"Мир Иннокентия Анненского": Анненский в трудах М. Л. Гаспарова

В более ранний период своей научной деятельности, в 70-е - 80-е годы, имя Анненского почти не встречалось в работах Гаспарова. Например, в монографии "Очерки истории русского стиха" (с. 228-229) Анненский цитируется только один раз:

Средняя ударность стоп по периоду впервые показывает, что II стопа становится сильнее III-й, а у некоторых поэтов доля дактилической цезуры, характерной для асимметрического ритма, падает даже ниже языковой вероятности - 50%:

Над ризой белою, как уголь волоса,
Рядами стройными невольницы плясали,
Без слов кристальные сливались голоса,
И кастаньетами их пальцы потрясали.

Горели синие над ними небеса,
И осы жадные плясуний донимали,
Но слез не выжали им муки из эмали,
Неопалимою сияла их краса...
(Анненский. Второй фортепьянный сонет, до 1904).

М. Л. Гаспаров содействовал выходу книги "Театр Еврипида" (2007), подготовленной В. Е. Гитиным и посвящённой его памяти. В очерке "От составителя" содержится его письмо публикатору.

Об исследованиях Гаспарова высказался известный литературовед А. К. Жолковский (см. его статью в собрании) в своём интервью 8 февраля 2013 г., http://gorod.afisha.ru/archive/pundits-zholkovskiy/:

"... установка - на старательное самоограничение, на решение лишь скупо очерченных задач, установка, характерная для 'точных' методов 60-х годов (Гаспаров говорил: 'Не надо пытаться читать в душе у автора', - то есть, выражаясь по-современному, изучать прагматику текста), боюсь, сказалась отрицательно на занятиях самого Гаспарова, лишив его удовольствия заняться менее строго очерченными, но увлекательными темами. Например, поэтикой Анненского, которого он замечательно чувствовал, о котором высказывал интереснейшие мысли, каковых, однако, не дал себе воли разработать. Его это лишило запретного исследовательского удовольствия, а нас - плодов целой потенциальной ветви его научного творчества".

М. Л. Гаспаров исследовал переводы Анненского [2]:

Для сравнения мы подсчитали <...> приблизительные показатели точности и вольности для двух переводов Пушкина - нерифмованным тактовиком ('Влах в Венеции' из Мериме) и александрийским стихом ('Ты вянешь и молчишь, печаль тебя снедает...' из А. Шенье), перевода Маршака из Шекспира (сонет 65) и перевода Анненского из Верлена ('Oh, triste, triste etait mon ame...' - 'Я долго был безумен и печален...'). Результаты (приблизительные!) таковы:

Пушкин из Мериме	точн. 55%	вольн. 35%
Пушкин из Шенье	50%	40%
Маршак из Шекспира	45%	60%
Анненский из Верлена	35%	70%

Результаты сравнения с оригиналами мало отличаются от результатов сравнения с подстрочниками. У Пушкина мы видим - вполне предсказуемо, как видели и у Брюсова, - что более строгая форма стиха влечет уменьшение точности и увеличение вольности. Однако у Пушкина показатель точности все же в обоих случаях выше, чем показатель вольности (как у Брюсова), тогда как у Маршака и Анненского выше оказывается показатель вольности (как у Бальмонта и Иванова). Пушкин, хоть и назвал свое стихотворение 'Подражание А. Шенье', оказался внимательнее к подлиннику, чем профессиональные переводчики. Любопытным образом оба показателя Анненского совпадают с аналогичными показателями лермонтовских 'Горных вершин'.

Переводческий опыт Анненского интересен с еще одной стороны. Главным делом его жизни был перевод полного Еврипида. Греческая трагедия неоднородна: в ней чередуются пространные монологи, отрывистые диалоги ('стихомифия', когда каждый собеседник произносит по строке) и сложно построенные строфические хоры. Мы подсчитали показатели точности и вольности для монологов, диалогов и хоров из 'Умоляющих' Еврипида в переводе Анненского и - для сравнения - из 'Антигоны' Софокла в переводе его сверстника Ф. Ф. Зелинского. В монологах оба одинаково позволяли себе не соблюдать равнострочность и растягивали текст, чтобы полнее вместить содержание; в стихомифиях оба поневоле должны были укладывать каждую реплику в одну строку; в хорах Зелинский старался по мере возможности воспроизводить сложный ритмический рисунок оригинала, Анненский рассчитанно упрощал его.

