихая, озябшая, покорная... Покорная! Ты, о зреющая, ты новая сила, Женщина, будущее мира!'

От озябшей и притихшей менады - к улыбающейся мученице - перейти не столь трудно, сколь оно - в данном случае - обидно для мужского достоинства.

Я думал ведь, что Она только все смеет и все сметет... А оказывается, что Она и все знает, что она все передумала (пока мы воевали то со степью, то с дебрями), это рано оскорбленное жизнью дитя - Черубина де Габриак^*67.

Имя, итальяно-испано-французское^*68, мне ничего не говорит. Может быть, оно даже только девиз... Мне лень брать с полки Готский альманах^*69. Да и зачем? Старую культуру и хорошую кровь чувствуешь... А кроме того, эта девушка, несомненно, хоть отчасти, но русская... Она думает по-русски... И, пожалуй, ее стихи легче было бы передать на немецкий язык, чем на французский, настолько все же в них сильна северная стихия.

Зазубринки ее речи - сущий вздор по сравнению с превосходным стихом, с ее эмалевым гладкостильем.

Его египетские губы
Замкнули древние мечты,
И повелительны, и грубы
Лица жестокого черты.

И цвета синих виноградин
Огонь его тяжелых глаз,
Он в темноте глубоких впадин
Истлел, померк, но не погас.

В нем правый гнев рокочет глухо,
И жечь сердца ему дано:
На нем клеймо Святого Духа
- Тонзуры белое пятно...

358

Мне сладко, силой силу меря,
Заставить жить его уста
И в беспощадном лике зверя
Провидеть грозный лик Христа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .^*70

Ни любви, ни ненависти, ни душевного жара, ни душевного холода, ни удивления, ни даже любопытства - один безмерный ужас, одна неделимая мука эстетического созерцания.

О, вы, повторяющие так часто, что эстетизм живет только цветами, пожиная их на вашей и без того скудной ниве, и будто он весело умеет обращать в Красоту - обиду, уродство, даже омерзение... Прочитав эту пьесу, задайтесь вопросом, точно ли Красота - радость для того сердца, откуда молот жизни выбивает ее искры?

Она читала и Бодлера, и Гюисманса - мудрый ребенок. Но эти поэты не отравили в ней Будущую Женщину, потому что зерно, которое она носит в сердце, безмерно богаче зародышами, чем их изжитая, их ироническая и безнадежно холодная печаль.

Недаром же де Габриак с такой любовью пишет о Его Руках:

Эти пальцы, как гибкие грозди,
Все сияют в камнях дорогих.
Но оставили острые гвозди
Чуть заметные знаки на них...^*71

Ранний возраст имеет свои права и над преждевременно умудренной душой. Меня не обижает, меня радует, когда Черубина де Габриак играет с Любовью и Смертью. Я не дал бы ребенку обжечься, будь я возле него, когда он тянется к свечке; но розовые пальцы около пламени так красивы...

Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
Приди за мной, к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче!
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.^*72

359

Расставаться с этой лирикой в те редкие минуты, когда она охватит душу, больно. Но я все же повторю и теперь слова, с которых начал.

Пусть она - даже мираж, мною выдуманный, - я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склоненной фигуры с веером около исповедальни, откуда маленькое ухо, розовея, внемлет шепоту египетских губ. Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего. Я боюсь сильной... Там. И уже теперь бесконечно от меня далекой... Но довольно.

Без особого труда я мог бы подыскать среди мужских лиризмов параллели к названным женским. Но это была бы унылая работа. Захочет - так сделает ее и читатель... Только едва ли он захочет... Я же ограничусь указанием на характернейшие черты несходства между они и оне.

Оне - интимнее, и, несмотря на свою нежность, оне более дерзкие, почему и лиризмы их почти всегда типичнее мужских.

Но они больше нарубили лесу и все еще возятся с валежником вокруг себя. Они упорнее... Покуда. Затем, они, безусловно, более чутко отражают жизнь, потому что она ложится на них более тяжелым игом, - они ответственнее за жизнь.

Женщина-лирик мягче сострадает. Лирик-мужчина глубже и сосредоточеннее скорбит.

