Сокращения

Открытие: 20.01.2011

Обновление: 20.10.2018

С. Р. Федякин
Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909)

Источник текста: "У книжной полки", 3, 2005. С. 82-85.

Очерк завершает публикация стихотворений "Среди миров", "Прерывистые строки". В собрании размещены и другие очерки автора, см. ссылки и о нем на странице.

82

Вечереющий Петербург 30 ноября 1909 года. У Царскосельского вокзала с извозчика сходит встревоженный господин, в тяжелой шубе, с красным портфельчиком в руке. И - медленно садится на заснеженные ступени...

Более чем через четыре десятка лет известнейший поэт, 'лебединая песнь' первой русской эмиграции, Георгий Иванов, пытаясь в очерке 'Закат над Петербургом' изобразить невероятный воздух невской столицы, напишет:

'Там, в этом призрачном сумраке, с Акакия Акакиевича снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Лиза бросается в ледяную воду Лебяжьей канавки. Иннокентий Анненский в накрахмаленном пластроне и бобрах падает с тупою болью в сердце на ступени Царскосельского вокзала в

Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты, -

которые он так "мучительно" любил'*.

* Этот текст вошёл также в "Петербургские зимы".

Пусть Лиза из оперы 'Пиковая дама' бросается не в Лебяжью, а Зимнюю канавку. Пусть Иннокентий Анненский 'в бобрах' в 'желтый пар' и мокрый снег не 'падал'. Он лишь тихо опустился у вокзального подъезда... Но почему-то, для завершения великого культурного мифа имперской России, - где звонко цокали копыта пушкинского 'Медного Всадника', где сам Пушкин валился, тяжело раненный, на снег, где бродили и метались герои Гоголя и Достоевского, а рядом мучились сами их создатели, где волшебные белые ночи чередовались с наводнениями и водой 'буро-желтого цвета', где таяли в небесной синеве золоченый Адмиралтейский шпиль и купол Святого Исаакия и слышались - напротив Зимнего дворца - пушечные выстрелы из Петропавловской крепости, - почему-то для всей этой панорамы - с крещенскими парадами и бомбами террористов, декадентами с блестящими проборами в кабаре 'Бродячая собака' и казачьими нагайками, разгоняющими кричащие толпы, - нужен был и этот образ: Иннокентий Федорович Анненский, умирающий у подъезда вокзала от сердечного приступа.

Его смерть была тиха и буднична. Как вполне 'банальна' была и его биография. И, тем не менее, внешняя обыденность жизни этого человека при встрече с ним, а тем более его творчеством - становилась столь же необыкновенной, как и вся история Петербурга.

Жизнь почти без событий: гимназия, университет, занятия классической филологией, педагогика. Все аккуратно, основательно, прочно. Один из лучших знатоков античности, автор множества педагогических статей. В 90-е годы XIX века пробудилась в Анненском особая страсть - желание перевести Еврипида. Тогда ему казалось, что этими переводами он сможет оставить память о себе. Уже за переводами с древнегреческого

83

пойдут новейшие французские поэты, родится и собственная поэзия. И все-таки и в начале XX века, даже после книги 'Тихие песни', где он скрылся за псевдонимом 'Ник. T-о', Анненский не только в глазах современников, но, похоже, и в собственных глазах в первую очередь - педагог, и уже после - переводчик, поэт, автор драм на античные сюжеты и критической прозы.

И все же его жизнь была полна 'мучительной тишины'. Болезнь почти банальная - врожденный порок сердца. Но не отсюда ли - особое одиночество, с ранних лет, когда не всегда мог даже ходить в гимназию, получив часть своего образования на дому? Не отсюда ли - сама 'скромность' его биографии, - ведь любой резкий шаг мог прервать само течение жизни? А эта неизбывная тоска по иному существованию, пронзившая его поэзию?

Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?

Стихотворение 'Свечку внесли'. Ощущение мрака будто перемещает человека в совершенно особое пространство. Мир зримый замещается миром, который приходит через звуки.

И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся, иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.

Отчетливо очерчено чувство легкого испуга, настигающее человека в темноте, когда раза ничего не могут различить, когда невероятно обостряется слух и в каждом случайном шелесте или в шуме собственной крови и собственного дыхания мерещится присутствие кого-то неизвестного, также молчаливо слушающего каждый твой шорох.

Не было ярких внешних событий? Зато появилось умение жить в себе, способность жить не самим переживанием, но его оттенками. Родилась та чуткость, которая граничит с детским и неизбывным для рода людского вопросом о смысле жизни, когда каждое мгновение наполнено вечностью.

