Записки 2023 г.

О первой педагогической статье

О переводах М.Л. Гаспарова из Еврипида в соотнесении с переводами Анненского PDF

О статье "Трагическая Медея"

К 170-летию В. С. Соловьёва

О первой педагогической статье

15, 16, 21, 28 августа, 7 сентября

Приступаю к рассматриванию текстовых сокровищ, которые добыл в РНБ во время июльского пребывания в СПб. Начинаю со статьи "Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал" ("Воспитание и обучение", 1887, ? 5 и 6). Анненскому - 32, он 7-й год на педагогической службе, и это его первая педагогическая статья.

Обстоятельства недолгого, но значимого сотрудничества А. в журнале неизвестны. Обращают внимание следующие факты.

В 1881 году журнал был приобретен Екатериной Алексеевной Сысоевой (1829-1893), детской писательницей и переводчицей, много сделавшей для его успешности. Думается, что на литературном и педагогическом поприщах Сысоева наверняка была ориентиром для А. Н. Анненской.

В 1885 году редактором журнала был известный педагог, литератор, общественный деятель и последовательный поборник женского образования Виктор Петрович Острогорский (1840-1902). Он преподавал русскую словесность во многих учебных заведениях, в том числе в Елизаветинском институте, где, возможно, начинал учительствовать А., читал историю литературы на Бестужевских курсах, где А. давал курс русского языка в 1889-90 учебном году. Позже А. отмечал публикации Острогорского, будучи членом Ученого Комитета МП (см. в рецензии ? 70, УКР II, с. 50; УКР III, с. 277; в рецензии ? 167, УКР IV, с. 60).

В 1886 году журнал очередной раз изменил формат, вплоть до названия ("Воспитание и обучение. Ежемесячный педагогический листок"). Соредактором стал племянник и воспитанник Сысоевой Алексей Николаевич Альмединген (1855-1908), военный юрист, сочетавший службу с редакционно-издательской деятельностью в направлении педагогики. Получив звание генерал-майора в 1908 г. и выйдя в отставку, он скончался за год до А. в тот же день 30 ноября. А. и А. Н. Альмедингена связывает совместная деятельность в Педагогическом музее военно-учебных заведений, где А. делал доклады и в печатном органе которого "Педагогическом сборнике", публиковался. Альмединген, в свою очередь, создавал родительский кружок при музее для обсуждения учебно-воспитательных вопросов, был сотрудником отдела критики и библиографии детской литературы при музее, инициировал создание при библиотеке музея отдела детских книг.

С момента публикации в журнале статья о Полонском воспроизводилась один раз в книге А. "Из педагогического наследия" (Смоленск, 2001), которая до сих пор является единственным печатным сборником его педагогических трудов. Долгое время в собрании был представлен этот текст статьи, к сожалению, изобилующий ошибками и избыточной редактурой. Это было понятно, даже не видя исходной публикации. Теперь он открыт максимально точно, исправлены только некоторые явные помарки журнальной печати. Я также посчитал нужным добавить несколько примечаний.

К еще большему сожалению, статья о Полонском до сих пор не привлекла внимания исследователей, не говоря уж про "широкую" педагогическую и филологическую общественность. Хотя, по словам основоположника научного освоения анненского педагогического наследия Т. Е. Беньковской, является "блестящим образцом эстетического разбора литературных произведений". Но, конечно, при этом надо не забывать, что это первая его большая педагогическая статья. В ней нет художественного слога "Книг отражений", но много интересных моментов, которые я попытаюсь показать в нескольких отдельных наблюдениях.

Статье предпослан эпиграф - авторская фраза по-французски: Je prends mon bien partont, ou je le trouve. Предлагаю желающим сообщникам перевести так, чтобы было точно, складно и осмысленно, и показать в комментариях. Я добавлю перевод на странице статьи.

= = = = =

Начну рассматривать статью о Полонском не по порядку, а по впечатлению. Это делает мои наблюдения сумбурными, но потом я их как-нибудь уложу (может быть).

Приводя примеры сложных сравнений, А. цитирует заключительные пять строчек стихотворения 'Белая ночь' (1867), обращая внимание на то, что такие "сравнения переходят уже в язык аллегорический" (с. 136). Его полный текст с добавлением Анненского курсива:

Дым потянуло вдаль, повеяло прохладой.
Без тени, без огней, над бледною Невой
Идёт ночь белая - лишь купол золотой
Из-за седых дворцов, над круглой колоннадой,
Как мертвеца венец перед лампадой,
Мерцает в высоте холодной и немой.
Скажи, куда идти за счастьем, за отрадой,
Скажи, на что ты зол, товарищ бедный мой?!
Вот - тёмный монумент вознёсся над гранитом:
Иль мысль стесненная твоя
Спасенья ищет в жале ядовитом,
Как эта медная змея
Под медным всадником, прижатая копытом
Его несущего коня.