вверх

П р и м е ч а н и я:

Печатается по первой публикации: А, 1910, No 1-3. Ошибочно: А, 1909, No 3. С. 5-29.
Черновик в архиве РГАЛИ: Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 136. 69 л.

Статью предваряет редакционный комментарий: "Эта глава была сдана в печать Ин. Ф. Анненским за несколько дней до его кончины".

В <...> КО статья опубликована только частично (опущена часть "ОНЕ", отметим, что название этой части утраченная в современном языке форма множественного числа женского рода). Статья послужила поводом для обиды многих задетых Анненским поэтов.

Фрагмент вступительной статьи Н. А. Богомолова к публикации 'Литературная критика 'младших символистов'':
В литературе поколения исчисляются не по годам рождения принадлежащих к ним авторов, а внутренними законами развития. Потому-то среди так называемых "младших" символистов есть люди, по возрасту нисколько не уступающие "старшим": Вячеслав Иванов родился в 1866 году, то есть он старше Брюсова, ровесник Мережковских, Сологуба и Бальмонта. А Иннокентий Анненский был даже на год старше Минского, успевшего зарекомендовать себя предсимволистом. Новое поколение от "старших" отделяет не возраст, а круг идей, которые они разрабатывают.
<...>
Остальные авторы, представленные в этом томе, никогда не воспринимались как ведущие, популярные или особо характерные для символизма как литературного направления, но в то же время и представить его без таких имен, как Анненский или Волошин, практически невозможно.
И. Ф. Анненский подавляющее большинство своих опубликованных работ посвятил писателям прошлого. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, ранний Достоевский, Тургенев, Писемский, Гончаров, Л. Толстой, античные авторы (прежде всего Еврипид, которого Анненский переводил), Шекспир, Гейне, Леконт де Лиль, Ибсен - вот герои его 'Книги отражений' и 'Второй книги отражений'. Конечно, он писал и о Горьком, и о Чехове, и о Леониде Андрееве, и о современной поэзии, но все-таки классика составляет главный предмет интереса и внимания Анненского. Это объясняется не только педагогическими целями, которые очевидны в ряде его работ^*, но и стремлением найти общий язык с читателями. Импрессионистичность стиля, необычные ассоциации, а главное - сугубая индивидуальность мышления могли сделать и делали эти статьи непонятными обычному читателю, - и тогда делу помогало то, что речь шла о произведениях общеизвестных. Анненский сам отдавал себе в этом отчет. В предисловии к первой 'Книге отражений' он так и говорил: 'Я <...> писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь, сделав собою <...> Выбор произведений обусловлен был, конечно, прежде всего самым свойством моей работы. Я брал только то, что чувствовал выше себя, и в то же время созвучное. Но был и еще критерий. Я брал произведения субъективно-характерные'. Стремление объективизировать свою субъективность владело Анненским в тех случаях, когда он решался говорить с читателем не своего круга.
Обращаясь же к тому, кто казался сочувственником, Анненский свою субъективность и даже загадочность усиливал. Образец этого - статья 'О современном лиризме', воспринятая даже читателями журнала 'Аполлон', привыкшими к усложненному, зашифрованному языку, как намеренно затемненная и скрывающая то ли презрение к обычному, среднему читателю^**, то ли рассчитанную оскорбительность по отношению к коллегам по литературе. С. К Маковский, редактор 'Аполлона', вспоминал: '...забрюзжал кое-кто и из разобранных им поэтов, обидясь на парадоксальный блеск его характеристик. <...> Авторы готовы были выслушивать замечания о тех или других своих промахах, но полушутливая, задорная непринужденность, с какой Анненский давал характеристики <...> решительно не понравилась. Особенно рассердился вечный 'недотыкомка' Федор Сологуб'^***. И лишь со временем становилось понятно, насколько проницательно Анненскому удавалось уловить отличительные свойства поэтической индивидуальности автора.
Если Анненский предпочитал писать о литературе прошлого, то значительная часть усилий М. Волошина, оказалась обращена на искусство в самом общем смысле этого слова.

* Ср. название одной из статей: 'А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии'. Совсем недавно опубликованы два тома рецензий, написанных Анненским для педагогических целей (Анненский И. Ф. Учебно-комитетские рецензии 1899-1900 годов / Сост. А. И. Червякова. Иваново, 2000).

