Открытие: 1.08.2007
Обновление: 20.06.2021
|
|
|
| Начало \ Издания \ Издание 1939 г. (Библиотека поэта, Малая серия) | |
|
Открытие: 1.08.2007 |
Обновление: 20.06.2021 |
|
Ин.
Анненский
Стихотворения
Ленинград, "Советский писатель", 1939 [6] по Библиографии Твёрдый переплёт, 308 стр.,
тираж 10 000 экз., формат: 70x105/64 |
фронтиспис (см. галерею изображений) |
||||||||
|
Издание открывает трилогию серии "Библиотеки Поэта", все книги которой подготовлены А. В. Фёдоровым. Вторая книга была издана в 1959 г., третья -- в 1990 г. Тексты стихотворений и примечания к ним в собрании приводятся по последней книге. Подготовка издания началась ещё при жизни В. Кривича, в 1934 г. См. об этом прим. 4 к письму Д. С. Усова к А. В. Федорову от 29.02.1940. Д. С. Усов напоминает Федорову об издании в письме от 22 марта 1940 г. (см. ту же ссылку). Рецензии:
Александров
В. Иннокентий
Анненский // "Литературный критик", 1939,
No 5-6.
СОДЕРЖАНИЕ Иннокентий Анненский. Вступительная статья А. Фёдорова. С. 3-30. Из книги 'Тихие песни'
Из книги 'Кипарисовый ларец'
Примечания, 287 Расположение оригинальных стихотворений соответствует их последовательности в "Тихих песнях", изданных при жизни поэта, "Кипарисовом ларце", подготовленном при его жизни, а также и в "Посмертных стихах" -- в виду отсутствия для большинства стихотворений точных хронологических данных.
Стихотворения Иннокентия Анненского
Иннокентий Анненский.
Стихотворения. Вступ. статья, ред. и примечания А. Федорова. Источник текста: Литературное обозрение. 1939. No 14. 20 июля. С. 31-34. 31 Литературная судьба Иннокентия Федоровича Анненского (1856-1909) не обычна. Он рано начал писать стихи, но слава поэта пришла к нему - ученому лингвисту, филологу и педагогу - лишь в самые последние годы жизни, когда вышла первая книга его стихов 'Тихие песни' (1904). Вторая книга стихов - 'Кипарисовый ларец' (1910), вышедшая уже после смерти ее автора, закрепляет за ним известность одного из наиболее выдающихся русских поэтов нового времени. Человек необычайной скромности, Анненский долго не решался предавать широкой гласности свои поэтические опыты. Большая научная и преподавательская работа, переводы Еврипида, критические статьи отодвигали его собственную поэзию на второй план. Но теперь, спустя тридцать лет со дня его смерти мы знаем, что поэзия была его родным и кровным делом и что здесь полнее и отчетливее всего выразилась его творческая индивидуальность. Программная сторона поэзии Верлена и Маларме приобрела для русских символистов значение неопровержимой доктрины. Самодовлеющая музыкальность слова, лишенного вещественности конкретного образа стала для поэтов русского декаданса одним из законов творчества. Поэзия не должна говорить языком понятий; в ее задачи входит лишь подсказать слушателю едва ощутимое и смутное лирическое настроение при помощи звуковой и ритмической музыки стиха. Книжки стихов Анненского были встречены благожелательно поэтами всех направлений. Символисты находили в них осуществление заветов Маларме и Верлена, акмеисты считали их 'катехизисом современной чувствительности'. В чем секрет этого всеобщего успеха? Стихи Анненского несли как бы двойную нагрузку: являя собой образец совершенного и целомудренно чистого музыкального звучания, они прорывались в новую и неизведанную для символистов область - в мир конкретных земных вещей, осязаемых предметов и эмоционально окрашенного русского пейзажа. Здесь пути Анненского скрещивались с дорогами, проложенными в русской поэзии Тютчевым и Баратынским. И, если верно, что процесс распада русского символизма начался в момент его возникновения, то Анненский предстает перед нами как один из первых разрушителей символистской догмы и эстетики, приуготовивших полный распад и дифференциацию поэтов символистского направления в период войны и революции. Анненский для нас, в значительной степени, подобно Блоку, остался поэтом вне школы, вне направления, художником, сумевшим донести до нас свою поэтическую самостоятельность. Анненского называют поэтом упадочным. Это определенно, конечно, имеет право на существование. Его время проходило под знаком глубокой растерянности, разброда и шатаний значительной части русской интеллигенции. Гнетущая моральная атмосфера, полный разгул реакции сообщали и поэзии того времени черты мистицизма, отчаяния и глубокого разочарования. Поэзия Анненского была характерным порождением своего времени, и Анненский в этом смысле шел общем русле с поэтами русского декаданса. Поэзия безнадежной грусти и 32 мертвящей тоски, воспевание блеклой умирающей природы, солнца, утонувшего в дыму и облаках, - все эти характерные особенности творчества Анненского сообщают его стихам настроения безысходного пессимизма и одиночества. Это, впрочем, чувствовал и сам поэт, связывающий эти свои настроения с общим тонусом того времени:
Иль я не с вами
таю дни?