Он был прекрасным педагогом, с честью несущим свой долг. Он был поэтом милостью Божией. Долгое время жил в двух мирах, поневоле отдавая много сил педагогике. 1909 год - время предчувствия, что судьба его вот-вот должна решиться, что он, наконец-то, должен освободиться от лишних обязанностей и отдаться литературному труду. Современники тоже начинали прозревать в педагоге и ученом-эллинисте одну из первых поэтических звезд своего времени. И творческая устремленность Анненского дает первые плоды признания: в первой половине 1909-го выходит 'Вторая книга отражений', в сентябре на сцене Александрийского театра ставится трагедия Еврипида 'Ифигения в Авлиде' в переводе Анненского, вот-вот должна выйти из печати вторая книга лирики 'Кипарисовый ларец'...

Почему этот год, с которого начинало приходить признание, оказался последним? Неприятности при увольнении с педагогического поприща? Непонимание, недовольство и ропот литераторов, которое вызвала его статья 'О современном лиризме'? Нечуткость редактора журнала 'Аполлон', отложившего публикацию новых стихов? Или что-то дрогнуло во всей русской жизни, и чуткий Анненский первым уловил грядущие катастрофы? Странный, непостижимый год, когда символизм был смертельно болен, когда русская поэзия жила в предчувствии акмеизма и футуризма... Или дрожь пробежала и по самой русской жизни, готовя вслед за Анненским уход Врубеля, Комиссаржевской, Льва Толстого?

Спустя более чем десятилетие, уже в Советской России, выйдет его посмертный сборник стихов. Одно стихотворение - 'Петербург' - читалось как ранее не услышанное пророчество. Несколько четверостиший сумели вобрать внутрь себя и многочисленные литературные эхо, - из Пушкина, Гоголя, Достоевского, - и всю историю Российской империи, начиная с Петра Великого. В стихотворении - все та же мучительная тоска разъединения: 'Я не знаю, где вы и где мы', - еще более усиленная дополнительными смыслами (разъединения сословного, имущественного, национального...), и тем, что противоположности - сосуществуют: 'Только знаю, что крепко мы слиты'. В нескольких

84

строках всплывают: указы царя, его настойчивое возведение новой столицы наперекор всему: природной стихии (она отзовется наводнениями и водой 'буро-желтого цвета'), стихии войны ('Потопить ли нас шведы забыли?'), народной стихии (бунты и революции, после которых 'пустыни немых площадей, где казнили людей до рассвета'). Вместо легенды, которая одухотворяет историю города - страшные страницы истории ('Вместо сказки в прошедшем у нас только камни да страшные были'). Петербург не вырастал как другие города: от кремля - вширь, кольцами ('Ни кремлей, ни чудес, ни святынь'). Он строился волею царя ('Сочинил ли нас царский указ?'), вместо кремля - Петропавловская крепость, которая никак не есть центр города. Центр же 'размазан': и Дворцовая набережная, и 'Александрийский столп', и Адмиралтейский шпиль, и Невский проспект, и Исакиевский собор - все это можно назвать центром, но лишь сознавая всю условность такого названия. Известная символика 'Медного всадника': Петр на вздыбленном коне, который задним копытом давит змею (символ стихии, которая 'обязана' стушеваться перед императорской волей) - поворачивается в стихотворении Анненского мрачным пророчеством: 'Царь змеи раздавить не сумел', и потому: 'В темных лаврах гигант на скале, - завтра станет ребячьей забавой'.

Стихотворение написано с невероятной плотностью. В каждой строке - отзываются все другие строки. И за ними - Империя, живущая странной судьбой 'по указу', в которой с совершенной ясностью встает только 'сознанье проклятой ошибки'. И даже единственное живое чудо Петербурга - белые ночи - превращаются в 'отраву бесплодных хотений', подчеркивая безысходность русской истории послепетровского периода. Гибель Империи и ее столицы, которая сначала утратит свое имя, а потом и свое значение главного города государства, - все это будет после Анненского. Но обо всем этом он уже сказал в 'Петербурге', тем самым и себя самого вписав в многозначный культурный миф Российской империи, куда уже вошла почти целиком вся русская литература девятнадцатого века и начала века двадцатого.

Но его имя накрепко связалось не только с петербургским мифом, но со всей русской поэзией. Год 1909-й стал годом смерти Анненского и годом его второго рождения. Своим учителем его считали Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Георгий Иванов, Георгий Адамович. Отзвуки Анненского уловимы в Ходасевиче, Пастернаке, Хлебникове и даже Маяковском. 'Он сразу шел по стольким дорогам!' - вздохнет Ахматова, и добавит: 'Убеждена, что Анненский должен занять в нашей поэзии такое же почетное место, как Баратынский, Тютчев, Фет'.

...Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность -только миг,
Дробимый молнией мученья.

Последние строки стихотворения 'Бесконечность'. Предощущение того мгновенного сердечного спазма, который лишит поэта жизни? Или той вечности, которая лежит за пределами 'человеческого, только человеческого', но с ощущения которой всегда начинается второе рождение?

85

Тексты стихотворений "Среди миров", "Прерывистые строки".

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2018
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com