Сокращения

Открытие: 30.11.2009

Обновление: 05.01.2024

Л. Я. Гуревич

Памяти И. Ф. Анненского
Приближение кризиса (Новые лозунги и старые приёмы) фрагменты
Мечты и мысли о новой драме фрагмент
Без мерил фрагмент
<Памяти Н. Ф. Анненского>

Любовь Яковлевна Гуревич (20 октября / 1 ноября 1866 - 17 октября 1940) - русская писательница, театральный и литературный критик, переводчик, публицист и общественный деятель. Дочь Якова Григорьевича Гуревича, директора основанного им известного петербургского частного учебного заведения 'Гимназия и реальное училище Гуревича', в котором Анненский начинал свою служебную педагогическую деятельность.

Страница Википедии

Кроме указанных работ, связанных с Анненским, Л. Я. Гуревич, возможно (по предположению А. И. Червякова), является автором рецензии: Рец. на кн.: Вакханки: Трагедия Еврипида / Перевод Иннокентия Анненского. Спб., 1894. // Северный вестник. 1894. ? 12. Декабрь. Паг. 2. С. 36. Без подписи. PDF

А. В. Лавров и Р. Д. Тименчик в своей известной статье указывают:

'Одинокий', - так по праву собиралась назвать свою статью об Анненском критик Л. Я. Гуревич³.

³ Сохранились черновые заметки к этой недописанной статье (ЦГАЛИ, ф. 131, оп. 1, ед. хр. 13).

ПК. С. 61, 117.

Р. Д. Тименчик позднее написал об этом плане:

Л.Я. Гуревич работала весной 1910-го над статьей об Анненском для 'Ежегодника императорских театров' и писала редактору Н.В. Дризену, объясняя задержку сдачи статьи: 'Этот своеобразный человек, проживший в стороне от литературы, сделал так много и так значительно для всех, кто интересуется судьбой нашей литературы и нашего театра, что писать о нем, не изучив его целиком, казалось мне недостойно' (ОР РНБ. Ф. 263. ? 143).

Роман Тименчик. Подземные классики: Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2017. С. 188.

Л. Я. Гуревич можно также увидеть в собрании на фотографии ниже и на коллективной фотографии 1901 г.

Источник текста: "Русская мысль", 1910, ? 1, отд. II, с.163-166. Подпись: "Л. Г.".
Фрагмент был приведён в статье к публикации Лаврова А. В. и Тименчика Р. Д. (ПК, с. 63).

"К. И. Чуковский писал в конце февраля - начале марта 1910 г.: "Дорогая Любовь Яковлевна! Разрешите мне хотя бы в двух словах выразить Вам свое искреннее сочувствие ко всему, что Вы пишете теперь в "Русской мысли". Спасибо Вам за статью о Чехове и за статью об Ин. Анненском. Это самое лучшее и правдивое, что мне случалось читать о них" (ф. 89, ? 19780)." (Имеются в виду статьи Гуревич "Посмертный лик Чехова" (Русская мысль, 1910, ? 2, отд. II, с. 115-137) и "Памяти И. Ф. Анненского" (там же, ? 1, отд. II, с. 163-166).

Гречишкин С. С. Архив Л. Я. Гуревич // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год. Л., "Наука", 1978.

Фото: Русская интеллигенция. Автобиографии и био- библиографические документы в собрании С. А. Венгерова. Аннотированный указатель. В 2 т. Т. 1. А - Л. СПб., 2001. (640 с., под ред. В. А. Мыслякова).

Некролог опубликован в сборнике: Иннокентий Анненский глазами современников / К 300-летию Царского Села: [Сборник / сост., подг. текста Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко; вступит. ст. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой; коммент. Л. Г. Кихней, Г. Н. Шелогуровой, М. А. Выграненко] - СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2011. С. 241-244.

163

Я знала Иннокентия Федоровича очень давно, еще в 80-х годах, когда я была почти девочкой, а он преподавал греческий язык в гимназии моего отца. Рассказы гимназистов, его учеников, дополняемые личными впечатлениями, рисовали образ учителя, непохожего на обыкновенных русских учителей - изысканного, светски-любезного в обращении с старшими и младшими, по европейски корректного, остроумного, с каким-то особенным, индивидуальным изломом в изящной стройной фигуре, в приемах и речах, изломом не то манерным, не то чудаческим.

