Сокращения

Создание: 16.06.2006

Обновление: 05.06.2024

страница автора

Источник текста: Наталья Ашимбаева. Достоевский. Контекст творчества и времени. СПб., "Серебряный век", 2005. С. 236-248.
Первая публикация: Известия АН Каз. ССР. Сер. филол. 1984. ? 1. С. 51-59.

Незначительное редактирование сносок выполнено мной в соответствии с размещением.

236

Из всего творческого наследия И. С. Тургенева Анненский-критик выделил в своих статьях только два его рассказа - 'Странная история' и 'Клара Милич', посвятив каждому из них статью в 'Книгах отражений'. Крупные произведения Тургенева, например, романы, не привлекли внимания критика. Да и те из повестей, к которым он обратился, не самые 'знаменитые' (как, например, 'Ася', 'Первая любовь', 'Вешние воды'). В своем выборе Анненский и здесь как будто так же неожидан, как и при обращении к Достоевскому, из всего наследия которого он 'выбрал' 'Господина Прохарчина' и позднее - 'Преступление и наказание', но не со стороны их идейного, философского содержания, а в плане 'художественной идеологии'. В творчестве Тургенева Анненский также отметил прежде всего то, что им 'владело', что он 'хотел сберечь в себе, сделав собою', что он считал 'субъективно-характерным' (КО, с. 5) для этого писателя.

И 'Странная история' (1870), и 'Клара Милич' (1882) - произведения, которые исследователи творчества Тургенева относят к группе 'таинственных повестей'. Сюда же относятся и упоминаемые Анненским в других его статьях рассказы 'Стук... стук... стук', 'Рассказ отца Алексея', 'Несчастная'. Таким образом, именно 'таинственные повести' особенно отмечены вниманием критика, выделены им как наиболее характерные для Тургенева. Причину такого предпочтения можно искать на том очень ограниченном по объему материале, который дают нам две статьи Анненского о произведениях Тургенева и упоминания о нем и его персонажах в других статьях. При этом включение концепции Анненского в контекст современной ему критической мысли о Тургеневе, а также сопоставление ее с выводами науки более позднего времени позволяют не только многое прояснить в плане субъективного отношения Анненского к Тургеневу, но и определить общее значение его статей о творчестве этого писателя. 'Таинственное', 'неведомое' явилось для Тургенева как бы особым объектом внимания. Тема 'неведомого' возникает в его творчестве в 50-е гг. 'Фауст' (1856) открывает собою цикл 'таинственных повестей', а 'Клара Милич', написанная незадолго до смерти Тургенева, его завершает. Между ними такие произве-

237

дения, как 'Собака', 'Призраки', 'Сон', 'Странная история', 'Несчастная', 'Рассказ отца Алексея', 'Песнь торжествующей любви' и др. Мысль о том, что над судьбой человека властвуют непостижимые и могущественные силы, природа которых неведома никому, но которые являют собой несомненную реальность какого-то иного порядка, чем реальность осязаемая и видимая, - эта мысль проходит через все произведения обозначенного цикла. В истории восприятия творчества Тургенева сложилось так, что именно 'таинственные повести', в которых современники Тургенева, особенно представители революционно-демократической мысли, видели упадок таланта писателя, в конце XIX - начале XX в. заслуживают особенно высокую оценку со стороны символистской критики. Начало этому положил Мережковский в своей программной работе 'О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы' (1893), декларативно заявив, что тургеневские 'безделушки' (имеются в виду 'Стихотворения в прозе') 'едва ли не драгоценнее и не бессмертнее таких серьезных общественных типов, как Рудин, Лаврецкий, Инсаров'¹. Такого рода 'критический экстремизм' со стороны Мережковского вызван был стремлением подчеркнуть 'чисто художественное' значение писателя, в то время как критика предшествующая, по мнению Мережковского, была озабочена лишь поисками прогрессивных тенденций в его романах. Тургенев для него ценен прежде всего как 'истинный предвозвестник нового идеального искусства'², и прежде всего это выразилось, по его мнению, в таких произведениях, как 'Довольно', 'Призраки', 'Собака', 'Песнь торжествующей любви', т. е. именно в 'таинственных повестях'. Подобное отношение к Тургеневу складывалось и у других представителей русского символизма, хотя по большей части и без декларативных крайностей Мережковского. Мы знаем об отношении к Тургеневу К. Бальмонта³, А. Белого⁴, А. Ремизова⁵. При всем своеобразии понимания каждым из них творчества Тургенева можно отметить, что общим было подчеркивание чисто эстетического значения его произведений, в которых ценились черты,