** Об этом остроумный, хотя откровенно несправедливый фельетон А. Аверченко "Аполлон".
*** Маковский С. Портреты современников. М., 2000. С. 235, 270-271.

¹ 19 января 1832 г. - Имеется в виду стихотворение А. С. Пушкина 'Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...' (в настоящее время возможность такой датировки не представляется убедительной).
² 'Крейцерова соната' - повесть Л. Н. Толстого.
³ Жорж-зандизм - от имени французской писательницы Авроры Дюдеван, писавшей под псевдонимом Жорж Занд (Санд, 1804-1876). В XIX в. ее произведения считались провозвестиями феминистических теорий.
⁴ Allegro (псевдоним Поликсены Сергеевны Соловьевой, 1867-1924) - псевдоним поэтессы (много писавшей и для детей), сестры поэта и философа Вл. Соловьева.
⁵ 'Полное ощущение минуты' - парафраз слов Е. А. Баратынского, приводимых Гиппиус в предисловии к первому сборнику своих стихов, согласно которым поэзия есть 'полное ощущение данной минуты'.
⁶ Гриневская Изабелла Аркадьевна (1864-1942) и Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874-1952) были известны и как поэтессы, и как авторы драматических сочинений.
⁷ Аснык Адам (1838-1897) - польский поэт.
⁸ Вилькина (в замуж. Минская) Людмила (Изабелла) Николаевна (1873-1920) - поэтесса, автор рассказов. Жена поэта Н. М. Минского (см. в первой части нашей антологии).
⁹ Пожарова Мария Андреевна (1884-1959) в основном известна своими детскими стихами.
¹⁰ Шагинян Мариэтта (Анненский спутал имя) Сергеевна (1888-1982) после успеха второй книги стихов 'Orientalia' перешла на прозу и в советские годы прославилась книгами о Ленине.
¹¹ Ольга Беляевская издала еще один сборник детских стихов. 'Тропинка' - известный детский журнал.
¹² Кок Поль Шарль де (1793-1871) - французский писатель, автор романов и повестей с сильными элементами эротики.
¹³ Герцык Аделаида Казимировна (1874-1923) - поэтесса, единственный прижизненный сборник которой вышел уже после смерти Анненского (1910). Стихи ее он цитирует по альманаху 'Цветник Ор' (СПб., 1907). См. фото к мемуарному фрагменту сестры на странице воспоминаний.
¹⁴ Столица (урожд. Ершова) Любовь Никитишна (1884-1934) - выпустила несколько поэтических книг, после революции - в эмиграции.
¹⁵ Черубина де Габриак (псевд. Елизаветы Ивановны Дмитриевой, в замуж. Васильевой, 1887-1928) - поэтесса, при жизни не издавшая ни одного сборника. О замечательно интересной истории ее жизни см.: Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1998, и ниже, в статье М. А. Волошина 'Гороскоп Черубины де Габриак'.
¹⁶ Готский альманах - ежегодный генеалогический справочник, в котором описаны дворянские роды Европы.

Примечания Н. Т. Ашимбаевой:

^*1 "Я за то тебя, детинушка, пожалую..." - из старинной народной песни "Не шуми, мати зеленая дубровушка..."
^*2 "Ее белое тело на шелковой плетке" и "алый румянец на правой ручке" - из русской народной песни "Выдала меня матушка далече замуж..." См.: Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболевским. Т. 3. Спб., 1895, с. 83 (No 44).
^*3 "Ванька ключник, Злой разлучник..." - песня на известный сюжет о Ваньке-ключнике. См., напр.: Великорусские народные песни. Изданы проф. А. И. Соболевским. Т. 1. Спб., 1895, с. 83 (? 46-47).
^*4 Речь идет о стихотворении Пушкина "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...", точная дата написания которого неизвестна, но в некоторых изданиях оно обозначено 1832 г. Судя по копиям, на автографе была помета: "19 генваря, СПб.", - без указания года.
^*5 "Душе настало пробужденье..." - из стихотворения Пушкина "Я помню чудное мгновенье..."
^*6 В образе главного героя романа М. П. Арцыбашева (1878-1927) "Санин" (1907) нашли выражение аморализм, цинический нигилизм, отвращение к общественным идеалам.
^*7 О пьесе Л. Андреева "Анфиса" см. статью Анненского "Театр Леонида Андреева" (КО, с. 321).
^*8 "Дайте мне женщину, женщину дикую!" - источник цитаты не установлен.
Дополнение 31.08.2019. Строка взята из стихотворной пародии Д. Д. Минаева "Весенняя греза (Песня, подслушанная нами у Я. П. Полонского)". См.: Викторович В. А. Четыре вопроса к пушкинской речи // Достоевский: Материалы и исследования 2005 ? 17. С. 275-276. Открытый доступ: Москва: Русский Либмонстр (LIBMONSTER.RU). Дата обновления: 08.12.2016. URL: https://libmonster.ru/m/articles/view/ЧЕТЫРЕ-ВОПРОСА-К-ПУШКИНСКОЙ-РЕЧИ (дата обращения: 31.08.2019). Первая часть исследования называется "Откуда взялась "дикая женщина"?".
^*9 "Не пылкий молодой повеса..." - источник цитаты не установлен.
Дополнение 31.08.2019. Это изменённая цитата из стихотворения "Не величавый кирасир...", впервые напечатанного в альманахе "Утренняя заря" за 1840 год (СПб., издание В. Владиславлева). Оно подписано Долороза и датировано 1938 г. См.: Строганов М. В. 'В горах я встретила черкеса': сатирическое осмеяние и история литературы // Производство смысла: Сборник статей и материалов памяти Игоря Владимировича Фоменко. Тверь: Твер. гос. ун-т, 2018. С. 256-268.