Для меня очевидно, что это источник стихотворения А. 'Петербург'. Оно хорошо известно, часто цитируется, о нем много написано, в том числе и мной. Это единственное стихотворение, которое А. решил оставить "в распоряжении редактора" журнала 'Аполлон', т. е. подарить, практически расставаясь с журналом. Оно напечатано уже после смерти автора (1910, ? 8). А когда написано - неизвестно, но думается, что в 1909 году, при подготовке статьи 'О современном лиризме' для 1-го номера журнала.

Дело в том, что в первой части статьи, ещё до перехода к персональному обзору поэтов, А. рассматривает стихотворение Блока 'Пётр' ('Он спит, пока закат румян...'), опубликованном в альманахе 'Белые Ночи' (СПб., 1907). Рассматривает в связи с размышлениями о символизме, символистской поэзии и поэтах-символистах. Рассматривает детально. Особенно его интересует "змей, копытом сжатый". И вот я думаю: не явилось ли это стихотворение побуждением к написанию своего. И тогда становится немного понятнее фраза из письма А. к редактору 'Аполлона' С. К. Маковскому от 22.09.1909: "Идти далее второй книжки - в размерах, которые раньше намечались, мне бы по многим причинам не хотелось". А также - написанное в письме А. к тому же адресату от 12.11.1909: "Жаль только, что Вы хотите видеть в моём желании, чтобы стихи были напечатаны именно во 2 ?, - каприз. Не отказываюсь и от этого мотива моих действий и желаний вообще. Но в данном случае были разные другие причины, и мне очень, очень досадно, что печатание расстроилось".

Может быть, Анненскому важно было поместить своё стихотворение следом за разбором стихотворения Блока. Оно было побуждением, поводом вернуться к давним впечатлениям и мыслям. И чтобы отделить повод от источника А. называет его "прозрачным стихотворением", "элементарной символической пьесой", более того - "пьеской". Тут можно вспомнить слова А. из публичной "объяснительной" после выхода 1-го номера журнала: "Живу я давно, учился много и всё еще учусь, и, наконец, печатаюсь более двадцати лет".

Примечательно, что, подробно рассмотрев стихотворение Блока, А. не стал обращать внимание читателей на стихотворение Брюсова 'К Медному всаднику'. Хотя, конечно, видел его в "последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений" - книге 'Все напевы', выпущенной Брюсовым в начале 1909 г. Она много раз процитирована в статье 'О современном лиризме'. Но 'К Медному всаднику' - это не стихотворение "прирожденного символиста", как А. назвал Блока, хотя Брюсов уже был признан как вождь русского символизма. Чтобы увидеть это, достаточно прочитать стихотворение. Я приведу только две строки:

Твой конь попирал с беспощадностью звенья
Бессильно под ним изогнутой змеи.

Конечно, это не то, что носил в памяти и в мыслях А.1)

Более двадцати лет - такой возраст на момент самооправдания А. в журнале 'Аполлон' как раз у статьи 'Поэзия Я. П. Полонского, как педагогический материал'. И выделенные Анненским места в цитате из стихотворения 'Белая ночь' важны для понимания одного из ключей к его собственному стихотворению. Удивительно, как долго сохранял А. свои размышления до того, как они стали поэтическим воплощением.

А. критически рассматривает стихотворение Полонского ещё в двух местах статьи (с. 112): "'Белая ночь' тоже воспета Полонским <...> Несколько натянутым кажется мне сравнение купола с венцом на мертвеце перед лампадой (?). <...> Едва ли можно также счесть точным название Невы в майскую ночь бледной и дворцов седыми".

Тут можно ещё раз вспомнить прозорливые слова Мандельштама: "Во время расцвета мишурного русского символизма и даже до его начала Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать". И при этом парадоксальная: "Неспособность Анненского служить каким бы то ни было влияниям, быть посредником, переводчиком, прямо поразительна. Оригинальнейшей хваткой он когтил чужое <...> И орел его поэзии, когтивший Еврипида, Малларме, Леконта де Лиля <...>". Можно добавить в начале перечня Полонского.

И заглавие стихотворения старшего поэта, и уточнение времени года в его разборе ("майская ночь") нашли своё место в стихах А.:

Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени

И не только в стихотворении "Петербург", но и раньше, в стихотворении "Парки - бабье лепетанье" из книги "Тихие песни":

Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...

Кстати, в стихотворении Полонского "мая" нет. А белые ночи приходят в Петербург лишь в конце месяца, набирая свой максимум к середине июня. Почему "май" у А. - неясно (как и кое-что ещё).

Также А. сохраняет слова "тёмный" и "вознёсся" ("В тёмных лаврах гигант на скале", "Чем вознёсся орел наш двуглавый"; у Полонского - "тёмный монумент вознёсся над гранитом"). И особенно слово "прижатая", выделенное им в цитате, запомненное и, может быть, восстановленное в памяти строкой Блока ("змей, копытом сжатый"). С использованием его "площадей", только не "тусклых", а уже "немых".

