Сокращения

Создание: 18.03.2007

Обновление: 05.03.2024

Р. Д. Тименчик
Иннокентий Анненский и Николай Гумилёв

страница автора

Источник текста: "Вопросы литературы". 1987. ? 2. С. 271-278.
Сноски по столбцам объединены в постраничные с обозначением в скобках для второго столбца.

См. также страницу "Анненский и Гумилёв".

271

Николай Гумилев стал учеником царскосельской Николаевской гимназии в 1903 году, когда их семья вернулась на север из Тифлиса (а начинал он учебу в петербургской гимназии Я. Г. Гуревича). В Царском селе новичок сразу выделился в юношеских компаниях как 'поэт'. Брат его одноклассника вспоминал о встрече на гимназической вечеринке в 1903-1904 году: 'Он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Гумилев <...> держался очень прямо, говорил медленно с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать; 'Я конквистадор в панцире железном', - начал он; он немного шепелявил и картавил'¹. Надо сказать, что поэтами заявляли себя многие царскосельские гимназисты. Авторами стихотворных сборников впоследствии стали Д. И. Коковцев, Ю. И. Кос, В. И. Анненский-Кривич, Д. И. Крачковский (Кленовский). На поприще стихотворства подвизались Б. О. Мейер, И. Л. Варшавский, Ю. В. Голенищев-Кутузов, В. Н. Ястребов, племянник Гумилева Н. Л. Сверчков и др. Такое обилие юных литераторов может быть связано с личностью директора гимназии в 1896-1905 годах. Во всяком случае, сами они впоследствии склонны были устанавливать такую связь. Так, А. В. Савицкий (Лишин), ставший инженером на КВЖД и выпустивший, в 1939 году в Харбине два исторических романа, утверждал, что от своего директора он, 'как и все воспитанники гимназии, навсегда впитал ве-

¹ А. М., Русский конквистадор. Воспоминания о поэте. - 'Слово'. Рига, 9 мая 1926 года. Стихотворением 'Я конквистадор...' открывался первый сборник Гумилева.

272

ликую любовь к поэзии и литературе'¹. Директор - И. Ф. Анненский - был озабочен ранними эстетическими порывами вверенных ему учеников. Гимназическая молва передавала его слова при обсуждении кого-то из трудных питомцев: 'Да, да, господа! Но ведь он пишет стихи!' Композитор В. М. Дешевов, перешедший в 1903 году из Николаевской гимназии в реальное училище, вспоминал, как Анненский, встретив его после этого на улице, с укором спросил: 'Что же это вы променяли искусство на ремесло?'² Уроки Анненского превращались в импровизации по поэтике:

'- Иннокентий Федорович, почему здесь придыхание?

И долго любовный эстетически возбужденный ум рылся перед всем классом в психологии Гомера, в переливах речи, в удобстве пропеть ту или иную строфу, пока искомое придыхание не становилось ясным, понятным, узаконенным'³.

Но среди стихолюбивых сверстников, гласно или негласно поддерживаемых необычным директором, гимназист Гумилев выделялся своей уж очень особой 'странностью'. Сорок лет спустя искусствовед (а в юности и поэт) Н. Н. Пунин вспоминал:

'Он был старше меня сперва на три, а потом на два класса, умудрившись в VII классе остаться на второй год. Некрасивый, но с тщательно сделанным пробором по середине головы, он ходил всегда в мундире, кажется, на белой подкладке, что считалось среди гимназистов высшим шиком. Никакого активного интереса к гимназической жизни он не обнаруживал, но вокруг его имени смутно гудела молва; говорили об его дурном поведении, об его странных стихах и странных вкусах. Я ничего не помню, кроме того, что я смотрел на него, надменно проходящего по коридору, с благоговейным любопытством. К журналу 'Горизонт', помнится, он имел какое-то отношение'⁴.