Иль я не весь в
безлюдьи скал Символисты чувствовали в Анненском соратника. Анненского связывала с ними и общность настроения и даже некоторые внешние формальные приемы творчества. У него были и 'холодные змеи страданий', и 'ладан разлуки', и 'стебли раздумий', и презрение к 'грубым сапожищам жизни', и стремления к неясному, бесплотному идеалу, и таинственность ('кто-то', 'где-то', 'там'), и 'сине-розовые туманы', и, что самое главное, - органическая музыкальность стиха. И все-таки Анненский не был символистом в полном и безоговорочном смысле этого слова. Решения 'постылого ребуса бытия' поэт не хотел искать на выцветших страницах. Как поэт и художник, он думал найти это решение в поисках истинной и неуловимой поэзии, ставя высшей своей задачей 'искать следов Ее (поэзии. - A. Е.) сандалий между заносами пустынь' и 'молиться Ей, Ее не зная, тем безнадежно горячей'. Поэзия являлась ему тогда в образе туманных лучей, возникших над пламенной высью Синая. Здесь он целиком оставался символистом. И здесь же кончалось то общее, что объединяло Анненского с символистами. В практической творческой работе он отходил от неясного идеала, оставляя одну за другой позиции символизма. Если символисты, выступавшие как представители своего литературного направления, даже в образах повседневного бытия находили уже заранее приготовленную символику, то Анненский часто, обращаясь к действительности, видел ее в непосредственных, первоначальных очертаниях. Если правоверные символисты, тяготясь окружающей жизнью, пытались найти пути утешения в мистическом забвении, в погружения в иные, нереальные миры, противостоящие черному мраку действительности, то Анненского отличало от них глубокое внутреннее осознание неизбежности краха иллюзорных мечтаний, сознание логической взаимосвязи вещей и явлений и обреченности того мира образов, в котором жил поэт. Подражатели и эпигоны символистов предпочитали, скрывая собственную внутреннюю опустошенность, рядиться в оперные бутафорские костюмы, взятые напрокат в гардеробах разных веков и народов. Некоторые воображали себя странствующими рыцарями Круглого стола, другие - 'светлыми магами', третьи - фантастическими персонажами, сошедшими со страниц гофманских книг. Анненский был едва ли не единственным поэтом, который сохранил непосредственность впечатлений, чистоту и обнаженность своего лирического 'я', художником, который вместе с Блоком мог бы сказать о себе: 'Я - только рыцарь и поэт...' Эта особенность творчества Анненского связывает его с Фетом и Тютчевым через головы поэтов модернистского направления, называвших себя символистами.
Анненскому был чужд тот
назойливый геоцентризм, который отличал многих поэтов, считавших, что на
свете существует только 'Я! Я один! Только я!' и что 'все остальное
ничтожно'. Он чурался и той дешевой театральности, при помощи которой
иные пытались с максимальным эффектом выставить на всеобщее обозрение
собственную персону. 'Горящим зданиям' и крикливым декларациям Бальмонта
он противопоставил сборник стихов с очень скромным названием - 'Тихие
песни'. 33 которая проходила в сознании поэта, позволила ему в значительной степени преодолеть поветрие символизма и освободиться от его влияния. Валерий Брюсов в 1910 году выделил Анненского вместе с К. Фофановым и А. Блоком в особую группу поэтов-импрессионистов. Брюсов писал: 'Манера письма И. Анненского - резко импрессионистическая; он все изображает не таким, каким он это знает, но таким, каким это ему кажется, притом кажется именно сейчас, в данный миг. Как последовательный импрессионист, И. Анненский далеко уходит вперед не только от Фета, но и от Бальмонта; только у Верлена можно найти несколько стихотворений, равносильных в этом отношении стихам И. Анненского' ('Далекие и близкие', стр. 159-160). Глубокая искренность поэта, его презрение к театральной позе, вся сумма его эстетических воззрений продиктовали и обновление поэтических приемов, и смену образов, и дальнейшее усовершенствование поэтической лексики. Вечер, робкий и летучий как мечта, но зрительно видимый и реальный, ближе поэту, по его собственному признанию, чем полумистические розовые закаты. Привычные образы символистов, ставшие своеобразными поэтическими канонами, у Анненского окрашены в иронические тона. Все эти качества поэта - его искренность, непосредственность, чуткость, в соединении с большим поэтическим талантом - обусловили непреходящий интерес к его стихам, представляющим для нас не только большую эстетическую ценность, но и правдивое, яркое выражение дум и настроений некоторой части русской интеллигенции в период глубокой реакции и застоя. Сквозь сумерки похорон, сквозь полумрак серого утра и 'дымы лучей обманувшей отчизны', сквозь безысходное отчаяние прорывается образ, принимающий радужные очертания благодаря яркости своих красок. Таковы маки, разбросанные пятнами среди сомлевших трав. Они вызывают у поэта множество ассоциаций. Вначале это обычная символистская неясность: маки - 'как жадное бессилье', затем логическая трансформация того же образа и его 'очеловечивание': '...