А. "оригинальнейшей хваткой" делает свое стихотворение зимним, меняет цвет Невы на "буро-жёлтый" (известно, что он значит в поэтическом спектре А.), убирает "медность" змеи и "медного всадника". И, вероятно, не только потому, что памятник на самом деле бронзовый, а чтобы отстраниться от Пушкинской традиции. "Медного всадника" нет и в стихотворении Блока, что могло быть привлекательно для А., хотя разбор 'Петра' в статье 'О современном лиризме' он заканчивает именно этим символом. Получилось ли у А. отстраниться, не знаю. Больше похоже на то, что его стихотворение стало "оригинальнейшей" частью этой традиции.

Кстати, Пушкин знал, что памятник не медный:

И обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

"Медный всадник" - это Пушкинский образ. И даже символ.

1) Можно ещё добавить замечание П. П. Перцова к стихотворению Брюсова: 'В стихах 'К Медному всаднику', по совету Дмитрия Сергеевича <Мережковского> хорошо бы переменить во втором стихе "зыблется" на "высится" ("На глыбе оснеженной высится Петр"). Ибо Петр не зыблется. Он незыблем'.
Литературное наследство. Том 113: Валерий Брюсов и Петр Перцов. Переписка 1894-1911 гг. / сост., вступ. ст., публ. и коммент. А. В. Лаврова; подгот. текста Ю. П. Благоволиной, А. В. Лаврова, Т. В. Павловой; отв. ред. М. Л. Спивак. М.: ИМЛИ РАН, 2023.

= = = = =

Первая педагогическая статья А., как и следующая ("Сочинения гр. А. К.Толстого, как педагогический материал"), как и другие его ранние научно-публицистические труды, заставляет, критически посмотреть на схему поэтического мира А., заданную М. Л. Гаспаровым1), несмотря на "изысканную стилистику" почтенного автора2) и то, что схема стала опорой для исследователей.

Конструируя ее, Гаспаров выделяет "парадный вход" - оригинальную лирику и "черный вход" - переводы. Для "творческой лаборатории" А., помимо "внутреннего ориентира", - "Нужен был ориентир внешний. Таким ориентиром для него стали французские "парнасцы и проклятые" - и Еврипид". При этом в "самовыковывании" Анненского Гаспаров устанавливает, что "более легкими были переводы из французских поэтов".

Однако это не вся его схема. Гаспаров отметил, что А. - поэт, "воспитанный в самой публицистической эпохе русской культуры", то есть во второй половине XIX в. "Формирование его творчества совершалось в провале между прозаизированной поэзией второй половины XIX в. и символической поэзией начала XX в. Он хотел стать русским Малларме, располагая художественными средствами Надсона (который, кстати сказать, был моложе его)"3).

Я затрудняюсь помещать А. в указанный "провал", имея в виду его ранние педагогические статьи, да и более поздние. Я также не могу определять "прозаизированной" поэзию Я. П. Полонского, А. К. Толстого, А. Н. Майкова, А. А. Фета, которой А. посвятил столько внимания. Можно добавить Н. А. Некрасова и А. Н. Апухтина. Но Гаспаров называет только С. Я. Надсона, причем настойчиво - трижды в трех соседних абзацах своей статьи4). Конечно, А. не раз перечитывал знаменитую книгу Надсона "Стихотворения", вышедшую в 1885 г. Как и большинство читателей в России, неравнодушных к поэзии. Конечно, в его стихах встречается дыхание Надсона и оно отмечено исследователями5). И А. помнил ошельмованного, но такого популярного поэта, вплоть до последних месяцев своей жизни, цитируя его строки в письме к М. А. Волошину от 13 августа 1909 г., правда, уже как пример поэтической "бутафории". Но все же это имя не является первым в ряду его начальных "внешних ориентиров" в поэзии. Показательно, что в статье о Полонском (и в следующей о А. К. Толстом) А. не нашел нужным упомянуть только что почившего (19/31 января 1887 г.) Надсона. Тем более вряд ли он сам хотел стать "русским Малларме"; так его назвали потом наблюдатели-рецензенты.

Я думаю, что схему Гаспарова надо поправить. Во-первых, основой Анненского творчества является поэзия Пушкина и Лермонтова. Это показано исследователями, например, В. Е. Гитиным при комментировании поэмы "Магдалина"6). Наряду с этим мощное влияние на А. со студенческих лет оказала народная поэзия, и прежде всего былины7). Ранние его статьи, которые почему-то выпали из поля зрения специалистов, показывают, как много он черпал и у старших поэтов-современников. Все это надо иметь в виду до его активной переводческой деятельности, которую тоже следует расширять. И тогда сам собой отпадет ярлык декадентства, до сих пор неуклюже навешиваемый на А. Остается только привести строки его собственного стихотворения тех лет:

И пусть гармонией живою
Мне песнь родная прозвучит,
Она всевластною мечтою
Мои страданья заглушит.8)