Облик его остался памятным, но слегка загадочным для меня, да вероятно и для большинства знавших его. Его стихотворные переводы Эврипида, которые мне приходилось читать, говорили о том, что этот ученый филолог таит в себе и тонко-художественное отношение к красотам древнего мира, но вращаясь в кругу современных литераторов, никогда до последнего времени я не встречала его, не слышала разговоров о нем. Если и доходили о нем еще какие-нибудь слухи, то больше со стороны его педагогической карьеры - в то время, когда он был директором царскосельской гимназии, когда он в комиссии Ванновского отстаивал классицизм, а в самые последние годы - когда он сделался окружным инспектором. И у меня сложилось представление, что это человек, конечно, особенный, ученый и утонченный, но все же - типичный "человек в футляре".

В 1906 году вышла его первая "Книга отражений"; я прочла где-то краткий отзыв о ней, заинтересовалась, но - в те годы - купить не собралась. Потом узнала откуда-то, что он переводит французских поэтов - "парнасцев и проклятых", что он сам пишет стихи и своеобразные драмы, и тоже - как, наверное, многие из его знакомых и многие из людей, живущих в литературе, - не достала ничего им написанного: его произведения надо было доставать, отыскивать, что всегда так затруднительно и хлопотно в условиях русской жизни. В видных литературных изданиях он не печатался, - никуда не шел, не сделал ни одного шага, чтобы попасть в свет общеизве-

164

стной литературы. Может быть, это была большая и благородная гордость, может быть, отчасти и другие особенности его натуры, осложненные опять-таки условиями русской жизни. Но кое-кто все-таки знал его. С весны истекающего года он был привлечен в "Поэтическую академию" - небольшое, почти кружковое учреждение петербургских модернистов. Вскоре затем он выпустил вторую "Книгу отражений", и, наконец, его привлекли в редакцию журнала Аполлон; и статья его "О современном лиризме" вызвала разговоры не только в литературных кружках, но и на страницах газет и журналов. И опять-таки, наверное, так же, как и для многих других, - с этого момента только он ожил для меня - приоткрылся в той богатой, тонкой и сложной духовной жизни, которую он носил в себе. И с трепетом, как на истинную литературную находку, я набросилась на его "Книги отражений".

В этих двух маленьких книжечках, заключающих в себе этюды на разнообразные литературные темы, нет такой страницы, которая не заслуживала бы самого внимательного, вдумчивого чтения с карандашом в руке. Столько здесь своеобразного, острого и причудливого ума, приникающего к искусству и работающего над ним своим личным, чисто субъективным, психологическим методом - с вольною игрою ассоциаций, столько здесь чуткого внимания к тонкостям и особенностям разных писателей, к тому, что другими не замечено и что ему, Анненскому, оказывалось внезапно-близким, интимно-понятным. Ибо его сложная, современная, замкнутая душа изведала многое и разнородное - если не в непосредственных переживаниях, не лицом к лицу с жизнью, то на расстоянии и как бы в отражении. Страх жизни, о котором Анненский говорит в своем замечательном, смятенно, горячечно написанном этюде о "Господине Прохарчине" Достоевского, страх перед жизнью, сумбурной и "чадной" (Анненский часто употребляет это слово), ужас перед властным напором жизни, перед теми насилиями, которые она совершает над нами, не желающими приспособляться к ней и не умеющими ей противостать, - этот страх заставляет его насколько возможно уходить прочь от реальностей, в глубь себя, в глубь литературы, в глубь мысли. Больше всего он любит именно мысль, "красоту мысли", которая волнует его "не столько содержанием своим, сколько затейливостью игры, блеском". Так он сам "кается" в статье об идеологии Достоевского. Натура по преимуществу эстетическая, он хотел бы весь уйти в созерцание этой затейливой игры человеческого духа в произведениях искусства, следить за его переливами в индивидуальных особенностях художественного и поэтического творчества. Но разве можно, любя в искусстве отражения духа, уйти от вопросов жизни? Они