¹ Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893, с. 44.
² Там же, с. 46.
³ Бальмонт К. Рыцарь Девушки-Женщины // Тургенев и его время: Первый сборник под ред. Н. Л. Бродского. М.; Пг, 1923.
⁴ См.: Тургенев и его современники. Л., 1977. С. 173.
⁵ См.: Афонин Л. А. Ремизов о творчестве Тургенева // Тургенев и русские писатели: 5-й межвузовский тургеневский сборник. Курск, 1975.

238

роднящие писателя с романтизмом. Симптоматичен и выбор наиболее близких произведений: А. Белый писал о том, что 'Призраки' и 'Клара Милич' явились для него 'ярчайшими переживаниями'⁶. А. Ремизов назвал Тургенева 'поэтом мечты'⁷.

Тургенева символисты ценили как художника, рассматривавшего человека не в социальной и исторической обусловленности, а в плане его сопричастности вечному с его сокровенными тайнами. Вне этой тенденции в отношении к творчеству Тургенева остались Блок и Брюсов⁸. Блок о Тургеневе высказывался крайне мало, и, видимо, творчество этого писателя не соприкасалось с его собственными творческими устремлениями, хотя Тургенев, несомненно, был среди тех писателей, которые играли существенную роль в той интеллигентски-дворянской среде, в которой Блок воспитывался⁹.

Анненский-критик был далек от того, чтобы судить о писателе прежде всего с точки зрения его общественно-политической позиции, но при этом он никогда не был защитником 'чистого искусства', искусства для искусства. Напротив, проблема 'искусство и жизнь' - одна из самых острых и жгучих в его творчестве. 'Эстетизм силою обстоятельств сроднился в нашем сознании с нераскаянным барством', - писал Анненский (КО, с. 95), Эстетическая по преимуществу критика Анненского не имеет ничего общего с самодовольством и высокомерием того эстетизма, который чуждается жизни с ее 'грубой существенностью'.

Выбор произведений Тургенева, которые для критика оказались наиболее близкими, лежит явно в русле общесимволистских тенденций. Однако в своих статьях Анненский дает им совершенно оригинальную трактовку. Для него главным является не то, что Тургенев был 'поэтом вечной женственности', и совсем не мистицизм или фантастика в его произведениях, хотя критик и обращается по преимуществу к 'таинственным повестям'. В суждениях Анненского о тургеневских героинях нет никакой идеализации, свойственной, например, Мережковскому, который считал, что все они 'выше жизни, выше реальности и как будто бесплотны'. 'Призрачность и влюбленность почти всегда сливаются у Турге-

⁶ См. прим. 5.
⁷ В 1930-е годы А. Ремизовым была выпущена на французском языке книга 'Tourgueniev poete de Reve' ('Тургенев - поэт мечты').
⁸ См.: Брюсов о Тургеневе / Публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Тургенев и его современники. Л., 1977.
⁹ Дед Блока, А. Н. Бекетов, произнес речь на похоронах Тургенева. Об этом И. Анненский упоминает в статье, посвященной 'Кларе Милич' (КО, с. 37).

239

нева, - писал Мережковский, - это как бы два явления одной сущности: кто любит, тот вступает в царство призраков. Тургеневские женщины и девушки среди человеческих лиц - иконы; среди живых людей - "живые мощи"'¹⁰. Напротив, Анненский в статье 'Символы красоты у русских писателей' утверждает, что красота у Тургенева, воплощенная в женском образе, - 'самая подлинная власть'. 'Кроткая красота у Тургенева нас как-то не впечатляет. Она - Бог знает что. Она - живые мощи. Зато Первая любовь кажется царицей и когда ее бьют' (КО, с. 134). Примечательно, что именно героиню рассказа 'Живые мощи' Мережковский считал самым характерным женским образом Тургенева¹¹. Утверждать факт сознательной полемики Анненского с Мережковским в данном случае нет достаточных оснований, но несомненно можно говорить о характерной противопоставленности идейных установок критиков. Анненскому глубоко чужд сам тон мистической экзальтации, и не только по отношению к Тургеневу. К тургеневскому мистицизму он относится с известной долей иронии и недоверия: 'Я не думаю, чтобы Тургенев, несмотря на свою склонность к мистицизму даже, верил в бессмертие - очень уж он старался в нем уверить других, не себя ли?..' (КО, с. 40).

