Открытие: 20.01.2023
Обновление:
|
|
|
| Начало \ Записки составителя, 2021 | |
|
Открытие: 20.01.2023 |
Обновление: |
Записки составителя
 "Анненская
хроника"
О юморе Анненского и Лермонтова 1-18 апреля 2021 "И был он долго весел и невесёл". О юморе у Анненского написано давно и серьёзно. Включая иронию2, которая называлась, например "саморазрушающей"3. О юморе самого Анненского писали гораздо меньше. О нём сложилось устойчивое, но одностороннее представление как о человеке, страдающем "от фатального экзистенциального одиночества", затем - "он был настолько замкнут в жизни, что сам редко впускал в свой мир другого"4. Однако так можно сказать о многих из нас. А у А. И. Червякова я прочитал: "Концептуальность "юмора" обусловила тотальную пронизанность "юмористическим" началом всего наследия Анненского"5. Только я бы, пожалуй, и кавычки убрал. Перечитал статью "Юмор Лермонтова", а потом решил перечитать "Героя нашего времени". И я увидел то, что раньше не замечал, - книга действительно часто весёлая, несмотря на тяжесть и трагичность сюжетных событий. Даже если убрать пронизывающую её иронию, в ней много мест, где хочется просто улыбнуться. Анненский глубоко в это проник, повторяя, например, слова про подорожную6. Так ведь и сам Лермонтов в предисловии написал, что "ему просто было весело рисовать современного человека".Да, Михаил Юрьевич был утончённым юмористом:
А Анненский в черновике записал: ""Герой нашего времени" - высшее, совершеннейшее произведение Л-ва и одна из самых умных книг в нашей беллетристике"7. Не последовал ли он вслед лермонтовскому веселью, когда писал свою статью "О современном лиризме?" Не буду повторять её начало, много раз пересказанное. Но "весело оплодотворить" по отношению к А. Блоку8, может быть, - следствие лермонтовского "весело рисовать современного человека"? Блок такое веселье увидел "до противности вульгарным"9, и его можно понять - "в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы"10. А вот Михаил Юрьевич, прочитав это, кажется, посмеялся бы от души. И ведь Анненский предвидел реакцию на характер своего писания: ещё 11 июля он размышлял в письме к С. К. Маковскому11: "Одного я боюсь - ее интимности. Не доросли мы еще до настоящего символизма. <...> Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым... Бр... р... Ну, да еще посудим, конечно. Надо немножко все-таки дерзать. Я думаю, моя мягкость спасет и серьезность..." То есть он сознательно шёл на неприятие, но не спасли ни "мягкость", ни "серьёзность". Думаю, он писал о серьёзности своего юмора. Возвращаясь к "фатальному экзистенциальному одиночеству" Анненского можно заметить следующее. В последней законченной своей статье-рецензии об "Анфисе" Л. Андреева он называет автора пьесы фаталистом12. Причём в противовес А. Чехову в эту характеристику он вкладывает некий положительный заряд. Слово фатализм и производные от него вообще не редкость у Анненского, и именно с таким зарядом. В той же статье "О современном лиризме", анализируя поэзию З. Гиппиус, он выделяет её "фатальный дуализм", например. А в ключевой статье "Юмор Лермонтова" Анненский пишет, держа в уме, конечно, последнюю главу романа "Герой нашего времени": "Лермонтов был фаталистом перед бестолковостью жизни...". И о "замкнутости в жизни" (думается, и своей) Анненский сам написал там же: "Слова любил жизнь не обозначают здесь, конечно, что он любил в жизни колокольный звон или шампанское"13. Хотя шампанское Анненский любил. Достаточно перечитать воспоминания сына, да и другие свидетельства, в том числе стихотворные экспромты Анненского. Он был не прочь повеселиться по случаю и был мастером юмора. Читая "вульгарности" Анненского, будем держать в уме: "Эти вещи-мысли бывают иногда значительны, но всегда и непременно они светлы и воздушны. Вот в чем их обаяние. И невольно поражают нас эти вещи-мысли после столь обычных и неизбежных теперь вещей-страхов, вещей-похотей с их тяжелой телесностью навязчивых, липких, а главное, так часто только претенциозных"14. Но - "вам хочется, чтобы мысль была непременно романтически глубокой. С какой стати?" Дело в том, что Анненский и о себе мог бы сказать (а, может, и говорил): "ему всегда нужен был фильтр для той душевной мути, которую мы теперь