Анненский			Зелинский
Монолог:	точн. 40%	вольн. 35%	Монолог:	точн. 65%	вольн. 35%
Диалог:	40%	45%	Диалог:	70%	35%
Хор:	30%	60%	Хор:	65%	45%

Картина знакомая: чем сложнее требования стиха, тем ниже точность и выше вольность. Зелинский больше чувствовал себя филологом, чем поэтом, поэтому больше заботился о точности, его показатели в полтора раза выше, чем у Анненского, и почти равны во всех трех видах текста. Анненский больше чувствовал себя поэтом, чем филологом, и позволял себе больше вольности: в диалогах и особенно в хорах у него показатель вольности превышает показатель точности. Жуковский, как известно, сказал: 'переводчик в прозе - раб, переводчик в стихах - соперник'; Анненский мог бы сказать, что в переводе монологов Еврипида он соперник, в переводе лирических частей - хозяин. Можно пойти дальше и сравнить, какого рода те добавления, которые делают к тексту Еврипида Зелинский в своих 35-45% и Анненский в своих 35-60% вольности: окажется, что Зелинский больше старается сделать зримыми образы оригинала, а Анненский - сделать их эмоциональными. Наблюдения такого рода позволят прояснить такое неопределенное понятие, как 'субъективность' перевода.

Стоит ли делать новый перевод, когда есть "кондиционный" старый, который достаточно "подправить"? По-моему, тоже не стоит. Перед революцией у Сабашниковых издавался Еврипид в переводе И. Анненского под редакцией Ф. Зелинского, который "подправил" там много неточностей, а в ответ на негодование наследников Анненского отвечал: я поступал так, как хотел бы, чтобы после моей смерти было поступлено с моими собственными переводами. И вот сейчас в "Памятниках" переиздается Софокл в переводе Зелинского, именно так "подправленный" (правда, гораздо скромнее) В. Н. Ярхо и мною, потому что, хотя существует и более поздний перевод С. В. Шервинского, перевод Зелинского сам по себе уже ощущается как "литературный памятник".

<...> в третьей "переводческой аксиоме" - следующего содержания:

3) - перевод тем лучше, чем более он передает "формальную сторону" текста, не уклоняясь в то же время от смысловой адекватности.

Легкое ли это требование? - Очень трудное! И вот почему перевод (особенно стихов) - труднейшая вещь, и вот почему переводчики чаще всего оправдывают собою известную итальянскую поговорку: "traduttori - tradittori"*. Вот почему также - только поэт может переводить поэта; вот почему у нас есть на русском языке мертвейший перевод Софокла, сделанный добросовестным проф. Зелинским. А превосходный посмертный перевод Еврипида, сделанный тонким поэтом Инн. Анненским, загублен сухой правкой редактора, того же проф. Зелинского.
* Переводчики - предатели.

М. Л. Гаспаров подготовил издание Вакхилида в собственном переводе, который сопроводил переводами Анненского и Вяч. Иванова дифирамба "Фесей":
Пиндар, Вакхилид. Оды. Фрагменты. Издание подготовил М. Л. Гаспаров. Ответственный редактор Ф. А. Петровский. Москва: Издательство 'Наука', 1980. (Серия 'Литературные памятники').

Источник текста: Гаспаров М. Л. Избранные труды. В 2-х тт. Т. 2. М.,1997. С. 141-147. (Гаспаров М. Л. Анненский - переводчик Эсхила // Сб. науч. трудов Московского гос. ун-та ин. языков им. М. Тереза. М.: МГУИЯ, 1989. С. 155-159).