Анненский считал, что таинственное у Тургенева не является средством прикоснуться к 'мирам иным', постичь ирреальный, неведомый мир. Таинственное рождается у Тургенева на почве, казалось бы, чуждой ему. Между влюбленностью Аратова в Клару Милич после ее смерти и всей прозаической обстановкой его жизни с фотографией, химическими опытами, хлопотливостью Платоши как будто нет связи: 'Вы думаете, что Тургенев хотел изобразить нам в этом доме и в этой жизни что-нибудь таинственное, как любил он делать это раньше... Ничуть! <...> Сам Яков Аратов стыдился своих призраков еще больше, кажется, чем мечтаний, и занимался самым прозаичным делом в мире - живописью для фотографических целей' (КО, с. 38).

Многие исследователи, писавшие о 'таинственных повестях', считали, что Тургенев пытался в них дать естественно-научное объяснение тому странному, иррациональному, неведомому, что вторгается в жизнь его героев и в 'Фаусте', и в 'Сне', и в 'Странной истории', и в 'Кларе Милич'. Еще в 1904 г. Н. И. Амман в статье '"Неведомое" в поэзии Тургенева' писал о том, что харак-

¹⁰ Мережковский Д. С. Больная Россия. СПб., 1910. С. 187-188.
¹¹ Там же, с. 189.

240

теристики героев, соприкоснувшихся с таинственным, содержат как бы перечень обстоятельств, в которых заключено естественнонаучное объяснение последующих событий. Так, например, характеристика Аратова 'похожа на скорбный лист'¹² - в ней тщательно учтены все предпосылки, связанные с обстоятельствами наследственности, общего состояния здоровья, физического и психического склада, образа жизни героя.

Сочетание целого ряда позитивных предпосылок, 'объясняющих' все, что происходит в рассказе, и дающих ему реальную основу, с очевидной ирреальностью главного события, которое не выводится полностью из своих предпосылок, - характерный прием Тургенева при изображении им таинственного. От этого столкновения взаимопротиворечащих друг другу 'объяснения' и события подвергаются сомнению одновременно и то, и другое. Этот скепсис у Тургенева, порывание к ирреальному миру и одновременное неверие в него были, несомненно, связаны с самим духом второй половины XIX столетия с характерным для него распространением естественно-научных знаний и в то же время резко проявившимся увлечением мистикой, спиритизмом. Об этом писали исследователи творчества Тургенева¹³. В исследовании А. Б. Муратова, посвященном творчеству Тургенева 1867-1871 гг., говорится, что в разработке темы таинственного Тургенев 'все более опирается на достижения естественных наук, но в то же время его произведения нисколько не являются иллюстрацией научных идей и гипотез: достаточно ясных объяснений, как правило, не приводится, потому-то изображаемые явления и таинственны. <...> По мере того, как будет углубляться скепсис Тургенева по отношению к возможностям научного познания, будет усиливаться и недостаточность рациональных объяснений таинственных явлений'¹⁴. Действительно, как бы тщательно ни была разработана у Тургенева 'естественно-научная' основа таинственного и неведомого, окончательной мотивировки его она все-таки не дает. Остается некий 'зазор' между объяснением и фактом, более того, создается ощущение, что и само объяснение в

¹² Амман. И. И. 'Неведомое' в поэзии Тургенева // Журнал Мин. нар. просв. 1904. ? 4. С. 282.
¹³ См., напр.: Фишер В. Таинственное у Тургенева // Венок Тургеневу. 1818-1918: Сб. статей. Одесса, 1918; Пумпянский Л. В. Группа 'таинственных повестей' // Тургенев И. С. Сочинения. М.; Л., 1929. Т. 8; Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М.; Л., 1962. С. 208.
¹⁴ Муратов А. Б. Повести и рассказы И. С.Тургенева 1867-1871 годов. Л., 1980. С. 8.

241

иных случаях (например, в 'Кларе Милич') является своего рода мистификацией.