Такой гимназист должен был привлечь внимание директора не только своими эскападами (вроде попытки дуэли и т. п.). В стихотворении 'Памяти Анненского' Гумилев рассказывал о визитах к спокойному и учтивому директору.

Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний - слабого меня⁵.

В выпускном классе Гумилев издал первую свою книжку стихов 'Путь конквистадоров', которую подарил Анненскому, перечислив в инскрипте сочинения адресата - сборник 'Тихие песни', вышедший в 1904 году, драмы 'Царь Иксион' (СПб., 1902) и 'Лаодамия' (написана в 1902 году):

Тому, кто был влюблен, как Иксион,
Не в наши радости земные, а в другие,
Кто создал Тихих Песен нежный сон - Творцу Лаодамии
от автора⁶.

¹  'Рубеж', Харбин, 1940, ? 24, с. 6.
² В. М. Дешевов. Автобиография. - ЛГАЛИ, ф. 104, оп. 1. ед. хр. 20.
³ Сергей Горный (А. А. Оцуп), И. Ф. Анненский (Листок на могилу). 'Биржевые Ведомости', утр. вып., 3 декабря 1909 г.
⁴⁽¹⁾ С текстом воспоминаний Н. Н. Пунина нас любезно ознакомила Н. В. Казимирова (Ленинград). О гумилевском 'Горизонте', рукописном журнале, см.: Э. Голлербах, Город муз, Л., 1930, с. 166. См. фрагменты этих воспоминаний об Анненском на странице Н. Н. Пунина.
⁵⁽²⁾ А, 1912, М 9, с. 16.
⁶⁽³⁾ Сообщено Л. В. Горнунгом. О подробностях этого подарка и ответа Анненского рассказывает Вс. А. Рождественский в очерке  "Н. С. Гумилёв".

А Анненский на 'Тихих песнях'* надписал Гумилеву 17

* А. Ф. Марков опубликовал надпись, сделанную на "Книге отражений" (1906).

273

февраля 1906 года поощрительный мадригал, содержащий, один из его любимых образов 'дынного заката'¹, подхваченный потом Гумилевым ('С надтреснутою дыней схож закат' в стихотворении 'Вечер'):

И мой закат холодно-дынный
С отрадой смотрит на зарю².

В ту же пору Анненский и Гумилев стали соседями по альманаху 'Северная речь', собранному из произведений литераторов-царскоселов, - в нем участвовали также В. И. Анненский-Кривич, Д. И. Коковцев, Д. Полознев (В. М. Дешевов) и П. М. Загуляев. Последний вскоре проявил себя злобным литературным противником как Гумилева, так и Анненского.

В 1906 году, окончив гимназию, Гумилев отправился в Париж, чтобы слушать лекции в Сорбонне, Анненский снабдил его рекомендательным письмом в семью своей сестры, бывшей замужем за известным французским антропологом Ж. Деникером³. В январе 1908 года в Париже вышел сборник Гумилева 'Романтические цветы'. Сонное Царское село, 'спальня Петербурга', как называли его иные, несколько всколыхнулось от этого литературного события. 23 февраля 1908 года на традиционном семейно-музыкальном вечере А. В. Савицкий (Лишин) исполнил, как сообщила местная газета, 'Помпей у пиратов' Гумилева - поэта-декадента'⁴. А вскоре в той же газете появился пасквиль, автором которого скорее всего был редактор литературного отдела П. М. Загуляев. Царское село было выведено под именем города Калачева; 'Среди его граждан нашелся тоже гениальный 'поэт'. Это был молодой человек очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины. Его фамилия, впрочем, не будем называть его фамилии. <...> Этот многообещающий юноша побывал в Париже, где, по его словам, он приобщился к кружку, служившему черные мессы, и, вернувшись в мирный Калачев, выпустил в свет книжку своих стихов, которые быстро разошлись по городу, так как жаждавший только славы автор рассылал ее совершенно бесплатно. У поэта нашлись подражатели, и вскоре в каждом уважающем себя семействе был свой собственный поэт'. Сочинителю пасквиля вышеприведенная характеристика внешности Гумилева показалась излишне академичной, и он заставил еще свою героиню из поклонниц поэта сложить 'Гимн Новатору': 'В раскосе глаз твоих величье ужасно. Багровых уст косноязычье прекрасно'⁵. В поздних автобиографических набросках Анна Ахматова несколько раз возвращалась к теме 'той более или менее явной травли со стороны озверелых царскоселов, которую пришлось пережить Гумилеву. В этом страшном