165

встают из прекрасных книг, как и из самой действительности, - встают во всей неотступности, очищенные от затмевающих их впечатлений и интересов, углубленные, светлые и жуткие. Нельзя уйти от них тонкому человеку с впечатлительным разумом, - и, разбираясь в неисчерпаемой сокровищнице художественных восприятий, вживаясь то в одного, то в другого поэта, захватываясь их мотивами, его собственная мысль постоянно работает, как сверло, путем анализа и самоанализа, ибо в нас бродят зачатки тех фантазий, которые мы встречаем развернутыми, крылатыми в произведениях других, великих: Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский, Шекспир в Гамлете, Ибсен в Бранде, тем или другим художественным штрихом своим вызывают в нас вихрь личных мыслей и личных настроений, в писательском "я" наших современников - Чехова, даже Горького и Л. Андреева мы находим отражения своего "я". И в этюдах Анненского об этих писателях, вместе с глубокими и блестящими мыслями, часто лишь начинающими, но не заканчивающими целый ряд других, еще никем не высказанных, серьезных и важных мыслей, вместе с проникновенными психологическими наблюдениями и замечаниями, с чудесными литературными сопоставлениями, - мы находим ряд интимных признаний. И мы начинаем ощущать душу этого оригинального человека, который, еще будучи студентом, в то время, когда русская молодежь жила "Отечественными Записками", был отравлен Эдгаром Поэ и Бодлером; который любовно перевел всего Эврипида, вдохновенно изучал во всех извилинах и закоулках русских классиков, знал, как редкий европеец, новейшую поэзию Франции, с редким мастерством и великолепною художественною прозорливостью анализировал "Горькую судьбину" Писемского, "Власть тьмы", "На дне", и писал утонченные психологические и филологические комментарии к стихотворениям Бальмонта и других современных лириков. А русское общество, столь нуждающееся в культуре, ничего не знало о нем - он прожил как будто в стороне от него, служа до конца дней в министерстве народного просвещения.

Читая и перечитывая его этюды в "Книгах отражений", эти слишком немногочисленные и часто как бы не законченные этюды, начинаешь, однако, понимать и причину этого отчуждения Анненского от нашей действующей литературы. И, думается, причина эта не только в его гордости и нервической щепетильности, и даже не только в "страхе жизни", особенно страшной, особенно "чадной" именно у нас. Возможно, что его дарования могли бы полностью раскрыться, принося ему живительные удовлетворения заслуженного успеха, лишь при иных условиях внешней культурной жизни. За его писанной речью мне иногда чудится его голос, слышится живая речь - серьезный, изящный и не-

166

принужденный разговор в каком-нибудь западно-европейском литературном салоне. Часто в своих набросках Анненский точно обращается к слушателям, дополняя слово выразительным жестом, мимикой, - законы писанной и устной речи различны, и иногда мысль его кажется слишком отрывочной или недостаточно четкой, незаконченной на бумаге. Сложная, многогранная душа его, капризная и переливчатая в своих настроениях, как бы не вполне умещается в печатное слово. В свободном безбоязненном общении с людьми, - с людьми столь же культурными, как он, способными оценить и поддержать творческую игру его ума, он должен был бы блистать, развертываться шире, глубже, полнее. Вероятно, он был бы великолепен и на кафедре - в аудитории, способной увлечься его увлечениями, зажечься его литературными интересами. В условиях нашей жизни и кафедра не могла бы доставить ему особенной отрады, и он не добивался и ее, как вообще ничего не добивался, а его литературные наброски падали куда-то в глухую пустоту, не вызывая отголосков.

И он жил в тиши Царского Села, переходя от прозаического служебного труда к наслаждениям своей литературной работы, слегка старея, и все ждал, ждал чего-то... "Мы все, с какой-то трагической наивностью, все ждем", - говорит он... Он дождался того, что за ним пришла литературная молодежь и позвала его - учить ее и совместно работать. Не все оказалось благополучно и здесь, но как бы то ни было, начиналась новая полоса жизни, - известность, а со службой в министерстве он должен был покончить.