так часто оставляем бить высоким фонтаном"15. Юмор "ирониста" Анненского (С. К. Маковский) и был таким фильтром. Именно лермонтовское "Выхожу один я на дорогу..." Анненский, говорят, разбирал за несколько дней до смерти. И ещё. Вот знаменитое "Нет, я не Байрон, я другой..." Во второй строке Лермонтов называет себя "неведомым избранником". Не стало ли слово ключевым для Анненского и его статьи "Мечтатели и избранник"? Уже в черновых записках, где Анненский пытается разъяснить нам "понятие юмора и иронии"16: "Приобретатели - Праздные мечтатели - Франты". В этих записях есть загадочные места, например: "Ирония принадлежит югу, юмор - северу. Символ является из контраста. Уленька". Кто такая Уленька?.. Но ясно:
"Страшные массы" так и ведут к лермонтовскому "океану":
Кстати,
никто...18
Чествования, юбилеи и рестораны март - апрель 2021 (Может быть, это подступ к теме "Анненский и выпивка" или "Анненский и алкоголь", завещанной мне Борисом Фёдоровичем Егоровым). 25 октября 1909 г. состоялся банкет по подписке в ознаменование выхода 1-го номера журнала 'Аполлон'. И. Ф. Анненский выступил с речью, в которой предложил также отметить 10-летие литературной деятельности главного редактора журнала С. К. Маковского, читал стихи. Это событие много раз упомянуто в исследовательской литературе. Но где это было? С. К. Маковский в главе 'Иннокентий Анненский - критик' своей книги 'На Парнасе Серебряного века' пишет, что торжество произошло в ресторане 'Донон' (который, кстати, находился в том же здании, что и редакция, - ул. Набережная Мойки, 24). И долгое время я принимал это как данность, потому что писал руководитель журнала. Тем более, что в основе главы - статья 1922 г.; не слишком много лет прошло, чтобы запамятовать. А вот участник события и сотрудник журнала И. фон Гюнтер в своих более поздних воспоминаниях назвал ресторан 'Кюба'. Но он "из-за многих рюмок водки, перцовки, коньяка и прочего" мог и перепутать. Однако 28 октября ежедневная газета 'Обозрение театров' в календарной справке сообщила, что "третьего дня в ресторане Пивато состоялся оживленный банкет редакции и сотрудников журнала"*. Но отчего бы и газете не перепутать? - дело нередкое. *
Литературно-артистический календарь
PDF // Обозрение театров. 1909. ?
888. 28 окт. С. 11. Без подписи. См. на
странице журнала
'Аполлон'.
Основания для сообщения об обеде, к сожалению, не указано. Помочь решить задачу могло бы меню, на котором расписались участники банкета. О нём упомянул Р. Д. Тименчик в прим. 52 к известной публикации 'Письма Валентина Кривича к Блоку'*. Но для этого надо попасть в архив. * Письма Валентина Кривича к Блоку / Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика // Литературное наследство, т. 92, кн. 2, 1981. С. 322. PDF В конце концов, я обратился к специалистам. Сведения, делающие решение однозначным, сообщил Александр Ипполитович Червяков. Это два письма А. Блока к матери, от 24 и 28 октября 1909 г. Тексты этих писем не вошли в 7-й синий том собрания, подготовленного В. Орловым, и были опубликованы в давней книге 'Письма Александра Блока к родным', подготовленной М. А. Бекетовой*. Слава богу, она нашлась в Интернете. В первом письме Блок пишет: "Завтра придется "чествовать" Маковского у Пивато (по пов. выхода 1 ? 'Аполлона')". А во втором: "В воскрес. чествовали 'Аполлон' у Пивато - было довольно трезво и весело, говорили хорошие речи и хорошие стихи." Не мог Блок ошибиться дважды -- накануне и спустя три дня. * 'Письма Александра Блока к родным'. Л.: Academia, 1927. Т. 1. С. 277-278. Ещё одно подтверждение ресторана 'Пивато', подсказанное мне, - запись М. А. Кузмина в дневнике от 19 октября 1909 г.*. Здесь в конце книги есть небольшая справка: "'Братья Пивато', фешенебельный итальянский ресторан (Б. Морская ул., 34); владелец Ф. Ф. Кенар" (с. 789). * Кузмин М. А. Дневник 1908-1915 / Подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 178. С адресом - полный разнос. Я нашёл и указание на ? 