¹  См.: КО, М., 1979, с. 187. См. изображение обложки на странице Н. С. Гумилёва.
² И. Анненский, Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 221.
³ См. письмо Гумилева к В. И. Кривичу от 2 октября 1906 года. - ЦГАЛИ, ф. 5. оп, 2, ед. хр. 2, л. 1.
⁴ 'Царскосельское дело', 29 февраля 1908 года.
⁵⁽¹⁾ 'Пересмешник. Царица-скука'. 'Царскосельское дело', 4 апреля 1908 года. Весной 1907 года в той же газете ряд статей печатался за подписью 'Тремограст'. Псевдоним принадлежал, по-видимому, тому же Загуляеву и был заимствован из рассказа Гумилева 'Гибели обреченные' ('Сириус', Париж, 1907, ? 1), где это слово означало имя 'первого человека'.

274

месте все, что было выше какого-то уровня, - подлежало уничтожению. <...> В Н. С. царскоселам все было враждебно - больше всего декадентские стихи, затем поездки в Африку, высказывания вроде того, что его любимая героиня не Татьяна и не Лиза, а библейская Ева. Этого ему царскоселы никогда не простили'¹.

В 1908 году Гумилев вернулся в Царское село, и произошло его новое сближение с Анненским.

7 декабря 1908 года вступивший в заведование критико-библиографическим отделом газеты 'Речь' публицист Л. Галич направил Анненскому предложение участвовать в этом отделе. Анненский быстро откликнулся статьей о гумилевской книжке, подписав ее инициалами 'И. А.'. 13 декабря он получил телеграмму: 'Если разрешите поставить имя полностью, буду крайне благодарен. Очень важно для газеты. Пойдёт в виде статьи. Галич'². Однако Анненский настоял на криптониме. Возможно, что об этой публикации он писал год спустя в автобиографии: '<...> анонимно напечатал за всю мою жизнь одну только, и то хвалебную заметку'³. Рецензия Анненского 'О романтических цветах' не вошла в недавнее издание 'Книг отражений'. Между тем она представляет первостепенный интерес для понимания эстетики позднего Анненского:

'В последнее время не принято допытываться о соответствии стихотворного сборника с его названием.

В самом деле, почему одну сестру назвали Ольгой, а другую Ариадной? Романтические цветы* - это имя мне нравится, хотя я и не знаю, что собственно оно значит. Но несколько тусклое как символ, оно красиво как звучность, - и с меня довольно.

* В газете выделено разрядкой только слово "романтические".

Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей даже тетрадка Н. Гумилева прочитывается быстро. Вы выпиваете ее, как глоток зеленого шартреза.

Зеленая книжка оставила во мне сразу же впечатление чего-то пряного, сладкого, пожалуй, даже экзотического, но вместе с тем и такого, что жаль было бы долго и пристально смаковать и разглядывать на свет: дал скользнуть по желобку языка - и как-то невольно тянешься повторить этот сладкий зеленый глоток.

Лучшим комментарием к книжке служит слово Париж на ее этикетке. Русская книжка, написанная в Париже, навеянная Парижем...

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А когда на изумрудах Нила
Месяц закатился и поблек,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок.

В этих словах не один искусный подбор звукоцветностей, в них есть и своеобразная красота, только она боится солнечных лучей. Ее надо рассматривать при свете и даже запахе от уличного "bec Auer'⁴. Днем черты экзотической царицы кажутся у спящей точно смятыми, да и у мага по лицу бродят синеватые тени. Но вчера в café-concert⁵ они оба были положительно красивы, размалеванные.