И. Ф. Анненский вошел в историю русской классической филологии как переводчик Еврипида. Репутация сделанного им перевода установилась прочно. Это творческий подвиг; это образец последовательно выдержанного единого поэтического стиля, обладающего редкостной внутренней цельностью; но в этом стиле больше индивидуальности Анненского, чем Еврипида; в нем слишком много вольности и субъективности. Образцовую характеристику переводческого стиля Анненского в его Еврипиде дал в свое время Ф. Ф. Зелинский, и дал ее трижды: в статье о прижизненном томе 'Театра Еврипида' Анненского, в некрологических воспоминаниях об Анненском и в дискуссии о своих редакторских поправках в переводах Анненского. Эти суждения общеизвестны, и нет надобности их повторять. Напомним лишь сентенцию: 'Субъективизм в художественном переводе неизбежен; его же право на внимание читателей стоит в прямой пропорции с интересностью самого субъекта' [Зелинский 1916, 343]; и констатацию: 'специально И. Ф. очень дорожил индивидуальными особенностями своего перевода и сдавался только перед очевидностью' [Зелинский 1911, 373].

Дальних объяснений этому искать нет надобности. Судьба Анненского в поэзии трагична. Формирование его творчества совершалось в провале между прозаизированной поэзией второй половины XIX в. и символической поэзией начала XX в. Он хотел стать русским Малларме, располагая художественными средствами Надсона (который, кстати сказать, был моложе его). В оригинальном творчестве это чудо ему удалось: он создал новый поэтический язык. В переводном творчестве это удалось меньше: он просто перенес в него язык своего оригинального творчества. В собственной эпохе ему не находилось места. В начале своего пути он далеко опережал современную поэзию, в конце (как всем казалось) отставал от нее. А когда после его смерти все оценки пришлось выводить заново, то оказалось: Анненский как поэт был современником по крайней мере зрелого Мандельштама, а Анненский-переводчик так и остался приблизительно современником Якубовича-Мельшина (такого же, как он, одинокого любителя Бодлера). Заметнее всего это, конечно, по переводам Анненского из французов; но таков же и главный труд его жизни, его Еврипид. Еврипида он представлял себе таким, каким сам себе казался: утонченным, одиноким и непонятным, так сказать облагороженным и гармонизированным образом 'проклятого' поэта-декадента. От лица такого Еврипида он и писал свои русские тексты еврипидовских драм. Отсюда - и субъективность, и вольность.

До сих пор никому из повторявших слова о вольности переводов Анненского не приходило в голову измерить степень этой вольности, показать ее объективно, сопоставить ее с вольностью, допускавшейся

другими поэтами-переводчиками. Для этого не было метода. Мы попытались разработать такой метод объективного измерения точности и вольности перевода - более надежный при анализе переводов с подстрочника, более приблизительный при анализе переводов с оригинала. Вкратце он изложен в статье 'Брюсов и подстрочник' (см. выше), подробно продемонстрирован в статье В. В. Настопкене 'Опыт исследования точности перевода количественными методами' [Настопкене 1981]. Ограничимся здесь двумя основными понятиями: показатель точности перевода - это процент знаменательных слов оригинала, сохраненных в переводе; показатель вольности перевода - это процент знаменательных слов перевода, замененных или добавленных по сравнению с оригиналом. (Знаменательные слова - это существительные, прилагательные, глаголы, наречия; точнее всего обычно переводятся существительные, вольнее всего - прилагательные и наречия.) Эти два показателя не дублируют друг друга: легко представить себе перевод, в котором слова оригинала сохранены почти все, но затоплены таким количеством переводческих отсебятин, что назвать этот перевод точным без оговорок невозможно.

И вот, глядя на переводы Анненского из Еврипида, мы можем заметить: та вольность, о которой говорят все критики, распределяется по его тексту неравномерно. Она различна для стихомифии, для монолога, для хора. В стихомифии переводчику приходится точно укладываться стих в стих; в монологе он может припускать себе лишние строчки для простора (известно, как широко пользовался этим Анненский); в хоре, ритмы которого точной передаче не поддаются, он фактически не стеснен ничем.

Для анализа мы взяли три отрывка из неизданного перевода трагедии Еврипида 'Умоляющие' (почему - скажем потом). Считалось, что этот перевод утерян, на самом деле он хранится в ОР РГБ и сейчас подготовлен к печати. В качестве образца монолога взяты ст. 1-26:

- Деметра, ты, которая блюдешь
Очажный огнь Элевсиса, и вы...

- О чем мольба? Чего от нас желаешь?..
- Ты знаешь, царь, мой пагубный поход...