как губы, полные соблазна и отрав', и тут же, в четвертой строке стихотворения, возникают новые сравнения, объединяющие элементы бесплотного и живого: '...как алых бабочек развернутые крылья'. Этот пример демонстрирует не только исключительное многообразие поэтических приемов Анненского, но и самый характер развития его образов, развития, идущего от неясности к земному, к реальному. Это только один из многочисленных случаев, когда Анненский не только в выборе темы, но и в поэтической обработке одного образа пытался нащупать и найти новые ценности, выходящие за пределы эстетики символизма. И это постоянное стремление к расширению приемов и средств художественной выразительности было особенностью Анненского, отличавшей его от многих поэтов декадентского направления. Но литературное окружение Анненского, естественно, ставило ему преграды к полному отрешению от господствующих в то время литературных направлений и вкусов. Маленький пример, приведенный нами, свидетельствует о том, что уходя с позиций символизма, поэт, не чувствуя под ногами твердой почвы, возвращался к ним вновь. Так, сквозь минорную музыку томления и приглушенной страсти нет-нет да и прорвется 'фортепьянный рокот', страстно уносящийся в сумрачную высь. Но порыв миновал, и поэт остался на этой земле 'настройщиком, осторожно перебирающим лады'. '...И безответна, хоть чиста, за нотой умирает нота'. Образ снова гаснет. Как безжизненное чахоточное существо, он не выдерживает сильной страсти, болезненно перенося ее мгновенные вспышки. Когда поэт раскрывает окно душной комнаты, легкий ветер доносит до его слуха призрачные и негромкие звуки умиротворенной и нежной природы. Выходя за калитку, он слышит уже иные шумы, доносящиеся до него с говорливой городской улицы. Он слышит выкрики разносчиков, продавцов шпината и гребенок, разговоры с почтальоном, разносящим письма, с дворником. Разговоры прерываются новыми выкриками 'ландышев, свежих ландышев... бритвы править... яйца свежие; яйца...' В эти уличные разговоры властно врывается новая для Анненского тема. Какой-то 'господин' третий раз проходит мимо дома. 'И по глазам заметно, что он сыщик...' Самый ритм стиха становится напряженным и нервным. В разговоре отца и матери об арестованном сыне, в их возбужденной настороженности слышатся ноты отчаяния и протеста, направленного по неназванному поэтом, но определенному адресу. Но этот про- 34 тест выражается лишь в стремлении уйти от опасности, отодвинуть ее, отдалить. Стихотворение называется 'Нервы'. Это очень тяжелые стихи, но бесконечно правдивые и искренние. Это жалоба измученного человека, страстное желание уйти из непроглядного мрака окружающей действительности, где, господствуют вездесущие шпионы и равнодушные, тупые люди. Заканчивается стихотворение знакомым мотивом усталости и тоски: 'как эта улица пыльна, раскалена! Что за печальная, о, господи, сосна!' И уже откуда-то совсем издалека доносится невнятный гул русско-японской войны, воплощаясь в больных поэтических образах. Но это была новая и неизведанная стихия для музы Анненского. Его поэзия, которой была чужда социальная, в широком смысле слова, постановка вопросов, носила на себе черты подчеркнутой интимности и камерного звучания. Надпись 'К моему портрету', исполненная тонкого юмора и иронии, столь характерной для поэзии Анненского, лишь отчасти раскрывает существо его раздвоенности и внутренней противоречивости:
Игра природы в
нем видна: Конечно, Анненский не был трибуном. Он не был и выразителем осознанного активного протеста. Но он шел к пониманию общественных процессов, современником которых он являлся. Свидетельством тому являются стихотворения, где нашли свое отражение социальные события того времени. В стихотворении 'Старые эстонки', ища преступных виновников бессмысленных человеческих жертв, поэт чувствует и себя виновным перед матерями, потерявшими своих сыновей:
Сыновей ваших... я ж не
казнил их... . . . . . . . . . . . . . . .