Именно так понял последнюю повесть Тургенева И. Анненский и не принял нарочито преподнесенного автором 'объяснения': 'Тургенев дал нам образ Аратова в анализированном, я бы сказал даже препарированном виде: вот черты, которые Аратов унаследовал от отца, вот и другие, полученные им от матери, а вот эти идут от предков; самое имя - Яков дано было ему не даром, а в честь Брюса. <...> Но, разъяснив нам Аратова дарвинистически, Тургенев как бы нарочно оставил Клару феноменом, парадоксом. И откуда у тебя этот чертенок черномазый? Этот вопрос господина Миловидова остался без ответа...' (КО, с. 42). Внутренний конфликт повести, по Анненскому, заключается не в столкновении героя с враждебным 'метабиологическим' миром, в основе ее не лежит некий естественно-научный эксперимент, служащий цели постижения самой сущности, субстанции неведомого. В основе 'Клары Милич' лежит давний тургеневский конфликт: Аратов боится жизни, видит в ней угрозу своему спокойствию и даже самому существованию. Этой своей чертой он типично тургеневский герой. Еще в 'Фаусте' героиня выразила то же ощущение гибельности стихийных сил жизни: '"Я боюсь жизни", - сказала она мне однажды. И точно, она ее боялась, боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь и которые изредка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, над кем они разыграются!'¹⁵. Жизнь, любовь, красота, воплощенные в Кларе Милич, вторгаются в размеренный и тщательно отгороженный от всего внешнего мир. И если внутреннюю сущность Аратова определяет страх жизни, то Клара - 'это трагизм красоты, которая хочет жизни и ждет воплощения' (КО, с. 42). Столкновение этих столь противоположно ориентированных миров и составляет в 'Кларе Милич' сущность главного конфликта, многократно варьированного в разных произведениях Тургенева и доведенного до предельной высоты трагедийного звучания в последнем его произведении.

Клара Милич и похожа и непохожа на прежних тургеневских героинь - Ирину ('Дым'), Марью Николаевну Полозову ('Вешние воды'). В Кларе также ощутимы сила, властность, но ее победа трагическая, победа 'после смерти'. Именно трагическое разрешение конфликта - гибель не только побежденного, но и побе-

¹⁵ Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. М., 1960. Т. 5. С. 98. Далее при ссылках на это издание в тексте (с литерой: Т.) указываются том и страница.

242

дителя - вносит в повесть начало поэтическое, и этим-то последнее произведение Тургенева более всего дорого Анненскому. 'И вот еще раз уходит от людей Красота, невоплощенная и нелюбимая...' - этими словами Анненский подчеркивает в 'Кларе Милич' тему 'недовоплощенности', 'недосозданности' - одну из характернейших тем своей собственной лирики. Неслучайно лирическая взволнованность, заданная уже в начале статьи ('Мне стоит назвать это имя, - и туман, который там, за мною, непременно хоть на минуту да посветлеет и расступится'), поглощенная затем всем дальнейшим ходом рассуждений, окрашенных иронией и скепсисом, прорывается в последних строках. Таким образом, само построение статьи и ее интонационный рисунок отражают ту победу над смертью, которая происходит на сюжетном уровне¹⁶.

Анненского интересует не только разрешение конфликта внутри самой повести, но и соотношение автора и его создания - неслучайно статья названа 'Умирающий Тургенев'. Образ Тургенева, не только поэта, художника вообще, но человека в его слабости, болезни, муке входит в нее органически. 'Сближение, даже отождествление образа действующего лица с образом создавшего его писателя в его человеческой конкретности заставляет по-новому воспринять и тот и другой - во впечатляющей неожиданности как внутреннего сходства, так и внешних контрастов'¹⁷, - так писал об этой связи А. В. Федоров.

Трагическое противоборство двух раз ненаправленных миров - Аратова и Клары - как бы повторяется в душе умирающего Тургенева, создавая ощущение невозможности счастья и обреченности красоты как некоего трагического итога жизни. Этот мотив органически вплетается в творческий мир Анненского - критика и поэта, разработавшего в своих произведениях своего рода поэтику 'невозможности', 'невозможного'¹⁸. В лирике Анненского слова эти многократно повторяются и всячески варьируются (см., например, стихотворения 'Тоска припоминания', 'Невозможно', 'С четырех сторон чаши' и др.). В статье 'Бранд-Ибсен' Анненский писал: 'Нас сближает не достижение, а его возмож-

¹⁶ 'Кольцевой' принцип построения этой статьи отметил А. В.Федоров в статье 'Стиль и композиция критической прозы И. Анненского' (КО, с. 555).
¹⁷ Там же, с. 556.
¹⁸ См. об этом: Konrad В. J. Annenskijs poetische Reflexionen. Miinchen, 1976, особенно главу этой книги, посвященную 'Странной истории' в истолковании Анненского (с. 71).