- Старуха в плаче старухе
В пыли целует колени...

Вот округленные показатели точности и вольности для этих трех отрывков. Стихомифия - точность 40%, вольность 45%: примерно две

пятых слов подлинника сохранено, две пятых слов перевода изменено или добавлено. Монолог - точность по-прежнему 40%, вольность ниже, 35%: Анненский пользуется приобретенным простором, чтобы избегать вынужденных изменений и добавлений. Хор - точность резко ниже, 30%, вольность резко выше, 60%: Анненский пользуется приобретенным простором, чтобы дать волю угодным ему изменениям и добавлениям. Стихомифия - самая логическая часть греческой трагедии, хор - самая лирическая. Жуковский, как известно, сказал: переводчик в прозе - раб, в стихах - соперник. Перефразируя это, мы можем сказать: Анненский в драматических частях трагедии - соперник, в лирических - хозяин.

Насколько индивидуальны эти показатели и насколько они неизбежны для любого перевода любого переводчика? Мы сделали такой же подсчет показателей точности и вольности для перевода Ф. Ф. Зелинского из Софокла ('Антигона'). Получилось вот что. Показатель точности и в стихомифии, и в монологе, и в хоре у Зелинского примерно одинаков, 65-70% - на треть выше, чем у Анненского в монологе и стихомифии (Анненский сохранял две пятых слов подлинника, Зелинский сохраняет три пятых), вдвое выше в хоре. Показатель вольности в стихомифии и в монологе 35%, в хоре, как и у Анненского, выше - 45% (но даже здесь Зелинский добавлял меньше половины слов перевода, Анненский больше половины). Можно было бы сравнить и содержание этих добавлений, вносимых тем и другим переводчиком: у Зелинского они служат преимущественно наглядности образа, у Анненского - эмоциональности образа, - и это помогло бы прояснить такое зыбкое понятие, как 'субъективность'; но сейчас это отвлекло бы нас слишком далеко.

Для сравнения - еще несколько цифр. 60 процентов присочиненного Анненским в хоре 'Умоляющих' - это еще не предел вольности. В переводе стихотворения Верлена 'Я долго был безумен и печален...' у Анненского показатель точности - 35%, вольности - 70%: почти на три четверти стихотворение написано не Верленом, а Анненским. В переводах буквалиста Брюсова из армянских сонетов точность - 40%, вольность 25% (несмотря на дополнительные ограничения из-за строгости формы!). В переводах Маршака из сонетов Шекспира (сонет 65) точность - 45%, вольность - 60% (как в хоре Анненского!). В переводе Пушкина из Шенье 'Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает...' точность - 50%, вольность - 40%; из Мериме ('Влах в Венеции'), точность - 55%, вольность - 35% (сказывается облегчающая свобода от рифмы). В целом можно считать, что в среднем точность русского стихотворного перевода (необходимая, чтобы он считался переводом, а не подражанием) - 50 плюс-минус 10%, вольность же колеблется в очень широких рамках и заслуживает особого внимания исследователей. Практика советского прозаического (то есть не скованного фор-

мальными ограничениями) перевода с подстрочника дает показатель точности - те же 55%, зато показатель вольности - всего лишь 15% (Дж. Икрами 'Поверженный', пер. В. Смирновой; 'криминальных' случаев, когда переводчик сам или с благословения автора дописывает подстрочник собственными силами, мы не касаемся).