Спите крепко, палач с
палачихой! В 'Песнях с декорацией' прозвучали отголоски русско-японской войны. Поэт выражает здесь свои симпатии и свое сочувствие тем безвестным воинам, которые нищими и калеками возвращались с фронта на родину. Но это осознание вопиющей социальной несправедливсти не ведет Анненского к активному протесту против ее виновников; поэт остается в границах ее неприятия и презрения к ней. Но уже в самом прозрении поэта, совпавшем хронологически с последними годами его жизни, таилась, скрытая возможность протеста и обличения. Эта возможность оказалась для поэта неиспользованной. И он снова влюблялся в другие 'в бархат ушедшие звуки', в слова, где 'дыханье что цвет', и особенно в одно из них - 'невозможно'. 'Я люблю все, чему в этом мире ни созвучья, ни отзвука нет'. Поэт остался со своей тоской, которая преследовала его всюду - в кошмарах бессониц, и в дыхании теплого вечера, и в разговорах с собственной совестью. Он весь жил в поэзии, стыдясь 'пособий бледной прозы' и жертвуя ими для грезы - 'мистической и музыкальной'. Он раскрыл перед нами исключительную многогранность поэтической лексики, расширил круг наших представлений о поэзии, создал пусть скромный, но свой мир поэтических образов. Рецензируемый нами сборник, в котором достаточно полно представлена лирика Анненского, не включает, к сожалению, даже отрывков из его трагедий, построенных на античных сюжетах. Это, на наш взгляд, большое упущение. Здесь, в этих трагедиях, раскрывается не только одна из очень существененных сторон деятельности Анненского, но и обнаруживается стремление русских поэтов XX века возродить традиции античности. Работы Анненского в области античной литературы, не оцененные до сих пор по заслугам, показывают нам его, как выдающегося ученого, с авторитетом которого в этой области вынуждены считаться крупные специалисты. Переводы Гейне, Верлена, Маларме, Сюлли Прюдома, Роллина и других поэтов, помещенные в сборнике, достаточно полно характеризуют этот род деятельности Анненского, где поэт, греша, правда, против подлинника, выходил за рамки перевода, давая часто вольное изложение стихов переводимого им поэта. Будучи лишены достоверности профессионального перевода, эти стихи тем 35
не менее сохраняют для нас
свою большую эстетическую ценность. Но среди тех поэтов, которые ревниво охраняли от народа 'жертвенный алтарь' своего иллюзорного и мистического искусства, были люди, стремившиеся честно и до конца осознать происходящее вокруг них, отдать себе отчет в собственной деятельности, увидеть противоречия действительности, понять то новое, что в их сознании заглушалось стенами башен из слоновой кости. К числу таких поэтов принадлежал Иннокентий Анненский. Несбыточность и обреченность его желаний были обусловлены общественной средой, в которой вращался поэт. Но он дорог нам как искренний и своеобразный художник, как поэт большой культуры и тонкого вкуса, обостренного поэтического чутья. В истории русской культуры его работа не пройдет бесследно.
Сборник стихов И. Анненского, вышедший сейчас в малой серии 'Библиотеки поэта', составлен в общем достаточно полно и культурно. В нем, как мы уже сказали, не хватает только отрывков из трагедий поэта, построенных на античных сюжетах. Вступительная статья А. Федорова, не претендующая на полный и исчерпывающий анализ творчества Анненского, дает тем не менее широкому читателю необходимые сведения о поэте. А. Федоров привел в своей статье много оригинальных наблюдений и мыслей, связав их в интересный и доходчивый очерк. Хуже обстоит дело с примечаниями. Наиболее значительные стихи Анненского - 'Старые эстонки', 'Песни с декорацией' и другие - остались вовсе не прокомментированными; в большинстве других случаев автор примечаний ограничивается краткими, неполными и случайными сведениями. В книжке нет библиографического указателя сочинений Анненского и критической литературы о нем. Эти недостатки несколько снижают бесспорную ценность сборника.
|
||||||||||
| Начало \ Издания \ Издание 1939 г. (Библиотека поэта, Малая серия) | |
|
|
|