38. С улицей ясно, а "где ж этот дом?". Значит - 'Пивато' (или 'Братья Пивато'). В названии что-то итальянское. Связан ли ресторан с симбирским 2 гильдии купцом Демидом Ивановичем Пивато? Который на самом деле - итальянец Доминико Пивато, попавший в плен при разгроме наполеоновской армии. Он остался в России и стал коммерсантом. Жительствовал и в Симбирске, и в Тамбове, где на улице Большой Астраханской владел трактиром 'Берлин'. Тем самым, в котором бывал М. Ю. Лермонтов и даже запечатлел в 'Тамбовской казначейше' как одну из немногих достопримечательностей города. И где же всё-таки находился ресторан в Петербурге? М. А. Бекетова сделала примечание: "Ресторан на Морской (ныне ул. Герцена)". Сегодня это снова улица Большая Морская. Но дом указывают и 36 и 16, где, кстати, находилось ещё два ресторана, в том числе 'Кюба' ('Парижский'). Плюс перенумерация. И если о 'Дононе' и 'Кюба' сведения можно найти, то о 'Пивато' - ничего. Но ясно: банкет 'Аполлона' был именно в нем. Хотя с 'Дононом' Анненский тоже пересекался. Есть в архиве Ф. Ф. Фидлера телеграмма от Анненского прямо в ресторан, для Я. Г. Гуревича: "Прошу Вас передать мои горячие приветствия многоуважаемому юбиляру". То есть Ф. Ф. Фидлеру, сослуживцу Анненского по гимназии Гуревича. Это было в 1903 г.; отмечали 25-летие литературной деятельности Фидлера, который в 1878 г. впервые выступил в печати с переводами на немецкий язык из русской литературы. В этом отношении он опередил Анненского, хотя был на 4 года моложе. Но мы ведь знаем из поздней автобиографии, написанной для того же неутомимого Фидлера, как он сам сдерживал себя, потому что "твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: "До тридцати лет не надо печататься"". А. И. Червяков, опубликовавший телеграмму, указывает и на такой случай*: "В начале 1909 г. именно Анненский был редактором юбилейного адреса, преподнесенного Зелинскому профессурой Высших женских историко-литературных и юридических курсов Н. П. Раева (см. письмо П. П. Митрофанова Анненскому от 28 января 1909 г.: РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. ? 353. Л. 20)". Видимо, тоже подразумевается научно-публицистическая деятельность, потому что 50 лет Зелинскому исполнилось только в сентябре того года. * Письма I. С. 187. И вот что интересно: а отмечал ли Анненский свои юбилеи? Ведь это могло быть и его 50-летие, и 25-летие публикаций, и 25-летие педагогической службы. Я не встречал сведений об этом. Вообще мы знаем у него целый ряд статей юбилейного жанра:
'Художественный идеализм Гоголя',
'Об эстетическом отношении Лермонтова
к природе', 'Генрих Гейне и мы' и др. Конечно, отдельно надо назвать
речь 'Пушкин и Царское Село' и само непосредственное участие Анненского
в торжествах 1899 г. Так что его предложение на банкете 25 октября 1909
г. совместить событие с 10-летием литературной деятельности С. К.
Маковского не выглядит неожиданной случайностью. Он не был затворником, каким его иногда представляют. Он бывал на торжествах, любил и умел чтить имена,
в том числе и в ресторанах.
К последнему можно добавить из письма П. П. Митрофанова от 24 ноября 1901 г.: "Я знаю, дорогой Иннокентий Федорович, как любите Вы в день своих имянин увидеться с вашими друзьями и знакомыми, дальними и ближними, далекими и близкими". Тем более парадоксально, что Анненский совмещал такие свои черты с глубоким внутренним скепсисом, нашедшим выражение ещё в черновике речи о Гоголе (около 1890 г.):
К этому можно добавить пушкинские "памятники, обеды и речи" из
доклада-статьи 'Бальмонт - лирик' (1904-1906). И ещё про один юбилей. В письме Блока к матери от 28 октября 1909 г. есть и такое место: "Приходится согласиться только участвовать на вечере по пов. 50-летия Литерат. Фонда 15 ноября в зале Тенишева. Буду там читать стихи Майкова (вероятно, из 'Трех смертей')". Юбилей отмечался широко, было несколько торжественных мероприятий, в том числе "обед". Неизвестно, участвовал ли в них Анненский; по-моему, он не имел формального отношения к Литературному Фонду. (А вот почему Блок на юбилее Фонда хотел читать стихи А. Н. Майкова, да ещё из 'Трёх смертей'?). Зато к нему самым непосредственным образом относился его старший брат
Николай Фёдорович. С 1897 г. он был его казначеем, приняв эти
обязанности от одного из старинных активистов Фонда -
Я. Г. Гуревича,
директора учебного заведения, в котором начинал свою педагогическую
службу Иннокентий Федорович. 2 февраля 1912 г. Н. Ф. Анненский был избран председателем
Литературного Фонда.