Я встретила его за четыре дня до его смерти в салоне барона Н. В. Дризена, на первом же заседании кружка, дебатирующего вопросы театра. Он был оживлен, внимательно слушал и, в качестве председателя, быстро записывал суть того, что говорили ораторы, - потом, рассыпая изысканные комплименты, резюмировал прения. Следующее заседание назначено было через две недели, 10 декабря, и он был доволен тем, что в этот вечер он свободен. "Десятого я приду. Непременно приду", сказал он, быстро уходя, чтобы попасть на поезд.

А через четыре дня я прочла в газете, что он умер внезапно от паралича сердца, подъехав на извозчике к Царскосельскому вокзалу. Смерть, которой он всегда меньше боялся, чем грубых и кошмарных ужасов жизни, бросила его на грязную мостовую, среди суматохи городской площади. Как раз в этот день, утром, министерство опубликовало наконец приказ об его отставке, которого он так долго ждал.

Приближение кризиса
(Новые лозунги и старые приёмы)

фрагменты

Источник: Гуревич Л. Я. Приближенье кризиса. // Любовь Гуревич. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. Москва, Книгоиздательство "Русская мысль", 1912. (Русская мысль. 1910. Январь. Первоначальное название: "Новые лозунги и старые приёмы")
"Библиотека Бестужевских курсов", http://www.library.spbu.ru/dcol (не действ.)

98

С разных сторон появляются признаки того, что в самых центрах 'модернизма' назревает глубокая неудовлетворенность продуктами современного поэтического и художественного творчества, потребность в выработке новых, но строго определенных зстетических принципов и критериев. Некоторые признаки этого рода находим мы и на страницах недавно возникшего в Петербурге литературно-художественного журнала Аполлон.

Каково бы не было общее впечатление, вызываемое его первыми книжками, как бы не были бедны те надежды, которые мы можем возложить на него в смысле его способности сыграть истинно творческую или кристаллизующую роль в нашем искусстве и литературе, - нельзя не отметить, как нечто знаменательное, те лозунги, которые молодая редакция захотела положить в основу своей деятельности. Кое в чем смутноватое, расплывчатое с точки зрения философского миросозерцания редакционное 'вступление' журнала констатирует прежде всего назревающий 'протест против бесформенных дерзаний творчества, забывшего законы культурной преемственности'. Задаваясь чисто-эстетическими целями и имея в виду давать ход всем новым росткам художественной мысли, без различия идеологических оттенков, Аполлон, говорить редакция, 'хотел бы называть своим только строгое искание красоты, только свободное, стройное и ясное, только сильное и жизненное искусство, за пределами болезненного распада духа и лженоваторства'. Ограждая 'культурное наследие', журнал хочет вести 'не-

99

примиримую борьбу с нечестностью во всех областях творчества, со всяким посяганием на хороший вкус, со всяким обманом - будь то выдуманное ощущение, фальшивый эффект, притязательная поза или иное злоупотребление личинами искусства'.

Как видим, журнал дает обещания не малые и не легко исполнимые, особенно в настоящий момент, когда оторванный от органической жизни, измученный самим собою индивидуализм зачастую является эфемерным в самых своих переживаниях когда даже у крупных талантов ощущения нередко вызываются лишь гипнозом мыслей, представлений когда та или иная поза является для многих уже безвыходной формой существования, - потому что люди утратили дар непосредственности. Куда уйти от самого себя? Как выйти из порочного круга собственными силами?.. И редакция Аполлона, как мы увидим, в общем не вышла из этого порочного круга.