¹ ОРРК ГПБ, ф. 1073.
² ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 309, л. 7.
³ КО, с. 495.
⁴⁽¹⁾ Газового рожка (франц.).
⁵⁽²⁾ Кафешантан (франц.).

Никакого тут нет ни древнего востока, ни тысячелетнего тумана: бульвар, beс Auer, кусок еще влажного от дождя асфальта перед кафе - вот и

275

вся декорация 'ассирийского романа'.

Не ушли стихи Н. Гумилева и от дьявола, конечно. Только у Н. Гумилева это, к счастью, не карамазовский дьявол, а совсем другой.

Но что же из всего этого? Мы слишком серьезны. Нам нужно во что бы то ни стало, чтобы дьявол вышел и в стихах именно такой, каким он снился аскетам после голода и самобичеваний. Но Париж ведь не со вчерашнего дня знает и другого дьявола, этот дьявол - создание городской фантазии, мечта Мансарды и Буль-Миша; это он был се bohème ricanant М. Роллина¹ и не о нем ли плакала еще недавно и верленовская шарманка? Что же? Разве этот дьявол не может быть красив? Вам смешна великая* любовь дьявола, и что он дьявол, и что он плавал (здесь - за магнитом Ф. Сологуба, кажется) - напрасно². В бульварном дьяволе, может быть, есть абрис будущего...

* Слово "великая" в газете дано разрядкой.

Почему 'мореплаватель Павзаний' и 'император Каракалла' должны быть непременно историческими картинами? Для меня довольно, если в красивых ритмах, в нарядных словах, в культурно-прихотливой чуткости восприятий они будут лишь парижски, пусть даже только бульварно-декоративны.

И над морем седым и пустынным,
Приподнявшись лениво на локте,
Посыпает толченым рубином
Розоватые длинные ногти.

Это положительно красиво... а Красивое, право, не так-то уж далеко и от Прекрасного. Pulchrum non unum sed multa³. Н. Гумилев умеет смотреть, если захочет, и говорить о том, что видит, если видение красиво.

Кто был бледный и красивый рыцарь,
   Что проехал на черном коне?
И какая сказочная птица
   Кружилась над ним в вышине?
И какой печальный взгляд он бросил
   На мое цветное окно,
И зачем мне сделался несносен
   Мир родной и знакомый давно?
И зачем мой старший брат в испуге,
   При дрожащем мерцаньи свечи,
Вынимал из погребов кольчуги
   И натачивал копья и мечи?
И зачем сегодня в капелле
   Все сходились, читали псалмы,
И монахи угрюмые пели
   Заклинанья против мрака и тьмы?.. и т. д.

Тема ясна и хорошо развивается; это придушенное семейное несчастье - истеричка-дочь, 'влюбленная в дьявола'. Каданс выдержан: в нем чувствуются большие, но стертые ступени спиральной башенной лестницы, идут к теме и глухие ассонансы в чередовании с рифмами.

Хорошо и 'Озеро Чад', история какой-то африканки, увеселяющей Марсель. Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и 'изысканный жираф', жираф-то особенно, - но все чары африканки пропитаны трагедией. Н. Гумилев не прочь был бы сохранить за песнями об этой даме - их, т. е. песен, у него три - всю силу экзотической иронии, но голос на этот раз немножко изменил Анахарсису XX века, ему просто жаль дикарки, ему хочется плакать.

¹ 'Ухмыляющаяся богема' отсылает к двум стихотворениям французского символиста Мориса Роллина (1846-1903), переведенным Анненским: 'Богема' и 'Приятель'.
² Имеется в виду стихотворение Ф. Сологуба 'Когда я в бурном море плавал...' (1902).
³⁽¹⁾ Прекрасное не едино, но множественно (лат.).