Может быть, Крюков говорил о заседании в зале Городской Думы, состоявшемся 8 ноября 1909 г. Мне попалась фотография (фотограф К. К. Булла) этого заседания, выставлявшаяся на продажу Аукционным домом ЛИТФОНД (8 окт. 2015, аукцион ? 1, Лот 157, эстимейт: 35 000 - 40 000 руб). Конечно, в центре стоит Н. Ф. Анненский, слева от венка с буквой L. Человек, стоящий слева от него очень похож на В. Г. Короленко. Вообще распознать лица на фотографии очень интересно, включая портреты. Возвышается, понятное дело, Николай II. А вот крайний слева, на уровне стола президиума, наверное, портрет Ф. М. Достоевского. Далее опознать кого-то трудно; во всяком случае, на основателя Фонда А. В. Дружинина никто не похож. Справа от Н. Ф. Анненского - может быть, портрет Н. К. Михайловского. А крайний справа - портрет И. С. Тургенева, конечно. Из сидящих в президиуме крайний справа, видимо, С. А. Венгеров. Остальных узнать затрудняюсь. Попалась в Сети ещё фотография - это уже "обед". В центре правой части стола, под зеркалом на стене, сидит Н. Ф. Анненский, повернув голову слева направо и подперев её рукой. А кто там ещё? И ресторан ли это? Наряду со свидетельством Блока мне где-то встречалось, что банкет Литературного Фонда был в 'Малом Ярославце' ('Малоярославце') на Б. Морской, 8 (в том же здании, что и 'Кюба'). Это был более демократичный ресторан, чем другие, во всяком случае, по цене, и отличался русской кухней. Но вернусь к Иннокентию Федоровичу и посмотрю на самое главное у него - стихи. Может показаться удивительным, но в них тоже есть рестораны. Вот дарственная надпись на 'Второй книге отражений' (1909) для П. П. Потемкина, скандально известного, молодого тогда, поэта - шуточный сонет 'Из участковых монологов'. В нем есть строки:
А. В. Федоров делает к этим строчкам два примечания*: Шатó - первая составная часть в названии многих французских вин и ликеров; здесь, возможно, и название, (или часть названия) ресторана. Вальдшлесхен - по-видимому, название ликера". * СиТ 90. С. 584. Первое в целом верно. Я только добавлю, что слово "возможно" лишнее. Ведь у Анненского стоят кавычки, так что это именно название питейного заведения. Тем более, что дальше - обращение к официанту. Первое слово в названии ресторана дает топографическую привязку к территории Шуваловского парка в бывшем имении графов Шуваловых - Парголово (сегодня это северная окраина Петербурга). Одной из достопримечательностей парка является насыпной холм Парнас. Он дал название окружающей промзоне и конечной станции Московско-Петроградской линии метро. Трудно сказать, был ли в Парголово ресторан разряда "шато" в 1909 году; тогда это была дачная местность, довольно популярная, хотя и не шикарная. Там отдыхали и жили многие творческие деятели, представители научно-образовательного круга. Может быть, это была веселая выдумка Анненского, с тем учетом, кому адресовано стихотворение.
Но, может, и вправду был такой в Петербурге ресторан "Парнас. Шато"? Ведь где Шуваловский парк и где Крестовский остров, упоминаемый в стихотворении дальше. Второе примечание надо поправить. Сегодня Интернет с легкостью показывает, что это название пивоваренного завода в Риге, поставлявшего в Петербург свою хорошо известную в то время продукцию. Но Федорову, человеку другой эпохи, извинительно было не вдаваться в такую деталь. Другой пародийный сонет Анненского 'В море любви' посвященный К. Д. Бальмонту, содержит упоминание широко известного ресторана:
Об Анненском в "Заметках" А. Р. Кугеля 10.03.2021
Известно, что появление первых номеров журнала 'Аполлон' вызвало преимущественно негативную реакцию в прессе. Тут можно привести начало 'Заметок' Александра Рафаиловича Кугеля (1864-1928) в еженедельнике 'Театр и искусство' (1909. ? 47. 22 ноября. С. 836-839. Подпись: Homo Novus). Он был долговременным главным редактором этого издания и известен как консервативный по отношению к модернизму начала 20 в. театральный аналитик:
Журнал 'Аполлон' и И. Ф. Анненский, как один из основных авторов первых трёх номеров, получили "критический паспорт" сразу же, в том числе и от А. Р. Кугеля, который пишет далее:
Оставлю в стороне мысль о "рыхлой общественности" (кстати, актуально-злободневную и нынче), как оставил ее и автор. О критике "свыше" думаю, что это перебор, и вот "не знает, кто он, что он" - точно не про Анненского. Видимо, читая первые отклики о выходе 'Аполлона', он написал С. К. Маковскому в начале ноября: "Я слышу со всех сторон упреки", имея в виду свою статью 'О современном лиризме'. А затем: "Я, конечно, знал, чтó я делаю". Более того, сознательно вызывал возможные "упреки": "Мне было бы также очень приятно, если бы автору статьи были даны самые строгие отповеди. Эстетическая задача статьи их во всяком случае достойна". А Кугель продолжает:
Следует понимать, что авторам журнала в перечисленных качествах отказано. Это интересно сопоставить с тем значением статьи Анненского, которое признано сегодня. Затем достаётся от Кугеля "философу кружка" Вяч. Иванову за его "несносное дилетантство" в вопросах театра, а также его "ученикам" Вс. Мейерхольду и С. Ауслендеру. Дошла очередь и до Анненского:
И это - "без малейшего касательства редакторского авторитета и "уставщика" со вкусом и чутьем" (там же), то есть при попустительстве С. К. Маковского, - в адрес человека, не только долгие годы преподававшего языки, в т. ч. русский, но и теоретика-языковеда. Но повторяя слова и выражения Анненского, критик тем самым подтверждает действенность его метода, предложенного в статье. Броские её фразы, начиная с первых, как шурупы в дерево, вошли в сознание "рыхлой" литературной общественности и много раз повторялись тогда и потом. Анненский знал, ЧТО и КАК написать. В том же письме к Маковскому он объяснил: "О слоге говорить не буду. Живу я давно, учился много и все еще учусь, и, наконец, печатаюсь более двадцати лет. Трудно при таких условиях не выработать себе кое-каких особенностей в стиле". Успел ли Анненский прочитать эти 'Заметки'? Вряд ли. Не думаю, что у него была возможность просматривать всю периодику. В оставшуюся ему неделю жизни он был очень занят - и делами, и переживаниями. Если так, то и хорошо. А учить поэтов и разъяснять поэзию у него получилось и получается. Текст А. Р. Кугеля по источнику: "Амфитеатр. Театральная периодика".