Два примечания к "Оне", 31.08.2019

^*10 Гиппиус (Мережковская) Зинаида Николаевна (1869-1945) - поэтесса, прозаик и критик. См. на странице "Анненский и Мережковский".
^*11 Соловьева (Allegro) Поликсена Сергеевна (1867-1824) - поэтесса.
^*12 Далее следует разбор поэтического сб. З. Гиппиус. Собрание стихов. М., "Скорпион", 1904. (вторая книга этого собрания вышла в 1910 г. в издательстве "Мусагет".) Вдумчивый анализ "замечательных стихов" Гиппиус не нашел ответного отклика - об этом говорит Г. В. Адамович в очерке "Бунин: воспоминания".
^*13 "Сердце исполнено счастьем желанья..." - стихотв. "Предел" (1901), посв. Д. В. Философову.
^*14 "Мне мило отвлеченное..." - стихотв. "Надпись на книге" (1896).
^*15 "К Давшему мне унижение..." - стихотв. "Молитва" ("Тени луны неподвижные...") (1897).
^*16 "В душе моей покорность и свобода..." - стихотв. "Вечер" ("Июльская гроза, шумя, прошла...") (1897).
^*17 "Не слабости смиренья..." - стихотв. "Глухота" ("Часы стучат невнятные...") (1901).
^*18 "Грех - Маломыслие и малодеяние..." - стихотв. "Что есть грех?" (1902), посв. В. Ф. Нувелю.
^*19 "Не хочу, ничего не хочу..." - стихотв. "Как все" (1901).
^*20 "Серая комната. Речи не спешные..." - стихотв. "В гостиной" (В Собр. ст. не датировано).
^*21 Здесь перечислены образы из различных стихотворений Гиппиус: пауки - стихотв. *Пауки" ("Я в тесной келье - в этом мире...") - Собр. ст., с. 169; пиявки - стихотв. "Пиявки" ("Там, где заводь тихая, где молчит река...") - Собр. ст., с. 135; лодка Харона - стихотв. "Там" ("Я в лодке Харона, с гребцом безучастным...") - Собр. ст., с. 71; "мысли - серые птицы" - стихотв. "Нагие мысли" ("Темные мысли - серые птицы...") - Собр. ст., с. 145.
^*22 "...жарко-алый шелк под неумелою иглою..." - из стихотв. "Швея" ("Уж третий день ни с кем не говорю...") - Собр. ст., с. 115-116.
^*23 См. стихотв. "Снег" ("Опять он падает, чудесно молчаливый...").
^*24 Стихотв. '"Апельсинные цветы" ("О, берегитесь, убегаете...").
^*25 К стихотворению "Белая одежда" ("Он испытует - отдаленьем...") эпиграф из "Апокалипсиса": "Побеждающему я дам белые одежды".
^*26 Имеются в виду стихотворения: "Нет" ("Нет! Сердце к радости лишь вечно приближалось...") и "Ничего" ("Время срезает цветы и травы...").
^*27 См. предисловие З. Гиппиус к ее Собр. ст.: "Я считаю естественной и необходимейшей потребностью человеческой природы - молитву" (стр. 11); одно из стихотв. сб. носит название "Молитва" (стр. 51).
^*28 См. стихотв. "Сосны" ("Желанья все безмернее...") - Собр. ст., с. 119-120.
^*29 Стихотв. "Страх и смерть".
^*30 Стихотв. "Баллада" ("Мостки есть в саду, на пруду, в камышах...") - Собр. ст., с. 165-166.
^*31 Стихотв. "Богиня" ("Что мне делать с тайной лунной...").
^*32 Стихотв. "Глухота", см. примеч. *17.
^*33 Allegro - Соловьева П. А. См. примеч. *11. Анненский рассматривает ее сборники: Иней. Рисунки и стихи. СПб., 1905; Плакун-трава. Стихи. СПб., 1909.
^*34 Стихотв. "Море любит землю, вечно негодуя..."
^*35 Стихотв. "Пыль" ("Моя душа во власти страха...").
^*36 Стихотв. З. Гиппиус "Луна и туман" ("Озеро дышит теплым туманом...").
^*37 Из стихотв. З. Гиппиус "Страны уныния" ("Минуты уныния... Минуты забвения...").
^*38 "... морозная ласка..." - из стихотв. П. Соловьевой "Мутнеют огни фонарей".
^*39 Из стихотв. П. Соловьевой "Мы живем и мертвеем..."
^*40 Стихотв. "В осеннем саду" - "Плакун-трава", с. 69.
^*41 Гриневская Изабелла Аркадьевна (1864-1944) - автор драматической поэмы "Баб" (1903 ) (шла на сцене Лит.-худож. О-ва в 1904 г.). Далее Анненский останавливается на ее сборнике: Стихотворения. СПб., 1904.
^*42 Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874-1952) - поэтесса, писательница, драматург, переводчица. Далее дается разбор некоторых стихов из ее сборников: Мои стихи. Изд. 2-е. М., изд. Д. П. Ефимова, 1904. (К этому времени у поэтессы был уже и другой сборник, выдержавший два издания: Из женских писем. Стихотворения. Изд. 2-е. изд. Д. П. Ефимова, 1903). Щепкина-Куперник выпустила также несколько сборников рассказов и пьес.
^*43 "Пробил полночный поздний час..." - И. Гриневская. Стихотворения..., с. 80.
^*44 "Я npи тебе боюсь промолвить слово..." - стихотворение "В разлуке" - Щепкина-Куперник. Мои стихи..., с. 109.
^*45 Стихотв. "Больше никогда!" - Мои стихи, с. 113-114.