276

Робкий ум мой обессилен бедами,
Взор мой с каждым часом угасает...
Умереть? Но там, в полях неведомых,
Там мой муж, он ждет и не прощает.

Зеленая книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий. Это много. И я рад, что романтические цветы - деланные, потому что поэзия живых... умерла давно. И возродится ли?

Сам Н. Гумилев чутко следил за ритмами своих впечатлений, и лиризм умеет подчинять замыслу, а кроме того, и что особенно важно, он любит культуру и не боится буржуазного привкуса красоты'¹.

Некоторое время спустя Гумилев поблагодарил Анненского письмом*. Не все в рецензии было приемлемо для него. Слово 'бутафорские' было обидным и запоминающимся (еще тринадцать лет спустя М. Зенкевич писал: '<...> главный недостаток его поэзии - приподнятый и риторический пафос, за что когда-то Инн. Анненский назвал его поэзию бутафорской...'²). И Гумилев писал: 'Я не буду говорить о той снисходительности и внимательности, с какой Вы отнеслись к моим стихам, я хочу особенно поблагодарить Вас за лестный отзыв об 'Озере Чад', моем любимом стихотворении. Из всех людей, которых я знаю, только Вы увидели в ней самую суть, ту иронию, которая составляет сущность романтизма и в значительной степени обусловила название всей книги. С главной мыслью Вашей статьи - с веяньем Парижа я еще не могу вполне согласиться, но во всяком случае, она дает мне возможность взглянуть на себя под совершенно новым углом зренья'³.

* Возможно, вместе с письмом Гумилев прислал подписанную книгу. См. об  инскрипте на странице дарственных надписей.

В черновиках этой рецензии осталось несколько попутных рассуждений:

'Дьявол грозит сделаться для импрессионистов тем же, чем были лебедь и луна - для романтиков, т. е. чуть что не разменной монетой'.

'Мы любуемся римской 'улицей' в сатире Горация, в эпиграмме Марциала. За что же тогда презирать несравненно более интересный Буль-Миш или Olyrapia⁴ современного Парижа, да еще своеобразно отразившийся в душе Анахарсиса 20-го века'.

'На 31 стр. у г. Гумилева опять дьявол, да еще не просто дьявол, а 'влюбленная в дьявола'. Да, но ведь это только четыре звучных, это только четыре скользящих по голубому льду равнодушия и, может быть, даже иронии... строфы. Не роман, для которого надо рыться в процессах колдуний и в сочинениях алхимиков. Оцените же хоть это' (здесь - намек на роман 'Огненный ангел' гумилевского учителя Брюсова).

¹  'Речь', 1908, ? 308, 15 декабря. КО, прим. 2 к письму Анненского С. К. Маковскому от 31 августа 1909 г., с. 665: просьба Л. Галича поставить имя полностью - ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 309. Фрагменты рецензии и черновых записей к ней были повторены при комментировании письма Гумилева Брюсову от 6 сентября 1907 г., в котором первый писал: "Какого Вы мнения о моей 'Влюбленной в Дьявола'? Вот стихотворение, которое многие находят лучшим из моих и которое мне не говорит ничего." См.: Переписка с Н. С. Гумилевым (1906-1920) / Вступ. статья и коммент. Р. Д. Тименчика и Р. Л. Щербакова; Публ. Р. Л. Щербакова. // Литературное наследство. Том 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2 / РАН. Ин-т мировой лит. им. А.М. Горького; Отв. ред. Н. А. Трифонов. М.: Наука, 1994. С. 439.
² М (Зенкевич М. А.) Рец. на кн.: Гумилев, Огненный столп - 'Саррабис', Саратов, 1921, ? 3. с. 12.
³⁽¹⁾ ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1. ед. хр. 316, л. 1.
⁴⁽²⁾ Название мюзик-холла в Париже.