1) Гаспаров М. Л. Еврипид Иннокентия Анненского // Еврипид. Трагедии. В 2 т. Перевод Иннокентия Анненского. Т. 1. / РАН; Изд. подгот. М. Л. Гаспаров, В. Н. Ярхо. М.: Ладомир, "Наука", 1999. С. 591-592.
2) Аннотация к: Гаспаров М. Подстрочник и мера точности // Гаспаров М. О русской поэзии. СПб., "Азбука", 2001.
3) Там же.
4) Гаспаров М. Л. Анненский - переводчик Эсхила // Гаспаров М. Л. Избранные труды. В 3-х тт. Т. 2. М.: 1997. С. 141.
5) См.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме. III PDF // Russian literature. 1981. Vol. IX. С. 181-182; Червяков А. И. [Прим. 23 к рец. ? 90] // УКР II. С. 147-148.
6) Гитин В. Е. 'Магдалина' Иннокентия Анненского // Иннокентий Анненский. Магдалина. Поэма. Изд. подг. В. Гитин. М.: ИЦ-Гарант, 1997.
7) "Всякое поэтическое явление оказывается результатом сложной душевной работы во-первых, а во-вторых, у всякого поэта, кроме его личной поэтической работы, есть богатый запас форм, который он бессознательно черпает из источника народной речи и мысли..."
'Поэзия Я. П. Полонского как педагогический материал', часть II, с. 134.
8) "Когда я буду умирать...". РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 81 об. Опубликовано: УКР II. С. 147.

= = = = =

Рассматриваю статью о Полонском далее. Понимаю, что это мало кому интересно, но, завершая многолетнюю службу, даю волю своему педагогизму.

С "песни родной" А. и начинает свою статью о Полонском, устанавливая ее приоритет в деле детского воспитания, а самого воспитания - в педагогическом деле. Это тем более интересно, что мы десятилетия постсоветского времени мечемся в поиске образовательных приоритетов, а четкие и ясные Анненские установки лежат себе скрыто в труднодостуных дореволюционных журналах. Статья - по заглавию, и по содержанию - есть методическое пособие для школьных учителей. Но меня не оставляет впечатление, что А., внимательно и целесообразно разбирая стихотворения и отдельные строки, раскладывая их по средствам выразительности, занимается и самообучением тоже. А может быть - прежде всего. И это подкрепляет расширенный вариант схемы его собственного поэтического формирования.

Однако представление статьи только как методического пособия не полное. На мой взгляд, она открывает отдельное направление, которое можно назвать педагогическим литературоведением или литературно-педагогической критикой. Его обозначил сам А., определив два критерия для "педагога-критика" - "психологию детской души" и "требование школьной дисциплины, в широком, конечно, смысле слова". Первый критерий означает взгляд на учебный материал со стороны учащегося. С ним и до наших дней далеко не все ладно в школе. Второй критерий также очень важен как проявление системного порядка, соответствия правилам и установкам. Особенно существенна оговорка А. о "широком смысле", потому что и в его время, и сегодня силен соблазн ограничить обучение элементарной авторитарностью под видом дисциплины. А. утверждает равноправность критериев, поскольку "делу служат оба".

Несколько раз в статье А. касается проблемы "эротических изображений или намеков" в поэзии Полонского и вообще в поэзии и выясняет как эту проблему согласовать с задачами школы. Он уверен, что "поэт с большой дозой не тенденции, но идейности, поэт искренний, гуманный, мыслящий, не может быть неподходящим в воспитательном отношении". Я особенно отмечаю различение им тенденции и идейности. А. рассчитывает на "здоровый ум молодого читателя", то есть настраивается и настраивает на лучшее в учебном деле, не приемля при этом фальши и лицемерия.

В то время было намного проще устанавливать и контролировать доступ к информации - она была по преимуществу книжная (печатная). Сегодня у каждого школьника при себе устройство с доступом к эфиру, в котором всевозможные сведения, в том числе не детские, начиная с рекламы, открываются в 1-3 нажатия пальца. И остается уповать на самосознание подростка - его семейное воспитание и внутреннюю возрастную самозащиту, то есть на тот самый "здоровый ум", о котором пишет А. Но регулирование взрослого наставника по-прежнему имеет место и важное значение. Приведу пример.

В начале лета на Пушкинском празднике в сквере у местного Дома культуры был устроен открытый микрофон с публичным чтением стихов Пушкина. Все желающие могли произнести запомнившиеся строки или прочитать по выбранному листу из распечатанных устроителями. Конечно, среди желающих было много детей. Но среди распечаток было непросто найти подходящий текст - понятный и удобочитаемый, с учетом того, что процесс чтения у некоторых декламаторов только начался. Например, фрагмент из "Сказки о золотом петушке", вовсе не предназначавшейся автором для детей:

Воеводы не дремали,
Но никак не успевали.
Ждут бывало с юга, - глядь, -
Ан с востока лезет рать!
Справят здесь, - лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.

Этот фрагмент требует почти построчного объяснения для юного чтеца - слов (инда, скопец), написания, ударения. К таким разъяснениям готов не каждый взрослый.