Ещё о "сладчайшем Иисусе" у Анненского Печатный
вариант под редакцией С. Г. Шиндина: 30.01.2021 В последнем стихотворении Анненский написал о своей тоске: "Качает целый день она пустые зыбки, // И образок в углу - сладчайший Иисус..." 13 ноября М.А. Кузмин отметил в дневнике: "Анненский написал мне стихи по поводу моего выступления в защиту любви". "Выступление" и разговор с ИФА случились 11 ноября в редакции "Аполлона", что так же зафиксировано Кузминым: "На собрании я спорил с Инн<окентием> за безлюбость и христианство". Вторая составляющая спора, "за христианство", и стала источником появления в стихах "сладчайшего Иисуса". Происхождение формулы напомнил современным читателям Леонид Фридович Кацис в своей книге "Владимир Маяковский: Поэт в интеллектуальном контексте эпохи" (2000). Сегодня это уже надо делать - например, для меня. А в 1909 году был широко известен яркий доклад В.В. Розанова 'О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира' в Религиозно-философском обществе Санкт-Петербурга (ноябрь 1907 г., опубликован в 1908 г.). Я прочитал доклад (и сегодня очень интересный) и увидел в нём ещё одно ключевое имя - Д.С. Мережковского. "Сладость" и "сладкость" встречаются в докладе не раз (выделяю):
Собственно, текст Розанова является во многом комментарием к названному докладу Мережковского, прозвучавшему в более ранних собраниях того же толка 1902-1903 гг. А формула сладчайший Иисус кроме заголовка встречается только один раз и в кавычках. Это наводит на мысль: а был ли Розанов её автором? К сожалению, я не нашёл доклад Мережковского, который, возможно, содержит ответ. Но в 1903 г. Мережковский опубликовал в журнале большую работу о Гоголе, напечатанную отдельной книгой в 1906 г. под названием "Гоголь и черт"; в 1909 г. вышло её второе издание. Конечно, Анненский читал это сочинение; он внимательно и ревностно следил за творчеством соперника и оппонента по переводам античных авторов, отмечая при этом значимость творчества Мережковского. В письме к А.Г. Горнфельду от 1 марта 1908 г. он с благодарностью и сочувствием отнёсся к сборнику критика и, имея в виду статью "Г. Мережковский и черт", солидарно заметил: "Как утомительны, напр<имер>, эти вечные контрасты Мережковского...". Но в книге Мережковского "Гоголь и чёрт" формулы сладчайший Иисус нет. Однако у Анненского она встречается ещё раз - в статье, написанной как раз во время резонансного доклада В.В. Розанова и вошедшей во "Вторую книгу отражений". И это говорит о её неслучайности для Анненского. Речь о статье 'Гейне прикованный'. Её так же напомнил и процитировал Л.Ф. Кацис. Имеет смысл выписать эту цитату:
Анненский показывает у Г. Гейне волнующую его тему (или впечатляется ею): как музыка становится какофонией, как мольбы к высшему становятся фальшью, ложью. Об этом же говорит Розанов в своём докладе. Но их мысли - разные. Анненский в своей статье пересказывает несколько стихотворений Гейне из сборника 'Романсеро', в том числе 'Христовы невесты'. Дело в том, что русского перевода стихотворения (как и всего сборника) в то время, насколько я знаю, ещё не было. Оно было переведено в 1939 г. и в 1989 г. То, что пересказал Анненский, звучит в этих переводах так:
Иисус, но "добрейший", появляется в
первом переводе через строфу (есть ощущение, что переводчик знал
пересказ Анненского). Слово "miserere" само по себе является
культурной формулой, и оба переводчика его передавать не стали. А Анненский как
раз перевёл и использовал ту формулу, что была на слуху в его время,
- сладчайшего Иисуса.