Однако всякая самокритика, как бы далеко от нее не было до возрождения, имеет свою ценность. И такого рода ценные страницы несомненно имеются в Аполлоне. Они напоминают нам в то же время обо всем, что было не эфемерного - составляющего положительный вклад в процесс нашего литературного и художественного развития - в том самом 'декадентском' периоде литературы, над преодолением которого хочет работать Аполлон. Уже и самое название журнала и характер его внешности, вместе с теми комментариями, которые мы находим на эту тему в редакционном 'вступлении', в статье Александра Бенуа 'В ожидании гимна Аполлону' и в статье М. Волошина 'Об архаизме в русской живописи', заставляют нас вспомнить о том расширении культурного кругозора, которым ознаменовалась декадентская эра нашего существования - о тех новых интересах и знаниях в области философии, истории религии, мифологии, филологии, археологии, истории искусства, которые были внесены в литературу русскими, как и западно-европейскими

100

декадентами. Как во времена упадка Рима храмы наполнились десятками разнородных по духу иноземных богов, так наша литература вдруг наполнилась бессчетным количеством образов, представлений, имен, захваченных из всех времен и со всех концов мира, совершенно чуждых предыдущей органической полосе развития, хотя и не чуждых ей в целом, ибо эта универсальная любознательность была в высшей степени свойственна хотя бы нашему Пушкину. Правда, кабинетный склад ума наших литераторов, 'комнатный' характер их психологии не позволил им претворить свои познания в ту живую поэзию, которая является достоянием целого общества, целого пробуждающегося к жизни народа. Но как бы то ни было, наша литература, которой предстоят дальнейшие брожения и превращения, обогатилась новыми, расширяющими кругозор понятиями и идеями, наша поэзия - новыми мотивами, ритмами и созвучиями. И обо всем этом вновь напоминают нам некоторые страницы журнала Аполлон.

Самым значительным, что есть в нем из области литературы, бесспорно нужно признать вызвавшую уже чьи-то неудовольствия, а во втором номере и нечто вроде оправданий со стороны редакции, большую статью только что скончавшегося известного филолога и переводчика Эврипида - Иннокентия Анненского, 'О современном лиризме'. Написанная в том же своеобразном неровном стиле, в каком написаны его интересные, остро-вдумчивые литературные наброски, вошедшие в его первую и вторую 'Книги отражений', - то в интимном тоне одинокого размышления, то в несколько напряженном и кокетливом тоне шутливой светской пикировки, далеко не без признаков того маньеризма, эстетическую стоимость которого Инн. Анненский отлично умел оценить, - эта статья, анализирующая творчество наших современных лириков, от самых крупных и известных до начинающей молодежи, высказывает ряд истинно-ценных

101

и новых мыслей о существе поэзии, разбрасывает множество превосходных замечаний по адресу того или другого из поэтов. Изысканные комплименты служат здесь иногда лишь введением к ядовитейшему указанию, лукавая улыбка иногда мелькает там, где критик подводит итог заслугам, тонкий чуткий анализ того или другого стихотворения внезапно завершается остроумным словцом или нарочито-тривиальной шуткой. Мы не привыкли в России к этой утонченной, мудреной, 'не прямой' манере критического письма, но статья Инн. Анненского, как и его этюды в 'Книгах отражений', в самом деле представляет большой интерес - не только своей содержательностью, но и некоторыми приемами критического анализа в том, что касается поэтической формы, особенностей размера и фонетики той или другой пьесы в связи с характером ее внутреннего мотива. Тут чувствуется настоящая, большая эстетическая культура, о которой раньше, до 'декадентства', нельзя было и мечтать в русской литературе. И вот что еще характерно у Инн. Анненского. Прегрешая иногда и в прозе, и еще чаще в своей лирике излишней непростотой, злоупотребляя ученостью, которая грозит порою превратиться в своего рода эзотерическую мудрость, он твердо знает, что так нельзя, и едко обличает в своей статье, наряду со всяческим безвкусием, со всеми видами эстетической некультурности, то равнодушное, педантическое, 'вяло учебное', что отличает нынешнее вырождающееся декадентство. 'Миф тем-то ведь и велик, что он общенароден', - не без основания напоминает он Вяч. Иванову, - хотя последний в теории всегда утверждает то же самое, - '...и мне до горечи обидно при чтении пьесы за недоступность так заманчиво пляшущих передо мною хореев и за тайнопись их следов на арене, впитавшей столько благородного пота'.