А теперь можно обратиться к заглавной теме нашей заметки. В наследии Анненского есть мало кому известная страница - его переводы из античных трагедий, сделанные прозой. В свой последний год Анненский читал на петербургских Высших курсах лекции по истории греческой драмы. Литографированые экземпляры этого курса сохранились, хотя и крайне редкие. Начав с общей характеристики, Анненский дошел здесь до Эсхила и включил в курс сравнение двух драм на смежные сюжеты: 'Семерых против Фив' Эсхила и тех самых 'Умоляющих' Еврипида, из которых мы нарочно брали отрывки для предыдущего обследования. Отрывки из 'Умоляющих' он дает в этом самом своем стихотворном переводе, а отрывки из 'Семерых' - в своем же прозаическом переводе, то есть не гонясь за поэтичностью, а только за точностью (так же он поступает и с некоторыми отрывками 'Орестеи'). Вот как звучит этот прозаический перевод - 'сцена девизов' (по обозначению Анненского): вестник описывает Семерых, подступающих к семи воротам, Этеокл назначает против них противоборцев, а хор подает заключительные реплики. Позволим себе маленькую вольность: текст, который Анненский печатал прозаически, сплошной строкой, напечатаем разбитым на смысловые строки, так называемый ныне верлибр. Ни одного слова и ни одного знака мы не меняем: читатель-педант имеет полную возможность представить по этой публикации прозаический текст Анненского, а читатель, заинтересованный поэтикой Анненского, выпуклее увидит ее особенности в этом переводе. Текст велик, поэтому приходится ограничиваться лишь отрывками.

Уже Тидей дрожит от ярости в воротах Прэта:
...и от крика сотрясаются густые гребни на его каске,
и бедные бубенцы, свисая с его шлема,
звенят ужасом.
Эмблема щита его надменна,
это небо, сияющее звездами,
а среди них луна,
яркая и полная царица звезд,
глаз ночи,
и вся она из лучей.
Ярый,
кичась великолепием доспехов,
оглашает он криком речной берег
и алчет боя,
точно жеребец, который закусывает удила
и рвется навстречу призывной трубе...

Сгибни, величавый угрозами!
Да настигнет его молнийная стрела
прежде, чем прянет в мой дом,
и пока буйное копье
еще не выпугнуло нас из девичьих теремов.

Теперь о следующем.
Этеоклу выпал третий жребий
из опрокинутой, медью блистающей каски,
а вести отряд ему
к Неистейским воротам.
Кружит кобылиц он;
опеняя удила, так и рвутся они насесть на ворота.
И диким свистом
вырывается их дыхание.
Не беден и девиз щита его.
Гоплит приладил сходни к вражьей твердыне -
он горит желанием рушить,
и в сложении букв слышен его крик,
что и Арей не сбросит его с башни...

Пятый в пятых воротах
у Амфионова гроба.
Копьем он клянется, сжимая копье,
а оно ему священнее бога и милее глазам его, -
клянется, что разорит он город Кадмейонов,
хотя бы против Зевса.
Он от дочери гор,
это изукрашенный прелестью отпрыск,
мальчик и уже муж;
и ярый голос
рассекает воздух между ланит,
но нежный пух, оттеняя плод сочной юности, едва зацветает на них.
и дух его яр,
и свирепо глядит он,
и от дев у него лишь созвучное имя.

По отбору слов видно: для Анненского это не был 'учебный перевод', заботящийся лишь о смысле, это был такой же художественный перевод, как его стихи, заботящийся о стиле и только освобожденный от оков метра и ритма. И от этого еще ощутимее, насколько прозаический Эсхил Анненского не похож на стихотворного Еврипида того же Ан-

ненского: здесь нет изящества и тонкости, a есть напряженность, резкость и сила. И еще есть точность: показатель точности в этой прозе - целых 87%, показатель вольности - только 17%. Хочется сказать: перевод возвышается здесь до подстрочника. (Разницу между 55% точности в переводе из Икрами и 87% точности в Эсхиле оценивать пока рискованно: анализ переводов с подстрочника и переводов с подлинника дает цифры разной надежности; но 15% вольности в Икрами и 17% вольности в Эсхиле вполне соизмеримы.) Что это - сознательное стремление сохранить в переводе разницу между стилем Эсхила и Еврипида? Вряд ли. Последний монолог Этеокла в этой сцене Анненский не удержался и перевел не прозой, а стихами; и он сразу же получился гораздо более похож на его Еврипида:

Обезумленный богами, ненавистный
Мой род; ты, кровь Эдипа, наконец!
Вот и оно, оно, проклятий отчих
Свершение... увы!.. увы!: Но плач
И стоны неприличны - возбуждать
Рыдания... что пользы? Полинику
(Зловещий звук!) - я говорю: посмотрим,
Как сбудется письмен тех золотых
Хвастливое безумье: приведут ли
Они сюда владельца? Если б дочь
Невинная Кронида, Справедливость,
И точно с ним была, в его делах
И помыслах, - он точно успевал бы;
Но ни у мрачных материнских недр,
Ни у груди кормящей, ни подростком,
Ни бородатым юношей его
Приветом не побаловала Правда... и т. д.