'Нравится мне еще, что у молодого автора в его маскарадном экзотизме* чувствуется иногда не только чисто-славянская мрачность, но и стихийно-русское 'искание муки', это обаятельно-некрасовское 'мерещится мне всюду драма', наша, специально-наша 'трагическая мораль'. Не то чтобы я всем этим очень уж гордился, но комбинация интересна: Буль-Миш и Некрасов, и даже посерьезнее Некрасова. Помните, в 'Романцеро' Гейне, уже

277

умирающего, его Помаре¹. Завтра ее повезут анатомировать. Но поэту вспомнилась сегодня ее пляска, и фантазия его жадно ищет упоения, танца, ноющей скрипки, блеска... о... расплата завтра, потом, когда-нибудь... Теперь блеск, хмель, красота quand même². He то у Гумилева. 'Озеро Чад'³

* Ахматова в записках 1963 года написала о "маскарадной рухляди" Гумилёва.

Эти черновые наброски проясняют метод Анненского-критика. В своих предсмертных лекциях для молодых поэтов в 'Академии стиха' он противопоставлял 'статическому эстетизму' электрического выключателя свой 'динамический эстетизм', который 'помнит... черное зерно в мерцании пылающей свечи'⁴. Как в пламени Анненский находил темноту, так и в поэтике он искал формообразующих противоречий, 'черное зерно' антитезиса. В экзотических раритетах он увидел доступный инвентарь европейского массового искусства. Но и в самой приверженности культуре космополиса он усиливался обнаружить характерную черту отечественной традиции. За риторической приподнятостью Анненский разглядел подспудный лиризм - в набросках он говорил и о сентиментальности, и о простодушии, об 'Озере Чад' была у него фраза: 'А конец так прямо даже в византийском вкусе'. Все эти черты действительно были заложены в поэтической индивидуальности Гумилева, но очевидны читателю они стали только в последних его сборниках.

Летом 1909 года, работая над статьей 'О современном лиризме', Анненский снова стал набрасывать портрет молодого поэта, составленный из парадоксов и перетекающих друг в друга антитезисов. Нелюбовь к театру, которую Гумилев в этот период, видимо, устно декларировал (за три года до этого он писал драму 'Шут короля Батиньоля', два года спустя обратился к малым драматическим формам, а семь лет спустя обратился к жанру стихотворной трагедии), Анненский вывел из внутренней, самодостаточной 'театральности' ('стилизованности'):

'Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов) - поэт, может быть, и артист слова более, чем лирик. Не любит театра, пьес не пишет, ничего сознательно не стилизует, хотя сам и стилизованный, - но так чутко и даже набожно начинает относиться к словам, что будто бы пережитое, всамделишное все больше походит на бутафорское. Его не подцепишь на неточности - справился заранее и у сведущих людей, и никогда не выпустит Гумилев стиха вроде того, как его учитель - 'О братья! человек, бацилла, тигр, гвоздика'⁵. Причесано все, как следует, и с пробором'.

Разбирая стихотворение Гумилева 'Лесной пожар', Анненский опять-таки сознательно идет 'от противного', привлекая ассоциации из заведомо внеположной и чуждой Гумилеву сферы. Он поминает финал вагнеровской 'Валькирии' - 'Волшебство огня' (Feuer-Zauber), когда Вотан призывает изменчивого бога огня Локи. Гумилев же бравировал антипатией к музыке⁶, а

¹ Анализ стихотворения Гейне 'Помаре' см.: КО, с. 156.
² Вопреки всему (франц.).
³ ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1. ед. хр. 200, 201. Указаны архивные номинации: "Рецензия на сборник стихотворений Н.С. Гумилева "Романтические цветы" (Париж, 1908)". Автограф. 9 л.; "Рецензия на сборник стихотворений Н.С. Гумилева "Романтические цветы" (Париж, 1908)". Рукопись неустановленного лица. 5 л.
⁴ Там же, ед. хр. 168, л. 13. Указана архивная номинация: "Поэтические формы современной чувствительности". Статья. Набросок. Автограф черновой. 14 л.
⁵⁽¹⁾ Из стихотворения Брюсова 'Жизнь'.
⁶⁽²⁾ См.: Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец. Л., 1933, с. 270. Впрочем, образы вагнеровских героев Гумилев подробно обыгрывал в своей рецензии на 'Монастырь' Э. Верхарна ('Речь', 24 ноября 1908 года). - может быть, не без влияния бесед с давним вагнерианцем Анненским.