То, что он был в курсе тогдашних дебатов, говорит его известное письмо к Т.А. Богданович от 6 февраля 1909 г., являющееся по сути программным заявлением, с очень важными положениями, среди которых: "Срывать аплодисменты на Боге... на совести. Искать Бога по пятницам... Какой цинизм!" Письмо было ответом на приглашение посетить заседание Литературного общества, и из него следует, что Анненский лично присутствовал в предыдущем заседании 12 декабря 1908 г. (А.И. Червяков). А в нём выступал и Мережковский. Но вернусь к докладу Розанова. В нём целый набор мыслей, созвучных интересам Анненского и наверняка останавливавших его внимание. Например, об эллинстве:
Или о страдании:
"Идеализм" присутствует и в одной из приводившихся выше цитат. Известно из мемуаров, что Анненский всегда был идеалистом, от восторженного в молодости до вдумчивого в зрелом творчестве. Но "вкус к обыкновенному хлебу", в противопоставление "великой красоте", не терял. Более того, считал важнейшим. Вспомним его призывы обратиться к "обыденному слову" и "сырой бабе". И его "вещные" стихи. А тоска его - "всегда весёлая"... Особенным источником размышлений и подпиткой религиозных сомнений для Анненского представляется положение Розанова: "Ни Гоголь, ни вообще литература, как игра, шалость, улыбка, грация, как цветок бытия человеческого, вовсе не совместимы с моноцветком, "Сладчайшим Иисусом"". Только - "ведь для них сомнение, это - реторический приём. Ведь он, каналья, всё решил и только тебя испытывает, а ну?! а ну?!.." (письмо к Т.А. Богданович). Что ж, формула, использованная Анненским в последнем стихотворении, была понятна его просвещённым современникам. Но была ли пóнята его строка? Она зовёт подумать и сейчас. "Пустые зыбки", "образок"... "Образок" особенно. Тот, что сладчайший Иисус. Не проглядывает ли здесь так присущая Анненскому ирония? И если бы просто ирония, она читается и в словах о "теософическом коксе" из статьи "О современном лиризме". А то ведь - по отношению к самому себе. Ведь тоска-то - "моя". Самоирония. А это посерьёзней. Ну а формулу я всё же нашёл у Мережковского:
Это строфа из его ранней поэмы 'Протопоп Аввакум' (1887). В публикации 1888 г. её текст был сильно сокращён цензурой, и я не знаю, была ли в нём эта строфа. Но в Собрании сочинений 1904 г. поэма была восстановлена автором. И вполне возможно, что Анненский её читал. Тогда ирония в строке его стихотворения только усиливается. Она становится горькой. = = = = = Мелодическое отступление Мне вспомнился студенческий музыкальный вечер 1980 г. в холле общежития Новосибирского университета. Выступали физики-лирики Владимир Болотин и Сергей Поплавский. Я записывал на видавший виды кассетный магнитофончик (отсюда - качество звука). Одна из песен С. Поплавского как раз называлась "Христовы невесты". Автор пытался вспомнить строки Гейне, положенные им в эпиграф. Думаю сейчас, что свою песню он и придумал как реакцию на стихотворение Гейне. Вот они, те строки из перевода Л.М. Пеньковского, что Сергей обещал "уточнить потом":
Надо же, какие нити вдруг пересекутся... Не знаю, помнит ли кто в Новосибирске автора песен Сергея Поплавского. Ну, хоть вот я вспомню. Кстати, в песне обращают внимание гармонические сбои после строф-куплетов. Похоже на непопадание в регистры кистера у Гейне, отмеченное Анненским. Видимо, это сделано Сергеем сознательно, вслед финалу стихотворения.
Два дополнительных
примечания к "Оне"
31 августа 2019
Во второй, "женской" части статьи
'О современном лиризме'
-
'Оне'
- период русской лирики между Пушкиным и своими
современниками И. Ф. Анненский очень кратко назвал "легкой струей
жорж-зандизма" и привёл два примечательных примера. Они не были
прокомментированы в первой после
'Аполлона'
(1909, ?3, с. 5-29) и единственной пока републикации 2002 г., а в
'Книги отражений'
(1979) эта часть не вошла. Но
Наталья Туймебаевна Ашимбаева, автор примечаний к статье в КО,
готовила их и к этой части. Лет десять назад она передала их для
собрания, и с тех пор они открыты (их раз в пять больше, чем в книге
2002 г.). Два примера, о которых речь, она отметила, но сообщила, что
источников для них не нашла. Приведу их вместе со словами Анненского.
"Он тогда пел:
Дайте мне женщину, женщину дикую!