Показатель точности в этих стихах - 82% , почти как в предшествующей прозе; инерция точности держится. Показатель вольности - 32%, вдвое больше, чем в прозе. Но главное ощущение перемены здесь возникает не от лексических прибавлений-убавлений' а от иных, не улавливаемых этими показателями признаков: от синтаксиса и интонации. Фразы в стихах становятся короче, разрываются характерными для Анненского многоточиями, перебиваются риторическими вопросами и восклицаниями, а главное, насыщаются анжамбманами' перебросами фразы из стиха в стих, учащающими взволнованно-задумчивые паузы: в греческом тексте здесь один анжамбман приходится на двенадцать строк, a в переводе - на каждые три. Это и придает тому, что Зелинский называл 'дикционной физиономией подлинника', совершенно иной облик. (С. С. Аверинцев однажды выразился в разговоре, что, изламывая эти плавные греческие фразы по острым углам русских сти-

147

хоразделов, Анненский должен был испытывать чувство утоляемого caдизма. Это вообразимо: точно так же Фет, выламывая в своих переводах русские гексаметры так, чтобы они чуть ли не слово в слово совпадали с латинскими подлинниками, мог испытывать чувство утоляемого переводческого мазохизма.) Важно одно: как только Анненский начинает говорить стихами, его Эсхил стремительно перестает быть Эсхилом и становится Анненским - таким же Анненским' каким стал Еврипид. В прозаическом переводе Анненский дает нам греческого поэта, в стихотворном - самого себя. Кому что дороже, тот пусть скажет, что из этого лучше.

P. S. Вероятно, мы были неточны, сказав, будто Анненский перенес в переводы язык своего оригинального творчества. Скорее, наоборот, он выработал на переводах язык оригинального творчества: к Еврипиду он приступает около 1891 г., за десять лет печатает восемь драм, a потом, в 1901-1902 гг. быстро пишет собственные трагедии в своем еврипидовском стиле - 'Меланиппу-философа', 'Царя Иксиона' и 'Лаодамию', - собирает первую книгу своих 'настоящих' стихов, 'Из пещеры Полифема', и после этого заметно охладевает к работе над Еврипидом. Лекции c переводом из Эсхила - это 1908-1909 гг., последний год его жизни. Самый рискованный пункт в этой заметке - прозаический перевод из Эсхила. представляемый читателю как свободный стих. Степень точности его от такого оформления, конечно, не меняется; а меняется ли его эстетическая выразительность от ассоциаций с другими произведениями мирового верлибра - заведомо незнакомыми Анненскому и тем более Эсхилу - это проблема нерешенная. В современной западной практике перевод традиционных стихотворных форм верлибрами - дело обычное ('ни стих ни проза - лингва-франка современной словесности', - было сказано в одной едкой рецензии); у нас - пока еще экспериментальное. Печатая прозу Анненского-Эсхила в виде свободного стиха, мы как бы включаемся в эти актуальные эксперименты. Как кажется, перевод свободным стихом хорош тем, что освобождает переводчика и читателя от накопленных стереотипов воспроизведения и восприятия тех или иных культурных традиций: так Aнненскому над Эсхилом удалось освободиться от привычного ему стиля псевдоантичного декаданса.

1. "RUTHENIA", http://www.ruthenia.ru/ (по материалам Еженедельного Журнала, http://old.ej.ru/015/particular/profile/gasparov/index.html )
2. Гаспаров М. Подстрочник и мера точности // Гаспаров М. О русской поэзии. СПб., "Азбука", 2001, с. 371-372.
3. Гаспаров М. О переводимом, переводах и комментариях // Литературное обозрение, ? 6, 1988, с. 46.
4. [Иванов-Разумник Р. В.] Р. Новосельский. О переводах вообще и о переводе Аристофана в частности / "Литературный критик", 1936, 8, с. 176.


Начало \ Именной указатель \ Анненский в трудах М. Л. Гаспарова	Сокращения
	Обновление: 20.02.2016