243

ность, иногда даже невозможность' (КО, с. 174). Мотив этот характерен и для Тургенева. 'Недостигнутое, несбывшееся, побежденное, разрушенное - вот обычные темы торжественного, неотразимо прекрасного тургеневского минора, обычного музыкального строя его новеллистики', - так писал об этом Л. В. Пумпянский¹⁹. Несомненно, что этот мотив нашел самый живой отзыв у Анненского с его ощущением 'невозможности', 'непризнания жизни' (КО, с. 145). Не случайно он с таким постоянством повторяется в его поэзии и художественной критике.

Понятен и выбор Анненского. 'Клара Милич' и 'Странная история', а также названная в одном ряду с ними 'Несчастная' - все они, хотя и по-разному, объединены темой 'невозможного'. В начале статьи 'Белый экстаз' Анненский подчеркнул внутреннюю связь, какое-то 'родство' героинь этих трех повестей Тургенева: 'Между тургеневскими девушками есть три, которые стоят особняком. Чистые, сосредоточенные и одинокие, они странно похожи на статуи' (КО, с. 141). Их всех, по Анненскому, роднит 'какое-то тревожное воспоминание о неоправданной жизни'. В сравнении тургеневских героинь со статуями, как бы таящими какую-то обиду, недовоплощенность, есть черты поэтической образности лирики Анненского, ощущается связь с его стихотворением '"Расе". Статуя мира'. Целый ряд эпитетов, слов-сигналов ('лирических магнитов') указывает на эту связь:

Меж золоченых бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.
Не тешит тирс ее, не бьет она в тимпан,
И беломраморный ее не любит Пан,
Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.
Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда.
Не знаю почему - богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье...
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
Особенно когда холодный дождик сеет,
И красота ее беспомощно белеет...
О, дайте вечность мне, - и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.

¹⁹ Пумпянский Л. В. Тургенев-новеллист // Тургенев И. С. Сочинения. М.; Л., 1929. Т. 7. С. 12 (вступит. статья).

244

Это стихотворение и начало статьи 'Белый экстаз', несомненно, перекликаются, хотя нет прямых оснований утверждать, что в стихотворении '"Расе". Статуя мира' Анненский имел в виду тургеневских героинь или наоборот. Но в неожиданном схождении образов есть нечто более ценное, указывающее на несомненную внутреннюю их близость. Эти образы (и стихотворения, и статьи) проецируются на какие-то существенные стороны поэтической впечатлительности Анненского, которая играла важную роль не только в процессе создания стихотворных текстов, но и в его критической рефлексии. Возможно, что для Анненского могли стать 'своими' только те 'чужие' произведения, которые той или иной цепью ассоциаций, опосредованных образов связывались с его поэтическими переживаниями, 'над сердцем сладкое имели обаянье'. Так было с 'Кларой Милич', так было и со 'Странной историей', которая, пожалуй, более всего перекликается со стихотворением '"Расе". Статуя мира'.

Статья о 'Странной истории' входит во 'Вторую книгу отражений' и, вероятно, написана позднее статьи о 'Кларе Милич' - более точной ее датировки установить не представляется возможным (см.: КО, с. 584). Героиня этого рассказа Тургенева, Софи, живет стремлением к самоотвержению, самоуничижению. Идеалом для нее оказывается образ вельможи, который 'велел похоронить себя под папертью церковною для того, чтобы все приходившие люди ногами попирали его, топтали...'. 'Вот это надо еще при жизни сделать', - говорит Софи и выполняет это реально, сделавшись спутницей юродивого. Смерть при жизни, полное попрание самой воли к ней в Софи и воля к жизни и красоте, которая побеждает после смерти в Кларе Милич, - вот антитеза этих двух героинь Тургенева. Взгляд Клары покоряет, он обладает неотразимым действием на Аратова, который влечется к ней против своей воли. Глаза Софи, даже и устремленные на собеседника, 'как будто видят что-то другое, чем-то другим озабочены' (Т. 8; 149). Неслучайно статья о 'Странной истории' названа Анненским 'Белый экстаз'. Белизна здесь является символом какой-то наджизненной чистоты. О Софи Анненский писал: 'Она жила одним изумлением, одной белой радостью небытия...' Сам по себе подвиг Софи, хотя и вызывает изумление и уважение, остается чужд и непонятен Анненскому. 'Может быть, эта девушка и в самом деле разрешила для себя задачу высшего из искусств, искусства жизни', - пишет критик. Но настоящий, подлинный подвиг немыслим для него как 'белый экстаз', как подвиг во имя подвига.