Размышляя о месте любовной темы в стихах, предлагаемых для школьного чтения, А. пишет: "Где же мифы, где сказки, где бы не было этой основы? Неужто скрывать от юношей и Нарциссов, и Леандров, и даже наших Ванюшек-дуранюшек, которые лоб пробивали, чтоб достать 'спящую царевну'? Дело в том преобладании эротического элемента, в густоте чувственных красок, которые могут сделать стихотворение анти-воспитательным". И анти-эстетичным. Это убеждение А. сохранил до своих последних дней. Прямую нить можно протянуть к черновой подготовке в 1909 г. доклада 'Поэтические формы современной чувствительности'1)

Затем А. пишет о стихотворениях, которые "развивают эстетическое чувство и эстетическое понимание природы, тем самым ослабляя в человеке проявления животных наклонностей". Об эстетическом ("чувстве", "понимании", "критерии") А. также будет размышлять и писать всю свою творческую жизнь2). А что касается педагогики, Т. Е. Беньковская отмечает, что "И. Ф. Анненский предложил стройную систему эстетического воспитания в школе"3). Кроме того, "Ю.Ю. Поринец справедливо называет эстетический анализ, предложенный и разработанный И.Ф. Анненским, и в целом его методическую систему уникальным явлением в методике конца XIX - начала ХХ веков"4).

1) "Наш цинизм: все в жертву чувствительности, без рефлексии, вкуса, выбора средств: старина, кара, порнография, революция; напугать, потрясти, поразить".
2) См.: "Об эстетическом отношении Лермонтова к природе", "Эстетика "Мертвых душ' и ее наследье", черновик доклада <Об эстетическом критерии> и др.
3) Беньковская Т. Е. Развитие методики преподавания литературы в русской школе. XX век. Часть I. 1900-1940-е годы: Учебно-методическое пособие и хрестоматия для студентов и преподавателей. Оренбург: Издательство ОГПУ, 1999. С. 46.
4) Беньковская Т. Е. Научные направления и школы в российской методике преподавания литературы XVIII - начала XXI века: монография. М.: ФЛИНТА: Наука, 2015. С. 205.

= = = = =

Снова обращусь к Гаспарову. Он называет четыре дарования А. И пятое в скобках - педагогику. Это дарование, как пишет учёный, "почти вовсе не известно" 1). Объяснения этому у него нет, в отличие от первых четырёх. Так же с педагогикой А. и спустя четверть века. Это феномен, необъяснимый прежде всего со стороны среднего образования, уже на протяжении более ста лет. При том, что некоторые из Анненских установок пришлось открывать заново, а многие - использовать без называния имени. Немало и того ценного, что осталось невостребованным до сих пор. А ведь педагогическое наследие А. составляет объём, сравнимый с книгами "отражений". Его не надо педагогическому сообществу, особенно руководству. Зато нужны заморские методики и методички, "кванториумы", "образовательные кубы" и прочие "инновации". Но тут, видимо, дело не в значимости, а просто в деньгах. Что ж, вернусь к статье А. о творчестве Полонского - это интереснее.

Вспоминая поэтический автопортрет А., Гаспаров пишет: "Вряд ли кто из читателей услышит в его стихах и статьях "язык трибуна"". Пропущу стихи, но в статьях я этот язык слышу точно. А. был многоопытным преподавателем, лектором и докладчиком; он прекрасно знал, как донести слово и мысль. Это отмечено мемуаристами. Отчасти трибунность подразумевал Мандельштам, написав об А., как о представителе "эллинизма героического, филологии воинствующей" 2). Хорошо известно, как А. воплотил своё "надо немножко все-таки дерзать" 3) в статье "О современном лиризме". Но о бодрости, жизненной твёрдости, твёрдости в суждениях можно прочитать и в других его статьях, и, конечно, в выпускных гимназических речах. Это несколько противоречит сложившемуся образу А., однако уже в первой его педагогической статье обращает внимание написанное о "мажорном тоне", "бодром духе", "бодром поэте", "бодрых, подвижных хореях". Или вот такая положительная характеристика: "перед нами человек страдающий, но герой".

"Мне кажется, что этот тон лирической поэзии как нельзя лучше соответствует педагогическим требованиям. Наша молодежь в общем склонна к унынию, малодушию и страдает нервами. Поэзия, склонная к преувеличению страданий и ноющая, действует на неё расслабляющим образом, и вот если в поэзии слышится этот громкий, резкий порой, но бодрящий аккорд, он не должен пропасть для школы".

Нужно держать это в уме, когда мы читаем об А. как о певце "страха смерти" (В. Ф. Ходасевич), "изысканно-утомлённой, перегруженной культурностью, перегоревшей <...> души" (В. В. Гофман), как о "неврастенике с осязательными галлюцинациями" (М. Л. Гаспаров).

Ещё характерное место в статье. Разбирая одно из стихотворений Полонского, "пьес", А. пишет:

"...мне нравится в ней, как педагогу, открыто поставленный вопрос. Такие вопросы полезны для юношества, иногда даже полезнее ответов. Пусть юноша увидит перед собой открытый вопрос. Заинтересовавшись им, он, конечно, подберет больше материала для ответа..."