А она признавалась:
Не пылкий молодой повеса
Всегда при чтении
'Оне'
было интересно, кто же автор этих стихов. Теперь можно дать примечания
- в последние годы появились отдельные исследования обеих
цитат. И из них получается, что это целые литературные истории. Может
быть, одна история, но в мужском и женском варианте. Так что вывод
Анненского о том, что "эти голоса у нас как-то не распелись" надо
отнести на момент написания статьи. Первый стих был известен в 1909 году; он, например, присутствует в романе А. В. Амфитеатрова "Дом свиданий" (1904):
Французский беллетрист тут, конечно, не при чём - он не писал стихов. Но Анненский ориентировался не на популярного и скандального Амфитеатрова (см. в письме С. К. Маковскому от 11.07.1909: "Пожалуй, еще с Бурениным меня смешают или с Амфитеатровым... Бр... р..."). И, думаю, не на пушкинскую речь Достоевского, хотя мы знаем, каким читателем Достоевского был Анненский. Он наверняка обращал внимание на фразу в речи, относящуюся к герою пушкинских 'Цыганов':
Именно с этой фразы начинается исследование В. А. Викторовича 'Четыре вопроса к пушкинской речи', опубликованное в сборнике 'Достоевский: Материалы и исследования' (2005, ?17). Первый "вопрос" исследования называется 'Откуда взялась "дикая женщина"?' Здесь устанавливается источник стиха - пародия Д. Д. Минаева 'Весенняя греза (Песня, подслушанная нами у Я. П. Полонского)'. Она была включена им в газетный фельетон, а также вошла в сборник стихотворений 'Думы и песни' (СПб., 1863. С. 392-393) под названием 'Дайте мне женщину, женщину дикую!..' Вот фрагмент:
Скорее всего, этого "одного поэта" и читал Анненский в своё время, запомнил яркую строчку и использовал её в своей статье, вписавшись в "мифологему "дикой женщины"" (В. А. Викторович). Через несколько десятилетий цитата стала глухой, а по справедливому замечанию исследователя "глухая цитата - перемигивание автора со знающими людьми, головная боль для позднейших комментаторов". Что касается второй цитаты, то поиск источника проведён в статье М. В. Строганова ''В горах я встретила черкеса': сатирическое осмеяние и история литературы' (2018). В нём автор начинает с фразы М. Е. Салтыкова-Щедрина, промелькнувшей в хронике 'Наша общественная жизнь' (ноябрь 1863 г.):
Из чего следует, что "песенка" была известной. Вот первая строфа стихотворения-источника:
Стихотворение впервые напечатано в альманахе 'Утренняя заря' 1840 года, изданном В. Владиславлевым (СПб.: тип. А. Плюшара, 1840). Оно подписано Долороза и датировано 1938 г. Затем М. В. Строганов пишет:
То есть Туманскому
приписано некое "народное" стихотворчество. Вариант его,
несколько более прямой и использовал Анненский в своей статье.
Может быть, это его
собственный вариант.
"Среди этих скучных степных сказок": Анненский и былины 5 ноября 2018 I Среди размышлений Анненского о Тургеневе в статье 'Символы красоты у русских писателей' остановлюсь вот на чём:
Прямо по поговорке: "красота - страшная сила". Иннокентий Фёдорович решил украсить ход мыслей подвернувшейся в памяти сказочной историей. Казалось бы - случайно. Но он ничего не пишет просто так. Чем дольше я вчитываюсь в этот текст, тем бóльший смысловой объём открывается. И, как всегда, читая А., остаются вопросы. Первый: почему "скучные" былины вызывают у него такой яркой пересказ? "Степные", "верблюд" и "казацкое седло" быстро поясняются Википедией по слову "поляница". Там говорится: "Б. А. Рыбаков связывал обилие женских воинственных персонажей в сказках и несколько былинных сюжетов, в которых действует поленица, с дотатарским степным миром скифо-сарматского происхождения". Получается, что ещё А. связывал, и с научным основанием. В отношении "раздвоенных стихов" надо пояснить: так былины печатались раньше; в поздних изданиях я этого не видел. Вот как звучит эта история: Он догнал поляницу да ведь
в третий раз, И т. д.* * Добрыня Никитич и Алеша Попович. М.: "Наука", 1974. С. 170-171 ("Литературные памятники"). Может быть, указанный источник использовала И. И. Подольская, комментатор статьи*. В свою очередь, составители книги былин Ю. Г. Смирнов и В. Г. Смолицкий взяли текст из 4-го издания (1949-51) трёхтомника 'Онежских былин' А. Ф. Гильфердинга. Их комментарий к тексту начинается фразой: "Былина о женитьбе Добрыни на полянице (богатырше) бытовала только на русском Севере...". И это сразу направляет к ранней статье А. 'Из наблюдений над языком и поэзией русского Севера' (1883). К сожалению, её нет в собрании; с тех пор она не воспроизводилась, а найти это редкое издание у меня нет возможности. * Анненский И. Книги отражений. М., "Наука", 1979 ('Литературные памятники'). Далее КО. Но былина-то повествует о степных, южных местах. И можно вспомнить дипломную работу А. 'Язык Галицкой и Угорской Руси на основании Сборника песен Галицкой и Угорской Руси Я. Ф. Головацкого'. Хотя она присутствует в Библиографии А. И. Червякова первым номером среди публикаций в периодической печати и сборниках, найти её мне тоже невозможно. А хотелось бы. За неё А. получил золотую университетскую медаль и окончательное согласие Надежды Валентиновны Хмара-Барщевской выйти за него замуж (по воспоминаниям сына). Дипломная работа А. явилась итогом его студенческих занятий под руководством декана факультета, почитаемого преподавателя и главы семьи, в которой Анненский начинал свой педагогический путь, академика И. И. Срезневского. В его архиве сохранились студенческие работы А., среди которых: 'Очерк фонетических особенностей северно-русского языка (по сборнику Онежских былин, составленному А. Ф. Гильфердингом)'. Вот он, первоисточник былинных штудий А., в то время новейшее издание замечательного собирателя и исследователя (1-е, 1873). Фрагмент из него и был приведён выше. К этому труду А. неоднократно обращается в своих учёно-комитетских рецензиях, когда рассматривает вопросы отечественного фольклора и не только*. *
Например:
Рецензия
PDF
на кн.: Д. Н.