<...>

104

И как оценить столь отдающую дешевым маскарадом, деланно-таинственную, деланно-торжественную заметку М. Волошина под названием 'Гороскоп Черубины де Габриак', - заметку, которая служит... чем-то в роде рекламы к тут же напечатанному циклу стихотворений начинающей поэтессы, по-видимому, не лишенной таланта, но закутавшей свои лирические переживания густым флером католической символики, в подражание некоторым знаменитым декадентам-католикам Франции.

Мечты и мысли о новой драме

Источник: Гуревич Л. Я. Приближенье кризиса. // Любовь Гуревич. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. Москва, Книгоиздательство "Русская мысль", 1912. С. 164. (Русская мысль. 1910. Апрель)
"Библиотека Бестужевских курсов", http://www.library.spbu.ru/dcol (не действ.)

'DIe Geburt der Tragodie' все еще соблазняет умы. Ведь в этой книге столько настоящей поэтической глубины, основные идеи ее - о происхождении трагедии из духа музыки, об иррациональном характере искусства - все еще недостаточно впитаны современной литературой. Однако наряду с этими идеями там столько заблуждений - исторических заблуждений, которые уже до конца вскрыты и отвергнуты быстро идущей вперед филологической наукой. Совсем неправда, будто 'из жертвенного экстатического служения возникло дионисийское искусство хоровой драмы', как все еще зачем-то говорит Вяч. Иванов. Виламовиц-Мёллендорф, этот, по признанию его ученых собратьев, гениальный филолог нашего времени, в своей сухой, но бесконечно содержательной и открывающей новые горизонты книге 'Einleitung in die griechische Tragodie' разбил это мнение уже одним указанием на то, что литургические хоры Диониса были женские, тогда как лицедеями греческого театра - с самых зачатков его и до времени полного расцвета - были исключительно мужчины. Беспощадно отвергая всякую романтику полузнания, Виламовиц осторожно начертал нам истинные пути происхождения театра. Да и один ли Виламовиц в настоящее время! Тому, кто интересуется этим острым в виду накопившихся недоразумений вопросом, достаточно просмотреть хотя бы коллективный труд трех немецких ученых 'Эллинская культура', вышедший у нас под редакцией проф. Зелинского, и с этою нитью в руках прочитать увлекательные статьи покойного Инн. Анненского при его переводах Эврипида. Зачем же держаться за поэтическую неправду, строить свои размышления на ошибочных исторических данных ? Ведь нельзя же допустить, что многоученый эллинист Вяч. Иванов не знает того, что знают уже и профаны.

Без мерил

фрагмент

Источник: Гуревич Л. Я. Приближенье кризиса. // Любовь Гуревич. Литература и эстетика. Критические опыты и этюды. Москва, Книгоиздательство "Русская мысль", 1912. С. 142. (Русская мысль. 1910. Июнь)
"Библиотека Бестужевских курсов", http://www.library.spbu.ru/dcol (не действ.)

Полоса декадентства и символизма является уже как бы подходом литературы к этим, стоящим у нее на очереди задачам. Борьба против 'быта' в литературе была в сущности борьбою против эмпиризма в литературе. 'Символизм' явился лишь сознательно оформленным, подчеркнутым выражением того, что всегда лежало в основе глубочайших созданий художественного гения, но чему 'беллетристика', даже в лице незаурядных своих представителей, постоянно изменяла, сбиваясь на описание действительности. Символизм выдвигал тот принцип, что истинным содержанием словесного искусства, как и всякого вообще искусства, должна быть не видимость жизни сама по себе, а то, что скрыто в глубине ее и что постигается художником, как внутренний смысл ее. Вместе с тем, знаменуя собою полосу особенной сознательности в литературе и пересмотра ее эстетических основ, символизм, как литературное движение, заявил себя рядом новых опытов, которые в некоторых областях дали очень ценные результаты. Так, в области поэзии за последние два десятилетия действительно произошло настоящее обогащение эстетической культуры и подъем общего уровня ее. Итоги этих завоеваний, к сожалению, еще совсем не подведены в русской критике, которая - за исключением покойного Ин. Анненского в его этюдах - оказалась даже неспособной оценить совершающуюся на ее глазах утонченную работу. Но фактически поэзия уже вошла в новую полосу существования, уже отрешилась от эстетической наивности.

Сокращения