Отсюда прямая нить к "недосказанному", к "предчувствию несказанного" в его размышлениях о поэзии последнего года жизни. И таких начальных связующих точек можно увидеть в статье несколько. Ещё пример:

"Декорация, как бы ни была она красива, скоро прискучит человеку, если среди нее не разыгрывается интересной сцены, которая нас трогает, волнует или смешит, которая заставляет нас думать. Так и это сильное преобладание декоративного, внешнего элемента утомляет нас в поэзии. <...> Декоративная часть в нем не в меру "возводится в перл создания"".

Впоследствии А. писал о декоративности не раз и особенно, опять же, в последний год, по отношению к поэзии Н. С. Гумилева 4). А вот это замечание

""Кукла" это - доведенная до абсурда типическая сторона человеческой личности."

и обращение к поэме Полонского "Куклы" сопоставляются, конечно, с известным и любимым самим А. стихотворением "То было на Валлен-Коски". Это удивительные свидетельства цельности А. и многолетней неизменности его поэтических и эстетических воззрений, сформированных уже к 32-м годам.

Во второй части статьи А. рассматривает поэтическую форму - как таковую и на примерах поэзии Полонского. Эти "беглые записки", хочется верить, найдут своего основательного исследователя; они, без сомнения, стоят того. Я только остановлю своё внимание на том, что А. отмечает у "маститого поэта" "пристрастие к эпитетам сложным" и приводит примеры, удачные и не очень. Это возвращает меня к мысли о целенаправленной самоучёбе, поскольку сам А. стал впоследствии мастером сложно-составных эпитетов. Современный исследователь пишет: "Вряд ли можно назвать другого поэта или писателя, у которого бы так часто встречались сложные слова, как у И. Анненского" 5). И приводит обширный, но "далеко не полный перечень" в примечании. Сложные конструкции присутствуют даже в экспромтах А.: "закат холодно-дынный" (Н. С. Гумилёву), "чар янтарно-лунных" (В. Я. Брюсову), "Москвы мильонно-колокольной" (А. А. Мухину). И даже в публицистике и письмах: "левитановски-успокоительное", "тупо-танцорное" ("Театр Леонида Андреева"), "колорит заветренно-пыльный" (А. В. Бородиной, от 26.06.1906), "омерзительно-несоответственнее" (Н. П. Бегичевой, от 22.07.1907).

А. пишет: "...школа изучает поэта со своими педагогическими целями: она ищет научиться, извлечь себе полезную пищу". Под "школой" надо понимать как учащихся, так и учащих. Сам же А., как теперь ясно, "искал научиться" не только с педагогической целью. А завершает А. статью фразой: "Общие выводы о поэзии Я. П. Полонского я позволю себе сделать в одной из ближайших статей, сопоставив его с современными ему и родственными по духу поэтами - Майковым и Фетом". Но сотрудничество с журналом "Воспитание и обучение" продолжилось в том же году статьёй о творчестве А. К. Толстого. И значит - тогда же продумывалась основа статьи о Майкове, появившейся в печати спустя 11 лет. Жаль, что задуманная статья о Фете не получилась, хотя А. много раз обращался к его имени в своих трудах.

Упоминание в начале статьи 50-летия творческой деятельности Полонского, бурно отмеченного общественностью Петербурга 10 апреля 1887 года, наводит на возможный повод к ее написанию. К тому же тогдашняя читающая публика получила замечательное "Полное собрание сочинений Я. П. Полонского" в 10-ти томах (1885-1886), изданное его женой. А. обращается к первым трем томам этого издания, сопровождая стихи указаниями в скобках. Я сохранил их в своей копии статьи.

1) Гаспаров М. Л. Еврипид Иннокентия Анненского // Еврипид. Трагедии. В 2 т. Перевод Иннокентия Анненского / РАН; Изд. подгот. М. Л. Гаспаров, В. Н. Ярхо. М.: Ладомир, "Наука", 1999. Т. 1. С. 591.
2) Мандельштам О. Э. О природе слова // Мандельштам О. Э. Слово и культура / Составление и примечания П. Нерлера. Вступительная статья М. Я. Полякова. М., 1987. С. 63.
"Воинствующим", точнее воинственным выглядит и отношение А. к педагогическому делу. Об этом говорит, например, его надпись на книге "Вакханки. Трагедия Еврипида": "Валерьяну Владимировичу Майкову, дорогому собрату по оружию, от написавшего эту книгу". Или риторика в письме к А. В. Бородиной в августе 1900 г.: "Имеет ли нравственное право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно?"
3) Из письма А. к С. К. Маковскому от 11.07.1909 // Письма II. С. 334.
4) См.: [Анненский И. А.] О романтических цветах. Рецензия на кн.: Н. Гумилев. Романтические цветы. Стихи. Париж. 1908. "Романтические цветы" // Газета "Речь". 1908. ? 308, 15 декабря. Подпись: И. А.
5) Кадимов Р. Г. Тема раздвоенного сознания в поэзии Блока и Анненского PDF // Известия Дагестанского государственного педагогического университета. Общественные и гуманитарные науки. 2007. ? 1.