245

'Социальный инстинкт требует от нас самоотречения, а совесть учит человека не уклоняться от страдания, чтобы оно не придавило соседа, пав на него двойной тяжестью' - в этих словах Анненский формулирует свое понимание самоотречения, этический смысл которого прежде всего в его направленности на служение ближнему. Тургенев находит оправдание для своей героини в том, что она последовала своему призванию и осталась верна ему до конца. Он, как пишет Анненский, 'пробует сопоставить правду Софи с другой правдой' (КО, с. 141), а именно сравнивает ее подвиг с подвигом девушек-революционерок 1860-х гг. Анненский усиливает смысл этого сравнения: дело не только в верности призванию, но прежде всего в том, что 'другие девушки' жертвовали собою во имя 'счастья многих' - это делает их подвиг в глазах критика этически значимым и придает высокий смысл их жертве.

Осмысленность и особое значение подвиг Софи приобретает для Анненского в свете проблем творчества - с этой точки зрения судьба Софи для него больше, чем просто 'странная история': 'Может быть, в изысканном аскетизме этой незаметной, этой слившейся с массою подвижницы следует видеть лишь эстетизм высшего порядка? <...> В основе искусства лежит как раз такое же, как и в жизни Софи, обоготворение невозможности и бессмыслицы. Поэт всегда исходит из непризнания жизни...' (КО, с. 145). Это переключение проблемы 'белого экстаза' в сферу творчества для Анненского очень характерно, ведь 'Книги отражений' и посвящены проблемам творчества, составляющим их суть, их главное содержание. Там, где начинается творчество, исчезает бессмыслица бытия, происходит его оправдание.

'Белый экстаз' как особое творческое состояние описан и в стихах Анненского, в которых символика белого цвета корреспондирует его значениям в статьях, хотя имеет больший спектр оттенков: надмирность, наджизненность, но и пустота - в соответствии с разными аспектами небытия: от высокого до прозаического. Поэтический 'белый экстаз' нашел выражение, например, в 'фортепьянных сонетах' Анненского:

Там в очертаниях тревожной пустоты
Упившись чарами луны зеленолицей,
Менады белою мятутся вереницей
И десять реет их по клавишам мечты.
          ('Первый фортепьянный сонет')

246

Над ризой белою, как уголь волоса,
Рядами стройными невольницы плясали,
Без слов кристальные сливались голоса,
И кастаньетами их пальцы потрясали...

Горели синие над ними небеса,
И осы жадные плясуний донимали,
Но слез не выжали им муки из эмали,
Неопалимою сияла их краса.

На страсти, на призыв, на трепет вдохновенья
Браслетов золотых звучали мерно звенья.
Но непонятною не трогаясь мольбой.
Своим властителям лишь улыбались девы,
И с пляской чуткою, под чашей голубой,
Их равнодушные сливалися напевы.
          ('Второй фортепьянный сонет')

Таким образом, в статье 'Белый экстаз' перед нами еще один пример сложного ассоциативного хода мысли Анненского, приводящего его от конкретных литературных образов, о которых он пишет, к проблемам творчества, решаемым в самом обобщенном плане и в неразрывной связи с проблемами собственного поэтического творчества.

Сравнение двух произведений Тургенева в трактовке Анненского показывает, что творческое начало понимается им многогранно: он находит его и в мощном трагическом порыве к жизни, и в 'белом экстазе', обращенном к небытию, но обладающем не менее сильным творческим потенциалом. Физически, реально конечный результат один и тот же для обеих героинь - смерть. Но некий творческий, духовный итог размышлений над их судьбами существенно различен. Это особенно ярко видно из сравнения концовок обеих статей:

'Но когда она уходит, то после нее остается в воздухе тонкий аромат, грудь расширяется и хочется сказать: да, стоит жить и даже страдать, если этим покупается возможность думать о Кларе Милич'.
(КО, с. 43)

'Но если вольное страдание сознательно бесцельно, если оно ничего не ждет ни для себя, ни для других и ничего не выкупает, если оно просто страданье, оно удел только избранных.
И только избранные умирают молча, в одиноком изумлении'.
(КО, с. 146)