Овсянико-Куликовский, проф. Харьковского
университета. Синтаксис русского языка. С.-Пб. Интерес Анненского к былинному фольклору наглядно воплотился в его ранней рецензии на книгу Е. В. Барсова 'Слово о полку Игореве, как художественный памятник Киевской дружинной Руси' (М. 1887). Она показывает, насколько глубоко он был погружен в изучение этой тематики. Конечно, нельзя не сказать и о ярком примере былинного влияния на собственное творчество А. - кантату в честь А. С. Пушкина 'Рождение и смерть поэта'. В первой же ремарке одного из автографов (которые, кстати, установилось приводить лишь в примечаниях, и то - в лучшем случае), читаем: "на былинный мотив в сопровождении гуслей". И далее А. делает сноску об использовании "былинной формулы". Добавлю, что вместе с А. золотую медаль по окончании университета получил Ф. М. Истомин. Он стал известным фольклористом, историком литературы и собирателем, на работы которого А. также опирался в своих служебных рецензиях. Так что совсем не просто так Анненский, античник и поклонник французского модернизма, пересказал "скучную сказку" в одном из своих отражений. Но ещё вопрос: почему он считал печальным конец этой истории? Ведь по возвращении из своей многолетней боевой экспедиции Добрыня, застав свадьбу жены, взгрел и жениха, своего названного братца Алёшу Поповича, и высказал князю Владимиру с его женой, устроителям свадьбы, что он об этом думает, и, может быть, "приласкал" обманутую жёнушку, бывшую богатыршу, после чего счастливо удалился с нею в палаты своей матушки. Замечание 1. В текстах былин нередко встречаются крепкие, в том числе ненормативные, выражения. Некоторые повторяются в разных вариантах текстов, независимо от места записи, являясь, видимо, кульминационными и востребованными у старинных слушателей (например, обращение Добрыни к князю Владимиру на свадебном пиру: "Свою жену так сам ... / А чужую другим даёшь!"). Разумеется, это читал и Анненский. Это к тому, что ничто человеческое ему не было чуждо, вопреки образу, который иногда рисуют до сих пор. Замечание 2. Общеизвестно, что былины (стáрины) произносились и передавались устно, проговаривались нараспев. А сказители были кем-то вроде нынешних рэперов. О полноценном пении тут говорить, конечно, не приходится, рэперы и сами это понимают, предпочитая слову "петь" термин "говорить текстá". Анненскому, как утонченному меломану, вагнерианцу, может, потому и казались былины "скучными" и "томительными". Но это могут быть и просто контрастные "фигуры речи"; зачем бы он интересовался смолоду скучным и всю жизнь время от времени возвращался к этому письменно. Еще вопрос. В статье 'Бальмонт - лирик' А. пишет про "златоверхие палаты былинного Владимира", переносясь "к тем заезжим молодцам, каждое движение которых ведется по-писаному и по-ученому, к щепетливому Чуриле, к затейливым наигрышам скоморохов и к белизне лица Запавы, которую не смеет обвеять и ветер." Запава - это Забава? И последнее. Посмотрев на различные изображения Настасьи Никуличны, я задержался только на двух. Первое - Н. К. Рериха (1943), хранящееся, кстати, рядом, в Новосибирском художественном музее. Вижу яркую индивидуальную манеру. Вижу почему-то две человеческих фигуры на рукавице, хотя одна должна быть конь. Вижу неславянскую внешность и одежду поляницы. Но это так и должно быть: сарматы не славяне, и у них были очень воинственные женщины, которые через битву устраивали своё семейное счастье (пережиток матриархата). Но у Рериха богатырша явно восточного происхождения. Наверное, в силу его интересов и предпочтений. Второе изображение - А. П. Рябушкина. Это журнальная иллюстрация к былине (1898, Государственный Русский музей, Санкт-Петербург). Здесь дама вполне славянская. Добавлю, что и у Рериха, и у Рябушкина, и у Анненского - Микулична. Так чаще всего и по сей день. А в былинах - Никулична. Анненский это знал, конечно. Но к его времени закрепился малороссийский вариант. И жаль, что ни В. М. Васнецов, ни И. Я. Билибин не нарисовали Настасью Никуличну.
|
|
|