О статье "Трагическая Медея"

22, 23 января, 19 февраля

120 лет назад 22 января состоялось годичное заседание Общества классической филологии и педагогики. "И. Ф. Анненским предложен был вниманию присутствовавших членов общества реферат: "Медея в трагедиях" в первой своей части" - констатировалось в отчёте секретаря Общества Г. Г. Зоргенфрея, опубликованном позже в "Журнале МНП".

Этот реферат стал основой статьи-послесловия к переводу А. трагедии Еврипида "Медея", появившейся там же в августе - ноябре, после публикации самого перевода. Её заглавие изменено автором на "Трагическая Медея"; думается, потому, что в ней речь не только о трагедиях как произведениях литературы и сценических представлениях. А. говорил и написал о многом. И странным видится отсутствие до сего дня научного комментария к этой объемной статье (впрочем, как и ко всем "отражениям" в его "Театре Еврипида").

Что же составило первую часть доклада А. в этот день? Отчёт о следующем заседании 19 февраля позволяет сказать, что А. изложил первые 3 из 6-ти частей статьи:

"В предыдущем заседании референт после общего обзора художественных и частью научных произведений, связанных с мифом о Медее, остановился на выяснении причин глубокого драматического и трагического интереса Еврипидовской трагедии. По этому поводу он коснулся общих вопросов о трагическом и сделал попытку согласовать Аристотелевское определение трагедии с соображениями Фаге и Шерера. Затем докладчик бегло изложил историю мифа о Медее и его художественных обработок до Еврипида. Дальнейший анализ пьесы Еврипида имел в виду, главным образом, выяснение психологической проблемы трагедии."

Это в общих чертах. Добавлю несколько замечаний по первой части доклада А.

В ней - бытовая фабула трагедии, её история от Еврипида до XX в. и популярность сюжета. "Рельефы саркофагов, расписные вазы и картины..." - свидетельство серьёзного интереса А. к художественным воплощениям и литературным сопровождениям. Перечисленное им сегодня легко посмотреть здесь: http://ancientrome.ru/art/artwork/, по поисковому запросу "Медея". О картине Тимомаха по её римским фресковым подражаниям ИФА написал, сделав сноску на книжные источники: "Картина изображала Медею, прячущую меч, а возле детей и их педагога. Внимание художника, по-видимому, было направлено на передачу лица Медеи, особенно выражения её глаз". Фреска хранится в Неаполе, в Национальном археологическом музее, и сопроводительная справка к ней гласит: "На картине изображена Медея, стоящая перед домом Ясона в Коринфе. Она готовится извлечь меч <...>. У двери виден наставник, который словно тоже чего-то ждет. Линии композиции направляют взгляд зрителя к пристальному взгляду глаз Медеи <...>". Похоже, что музейная справка не меняется с середины XIX в., и ее читал А.

"Семь восторженных эпиграмм посвящено картине византийского живописца Тимомаха". Одна из них находится в книге: Неверов О. Я. Галерея истории древней живописи. Издательство Гос. Эрмитажа, СПб, 2002. С. 25-27. Читаем:

"Тимомах изобразил душевные муки обманутой женщины, держащей меч и замышляющей смерть играющих перед нею детей; один из них тянулся к ней за невиданною, блестящею игрушкой (Лукиан. О доме, 31). В древней эпиграмме подробно передается впечатление от 'Медеи' Тимомаха:

Труд бесконечный принял Тимомах, чтобы выразить чувства,
Столь непохожие в ней: то состраданье, то гнев;
То и другое ему удалось: посмотри на картину:
Видишь, как в гневе слеза, в жалости злоба сквозит.
Хватит с меня колебанья, - он мудро решил, - пусть Медеи,
Не Тимомаха рука детскую кровь здесь прольет."

Как об "отражении" "Медеи" Еврипида А. пишет о монодраме Феокрита "Чаровницы". Автор известен своими идиллиями, но о его пьесе что-то узнать не удалось. Как и о её русском переводе Л. А. Мея, также упоминаемом А.

Интересная фраза о Вольтере, который "в своём комментарии на эту пьесу <"Медею" Сенеки>, осуждает трагедию Еврипида заодно с ее римской переделкой и при этом, кажется, знает её только по заглавию". Известная советская фраза "не читали, осуждаем" выросла не на пустом месте.

"...между коллекцией ужасов Вирца есть новые Медеи". Значит, ИФА был знаком с творчеством бельгийского художника Антуана-Жозефа Вирца (1806-1865). Причем настолько, что упомянул о характере его творчества в своей статье.

Обращает внимание фраза о биологической попытке "одного учёного анатома" "осветить" трагедию Еврипида: "У него Медея мстит бессознательно за нарушение равновесия в нормальном, т. е. моногамическом спаривании бракоспособных особей". Что только не читал ИФА!