В свете всего сказанного становится возможным и разрешение вопроса об отношении Анненского к мистицизму Тургенева, к проявлениям 'таинственного' в его творчестве. В сущности, выясне-

247

ние 'субстрата таинственного' критика интересует менее всего. Не случайно, что в статье о 'Странной истории' он вовсе не остановился на эпизоде медиумического действа с вызыванием образа давно умершего человека. Понятным становится и то, почему из всех 'таинственных повестей' выбраны именно эти, а не 'более таинственные' 'Сон', 'Собака', 'Песнь торжествующей любви'. Если бы Анненский искал разгадки 'субстрата таинственного' у Тургенева, он не обошел бы молчанием и другие повести этого цикла. Получилось же так, что и самый мистицизм Тургенева он поставил под сомнение, а в проявлениях таинственного в его произведениях критик увидел выражение жизненно существенных коллизий, столкновение и противоборство определяющих человеческую судьбу сил. Чувство страха перед иррациональной стихией жизни, находящей выражение в любви, смерти, судьбе, чувство, столь явственно ощутимое во многих произведениях Тургенева, Анненскому чуждо. С этим, несомненно, связана и ирония по отношению к Аратову-Тургеневу в статье о 'Кларе Милич'.

Однако мир таинственного, неведомого не вовсе чужд собственному мироощущению Анненского. Он существует как предположение об инобытии, мыслимом как некая хрупкая субстанция, проницающая самую обычную реальность. Ярче всего это может быть проиллюстрировано стихотворением 'Свечку внесли'²⁰. Для Анненского существует два мира: 'вещный мир'²¹, где все осязаемо, рельефно, ярко очерчено, и хрупкий мир душевных состояний, которые вступают с миром вещным в сложные взаимоотношения, - в результате происходит преодоление этого 'двоемирия' и взаимное преображение обоих миров, или 'взаимоотражение субъективных переживаний и физических явлений'²².

Ощущение прикосновенности к иному, неуловимому и иллюзорному миру выражено и в поэзии, и в критике Анненского. В этом смысле для сопоставления со статьями о Тургеневе более всего интересна статья 'Гейне прикованный'. В этой статье образ поэта, создавшего на пороге смерти свои 'Романцеро', соотносится с образом Тургенева, также обреченного, погруженного в безысходные страдания и пишущего свою повесть о любви после смерти. В последнем сборнике Гейне для Анненского важно сочетание яркости, зримости, пластичности образов и их призрачности, фантастичности. Это вереница видений, проносящихся

²⁰ Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977. С. 77-78.
²¹ Гинзбург Л. О лирике. Л., 1974 (глава о лирике Анненского 'Вещный мир').
²² Смирнов И. П. Указ. соч., с. 79.

248

перед взором смертельно больного поэта, мощное воображение которого придает им осязаемый, реальный характер. Возникает и тема: любви, которая сильнее смерти, в связи со стихотворением 'Азра' (КО, с. 158).

Сплав мира, сотворенного фантазией, хрупкого, ускользающего, и мира осязаемо прочного, будничного - вот черты 'поэтики таинственного', которые близки Анненскому - поэту и критику - и в 'таинственных повестях' Тургенева, и в 'Романцеро' Гейне. Мир таинственного для Анненского - это не потусторонний мир, и художники, о которых он пишет как о причастных к этому миру, вовсе не являются мистиками. Мир таинственного для критика - это порождение сложной, изощренной работы рефлектирующего сознания, но одновременно это и хранитель творческого потенциала. Соединение мира иллюзорного и мира реального творчески плодотворно, один без другого эти миры пусты, не согреты теплом душевности или не одухотворены. Те художники, у которых Анненский находит такое сцепление 'двух миров', воспринимаются им как близкие его собственной художественной системе - таким близким, своим, несомненно, был для него и Тургенев.

Подытоживая все сказанное, можно сделать вывод, что в своих двух статьях о Тургеневе Анненский дает оригинальную трактовку определенных сторон творческого мира писателя, причем на фоне символистской критики, с которой критика Анненского соотносима, его позиция отмечена большей реалистичностью. Примечательна в этих статьях и высокая степень 'вплавленности' в художественный мир Тургенева собственного творческого мира Анненского - критика и поэта. Для него это было такое классическое наследие, которое кровно, органически вросло в его художественное сознание и стало неотделимой его частью.

вверх

Сокращения