278

пережив в гимназические годы увлечение Ницше, открещивался впоследствии от 'символической слиянности образов и вещей, изменчивости их облика', зародившихся в .'туманной мгле германских лесов'¹.

Выписав образцы гумилевской зоографии, Анненский замечал: 'Кто думает, что это настоящие звери, кто что это лишь мелькают личины старого Логи под музыку Feuer-Zauber, заклинания огня. А может быть, здесь просто декорация, т. е. единственный, пожалуй, законный символ переживаний поэта в 24 года. Дело только в том, что Гумилев сам понимает, что дальше бутафории идти покуда и не смеет, если учиться думает великому искусству'². В окончательном варианте отзыв стал сдержанней и уклончивей: 'Лиризм Н. Гумилева - экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций'³.

Упреки Анненского были чувствительны, и Гумилев в своей критике не раз к ним возвращался. В статье 'Жизнь стиха' он писал об Анненском: 'Он любит исключительно 'сегодня' и исключительно 'здесь', и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности'⁴. В последние дни жизни Анненского, в двадцатых числах ноября 1909 года, Гумилев написал отзыв о стихах Анненского ('Остров', 1909, ? 2), который Анненскому уже не суждено было прочесть⁵. Здесь Гумилев возвращал Анненскому упрек в 'парижанстве', как тогда говорили; вернее, 'снимал' его. 'Кусок еще влажного от дождя асфальта' из рецензии Анненского⁶ Гумилев вспомнил в связи с тем разливом русской простонародной языковой стихии, которому Анненский отдался в стихотворении 'Шарики детские': 'Шарики детски, деньги отецки, покупайте, сударики, шарики' - пусть громче звучит крик всех этих ярославцев, питерских мещан... или парижских камло на мокрых панелях, под дымным небом...'⁷ Спор оборвался со смертью Анненского. Но в последующие двенадцать лет, при всем ревностном отношении Гумилева к имени Анненского 'как нашего 'завтра'⁸, искры посмертной полемики с царскосельским учителем мелькали в его высказываниях'"⁹.

¹ Н. Гумилев. Письма о русской поэзии. П., 1923, с 38.
² ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 135, л 187.
³ КО, с. 378.
⁴ Н. Гумилев. Письма о русской поэзии, с. 27.
⁵⁽¹⁾ Отзыв входил в состав рецензии, в которой обозревались также стихи Эллиса в ? 9 'Весов' за 1909 год. Последний появился в Петербурге в начале 20-х чисел ноября. 27 ноября Гумилев уехал из Петербурга через Киев и Одессу в свое африканское путешествие. 30 ноября скончался Анненский. Отзыв был напечатан в декабрьском выпуске 'Аполлона'.
⁶⁽²⁾ Размышления Анненского над импульсами гумилевского творчества, может быть, откликнулись в его стихотворении 'Дождик' (29 июня 1909 года): 'И в мокром асфальте поэт захочет, так счастье находит'.
⁷⁽³⁾ Н. Гумилев. Письма о русской поэзии, с. 76.
⁸⁽⁴⁾ Там же, с. 86. Гумилеву также принадлежит рецензия на 'Вторую книгу отражений' Анненского ('Речь'. 11 мая 1909 года).
⁹⁽⁵⁾ См., например, письмо Гумилева к Ахматовой от 16 июля 1915 года ('Новый мир'. 1986. ? 9, с. 225).

г. Рига

вверх