= = = = =

Во второй части статьи среди размышлений А. о принадлежности к поэзии такого преступления, как убийство детей, обращает внимание фраза: "Пьеса обрывается на многоточии, в ней нет завтра". И действительно, так в тексте. Но надо уточнить: это А. завершает трагедию многоточием - любимым своим поэтическим знаком. У Еврипида его, конечно, нет. А в Анненском переводе только в последнем явлении (и явления тоже введены им) я насчитал 25 многоточий. Нет их и в соответствующей части новейшего перевода Вланеса, появившегося спустя более ста лет (2009-2022), и претендующего на большее приближение к подлиннику. Однако в той же его части почти каждая строка заканчивается восклицательным знаком. Впору и мне поставить здесь многоточие.

Оправдывая Еврипида, А. не ищет "логической мотивировки детоубийства". Он убежден: "Надо хоть вообразить себя немножко поэтом, когда говоришь о поэзии. Пружины этого искусства тонки, и за грудью облака смешно искать ребер".

Говоря о жестокости в испытываемом удовольствии от чужого страдания и даже тяге зрителя к этому, А. замечает (не забывая опять-таки поставить многоточие): "Добродетель, видите ли, не всегда интересна... в поэзии, а страдание безусловно занимательнее счастья". И согласовывает свои рассуждения с теорией Аристотеля: "...сущность трагического вовсе не заключается в облагораживании души и исправлении людей". Размышляя о страдании, сострадании и жалости, А. важное место отводит "умственному интересу", вызываемому трагедией, и не менее важное - "психологической проблеме Медеи", обнажающей психологическую проблему людей.

И снова А. обращается к художественным образам: "Если бы Ботичелли написал Медею, она, вероятно, оказалась бы похожей на его Афину с Кентавром, в ее расшитом листьями платье, с листьями в мягких волнах золотистых волос, тонкую, задумчивую, томную, а не на ту пестро-одетую, страстную и подвижную женщину в митре, которая на большой мюнхенской вазе заносит нож на своего ребенка".

Ботичелли, кстати, по сообщает Википедия, долгое время не был популярен, и эта картина висела где-то в музейной прихожей. Лишь в 1895 г. ее "обнаружили". Это ещё раз говорит о том, что Анненский был внимательным наблюдателем мира художественного искусства и старался быть в курсе его событий.

= = = = =

Как уже сказано, 19 февраля А. выступил в заседании Общества классической филологии и педагогики со 2-й частью доклада 'Медея в трагедиях'. Г.Г. Зоргенфрей в отчёте (ЖМНП. 1904. Ч. CCCLV. Октябрь. Паг. 4. С. 78-79) отметил подробные разборы трагедий Сенеки, К. Мендеса и Ст. Выспянского. Два последних составляют 6-ю часть статьи А. к своему переводу трагедии Еврипида.

Остановлюсь на Катюле Мендесе (1841-1909); о Выспянском PDF я уже писал на его юбилей.

Анненский наверняка знал поэзию француза, как одного из основателей парнасской школы, усидчиво занимаясь поэтическими переводами. Думается, что это тоже было поводом для его анализа, вдобавок к тому, что во французском "целом ряде Медей" эта была "последней по времени". Трагедия была написана и поставлена в 1898 году. Главную роль в постановке исполняла знаменитая Сара Бернар. Хорошо известна высокохудожественная афиша, созданная специально для Бернар чешским иллюстратором Альфонсом Мухой. Конечно, А. это знал. Сара Бернар уже дважды к тому времени гастролировала в России (1881, 1892, и еще раз в 1908-1909).

Но в статье нет речи о постановке, А. рассматривает только тексты и умозрительно моделирует сцены. Он цитирует французские стихи и дает свой подстрочник в сносках. При этом определяет трагедию Мендеса именно как театральную: "Если Медея Сенеки была рассчитана на читателя, то французская прямо написана для театра, и вдобавок только для французского. <...> все это надо видеть: это не дополнение к тексту, это, так сказать, тело самой драмы. В чтении местами чувствуется риторизм, в картинах сливаются оттенки, но чтобы все это казалось жизнью и хватало за сердце, нужен запах театральной пыли и электрический свет рампы, может быть, тогда и кое-что скучноватое для читателя метнется в глаза зрителю иллюзией красоты".

Однако мы знаем, как А. относился к "театральной пыли". И новым словом "электрический", знакомым нам также в его поэзии, он, скорее всего, прикрывает не жалуемую им искусственность театрального действия. "Глубокая художественная концепция Эллина <...> оказалась не под силу парнасцу. И он предпочел внешний эффект, жест, понятный толпе, тайному, вначале лишь робко просвечивающему символу мучительной идеи в "Медее" Еврипида".

А об "игре Сарры Бернар" мне известно только одно упоминание у А. - в статье "А. Н. Майков и педагогическое значение его поэзии", опубликованной в начале того же 1898 года в "Русской школе". Это еще до того, как он узнал о постановке трагедии Мендеса - скорее всего, во время летней каникулярной поездки в Париж.

К 170-летию В. С. Соловьёва

16 января 2023