^*46 Вилькина (Минская) Людмила Николаевна (1873-1920) - поэтесса и писательница. Далее рассматривается ее сборник: Мой сад. С предисл. В. В. Розанова. М., "Гриф", 1906.
^*47 Из сонета "Обладанье" - "Мой сад", стр. 46.
^*48 Из сонета "Не любовь" ("Быть может не любовь - одно стремленье...") - "Мой сад", стр. 44.
^*49 "Мой сад", с. 6.
^*50 Сонет "В музее" - там же, с. 28-29.
^*51 Имеется в виду сонет XIV "В лесах" ("Вокруг меня столетние леса...") - там же, с. 34-35.
^*52 Пожарова Мария Андреевна (1884-1953) - поэтесса, детская писательница.
^*53 "Беззвучен воздух, цепенеющий..." - Журнал для всех, 1904, No 7, стр. 386.
^*54 Из стихотв. "Приближение зимы" ("Безжизненно-белые, в тоске онемелые...") - Народная весть, 1906, No 1, ноябрь, стр. 72.
^*55 Шагинян Мариэтта Сергеевна (р. 1888) - в тексте журнальной публикации - Генриетта. Далее рассматривается сборник М. Шагинян "Первые встречи. Стихи 1906-1908 года. M., 1909.
^*56 Из цикла "Детские портреты", указ. сборник.
^*57 Стихотв. "Заалев, тускнеет вечер..." из цикла "Небо".
^*58 Беляевская Ольга Александровна - поэтесса и писательница. Анненский дает разбор ее сборника: Капель: Стихи. СПб., 1908.
Даты рождения и смерти определяются приблизительно(О. А. Беляевская осталась за пределами РП 1): ранее 1865 (год рождения её младшей сестры Юлии) - не ранее 1922 ( по её письму к Вячеславу Иванову от 12 июля 1922 г., см.: Путилова Е. О. О. А. Беляевская [Биографическая справка] // Путилова Е. О. Четыре века русской поэзии детям: В 4 т. Т. 1. СПб.: Фонд 'Спас' - 'Лики России', 2013. С. 730-731.
^*59 Стихотв. "Ночью", указ. сборник.
^*60 Из стихотв. "Егорий". В цитате допущена неточность, следует: "Златоцвет с девясилом и дрема..."
^*61 Из стихотв. "Осенью".
^*62 Герцык Аделаида Казимировна (1871-1925) - поэтесса, близкая символистским кругам. Анненский разбирает ее стихи, напечатанные в альманахе: Цветник Ор. Кошница первая. СПб., 1907. Сборник ее стихов вышел позднее: А. Герцык. Стихотворения. СПб., 1910. Дата рождения по РП 1 - январь(?) 1874. См. фото к мемуарному фрагменту сестры на странице воспоминаний.
^*63 Столица Любовь Никитична (1884-1934) - поэтесса. Далее речь пойдет о ее сборнике: Раиня. Первая книга стихов. М., 1908.
^*64 Из стихотв. "С гор" ("Перламутром на поляне горы ледяные...") - указ. сборник, с. 86 (в журнальном тексте ошибочно указана с. 89).
^*65 Снегур - в указ. сборнике есть стихотв. с таким названием (с. 90).
^*66 Стихотв. из цикла "Осень" - там же, с. 57.
^*67 Черубина де Габриак - Васильева Елизавета Ивановна (урожд. Дмитриева) (1887-1923) - поэтесса и детская писательница. Е. И. Дмитриева в 1909 г. посылала в "Аполлон" стихи, подписанные псевдонимом Ч. де Габриак, и одновременно вела переписку с редактором "Аполлона" С. Маковским, мистифицируя его в качестве таинственной незнакомки аристократического происхождения. В этой литературной мистификации самое живое участие принимал М. Волошин, выдумавший Черубину. Им была написана статья "Гороскоп Черубины", помещенная во 2 номере "Аполлона" за 1909 г. вместе со стихами Ч. де Габриак. История этой мистификации подробно описана в воспоминаниях С. Маковского (Портреты современников, 1955, гл. Черубина де Габриак).
^*68 Здесь Анненский высказывает сомнение в действительном существовании Ч. де Габриак в том обличьи, в каком она предстает в своих стихах. С. Маковский в своих воспоминаниях писал, что Аненнский был едва ли не единственным, кто усомнился в реальности Черубины: "...Один Анненский отнесся к Черубине де Габриак не то что несочувственно, а недоверчиво, скептически... - Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Не чистое это дело, - говорил он"." (Портреты современников, стр. 353). Мысль о том, что появление Черубины де Габриак связано с литературной мистификацией, высказывал также В. Гофман (см. его письмо к А. А. Шемшурину от 8 ноября 1909 г. - ГБЛ, Шемш. П. 13, л. 24, 24об).
^*69 Готский альманах - дипломатический и статистический ежегодник, издаваемый в Готе с 1763 г. Альманах содержит генеалогическую часть, включающую состав всех царствующих домов, а также различных герцогских и княжеских домов Европы.
^*70 Стихотв. Ч. де Габриак "Саванаролла". Не публиковалось. Анненский мог его знать по спискам стихов Ч. де Габриак, бывших у С. Маковского.
^*71 Из стихотв. "Твои руки" ("Эти руки со мной неотступно...") - "Аполлон", 1909, No 2, с. 7.
^*72 Там же, с. 9.

вверх

Сокращения