Открытие: 20.02.2011
Обновление: 20.10.2018
В. А.
Чалмаев
Иннокентий Федорович
Анненский
Источник текста:
"Литература в школе", 2002. ? 3. С. 10-12.
Рубрика "Наши духовные
ценности". Очерк сопровождается портретом (см.
страницу галереи,
12) и
автографом
письма А. А. Блока И. Ф. Анненскому 9 октября 1906 г.
Из текста следует, что это глава более общего труда.
Я посчитал нужным вмешаться
в текст, претендующий на некоторого рода учебную разработку (о чем
свидетельствуют контрольные вопросы в конце), своими поправками.
10
Иннокентий Анненский (1855-1909) - судьбоносное звено между символизмом и акмеизмом. Сейчас не все знают об Анненском, замечательном поэте, который близко стоял к символистам, но был и учителем 'преодолевших символизм' акмеистов. Одновременно он же возвращал всю русскую поэзию к Пушкину. Николай Гумилев скажет о нем, работавшем директором гимназии в Царском Селе, духовном отечестве юного Пушкина:
К таким нежданным
и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
Анна Ахматова, для которой тоже воедино сливались и Царское Село, где 'смуглый отрок бродил по аллеям' (то есть Пушкин), и поэт Анненский, подчеркнет роль, всеобщую необходимость Анненского еще резче: 'Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое... Дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении... Иннокентий Анненский не потому учитель Пастернака, Мандельштама и Гумилева, что они ему подражали, - нет... но названные поэты уже "содержались" в Анненском... Я веду свое "начало" от стихов Анненского. Его творчество, на мой взгляд, отмечено трагизмом, искренностью и художественной цельностью' (выделено мной. - В. Ч.).
Русский философ эмигрант И. А. Ильин в статье с многозначительным названием 'Иннокентий Анненский и конец Периклова века России' (это был век Фидия, расцвета культуры в античных Афинах. - В. Ч.) скажет о его громадном 'поэтически-артистическом даре', 'аристократизме ума и таланта', 'о непревзойденной точности и пригнанности образов и звуковой инструментации', 'прекрасной, печальной напевности', 'великой тоске недостижимого'1.
'Открытые' звенья, просветы внутренней закрытой биографии поэта. Иннокентий Федорович Анненский родился в Сибири, в Омске в 1855 году, где в администрации края служил его отец, еще при жизни А. С. Пушкина тоже окончивший Царскосельский лицей. Мать его Наталья Петровна Храмолина*, согласно семейному преданию, происходила из рода Ганнибалов, предков Пушкина**. В 1860 году семья Анненских возвратилась в Петербург. Здесь будущий поэт, тихий, скромный юноша, перенесший к тому же серьезную болезнь (она вселила в него вечную тревогу за сердце, способное, как маятник часов, - любимый его образ! - остановиться!), окончил гимназию, затем историко-филологический факультет Петербургского университета. После недолгой педагогической работы в Киеве*** Анненский, прекрасный знаток античной литературы, в особенности трагедийного мира драматурга Эврипида (он перевел его почти целиком), возвращается в Петербург и становится директором Николаевской гимназии в Царском Селе, официальной резиденции императора.
* Фамилия
матери звучит иначе, см.: А. В. Фёдоров.
Иннокентий
Анненский - лирик и драматург, прим.
8.
** Фактического подтверждения этому пока не найдено. См.: М.
Петрова, Д. Самойлов. Загадка Ганнибалова
древа.
*** Педагогическая деятельность Анненского до
Царского Села сильно упрощена, если не искажена.
Здесь с ним познакомились и Николай Гумилев, и Анна Ахматова*, еще невеста Гумилева, справедливо увидев в этом строгом, замкнутом человеке живого преемника Пушкина, Тютчева, Фета. Они угадали, что вечно встревоженное, больное сердце Анненского, свершавшего свой тайный подвиг во имя русской поэзии, - все из огня. 'Он, сказавший, что сердце из камня, / Знал, наверно: оно из огня', - напишет позднее Ахматова.
* Ахматова не была знакома с Анненским, лишь видела его издалека, о чем говорила сама.
Предчувствия, увы, не обманули поэта: он умер внезапно 30 ноября 1909 года от разрыва сердца на ступенях Царскосельского вокзала, не увидев изданной своей главной книги 'Кипарисовый ларец'...
Анненский создал столь богатый, эмоционально многосоставный лирический мир - в нем присутствует и боль, и совестливый разум, и 'тоска маятника', и ирония, что черпать из него могли многие.
Откуда взят Ахматовой драматичный образ - 'оно (сердце. - В. Ч.) из огня', оно, сердце, - вечно в состоянии непогашенного пожара? Откуда пришел чудеснейший образ враждебного символизму Маяковского в поэме 'Облако в штанах' любовного пожара, как болезни, от которой некуда деться:
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца?
Сообщающиеся сосуды поэзии начала XX века ведут неожиданно и закономерно к стихотворению Анненского, опубликованному в 1911 году - об опасности пожара в сердце, пожара погасшего, но не ставшего менее опасным:
Я думал, что
сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Проходит - ему ничего.
И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть,
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...
На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Но вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.2
Скромное тихое название главной книги Анненского 'Кипарисовый ларец' (1910), то есть шкатулка, 'ларчик' для заветных вещей, много лет спустя ожил в поэзии его ученицы Ахматовой. Свою 'Поэму без героя' (1940-1965) она уподобит шкатулке, где 'все двоится и троится - вплоть до дна шкатулки', которую 'некогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна' ('Проза о поэме').
Отвернулся ли символизм от мира? Поэзия Анненского как мучительный ответ на вопрос. Долгие годы исследователи, восхищенные музыкальностью, певучестью стихов К. Бальмонта, З. Гиппиус, А. Блока, отвечали на этот вопрос трудным или поспешным согласием. Как же не отвернулся, если З. Гиппиус гордилась, что 'окно мое высоко над землей' и к ней не ворвутся с улицы 'слова с подолом грязным...'. Если поэт Ф. Сологуб говорил, что ему дорог мир как сладостная легенда, сотворенная из куска жизни, грубой и бедной, а Бальмонт провозглашал, что 'мое единое отечество - / Моя пустынная душа'?
В поэзии символистов можно найти множество знаков презрения не только к буржуа, к 'сытым', но и ко всему обыденному, нормальному, неисключительному. Даже - в своей среде! Поэт, не выдержавший экзамена на исключительность, на святое безумство, почти обязан был... покончить с собой! Восхищение, смешанное с испугом, вызвал, например, поступок поэта-ультрадекадента А. М. Добролюбова (1876 - 1945?), жившего в комнате, задрапированной черным полотном, напоминавшей гроб, вдруг ушедшего в 1898 году странствовать по Олонецкой и Архангельской губерниям, ставшего 'рыцарем странствующего ордена', лидером секты - добролюбовцев, 'темным визитером' Л. Н. Толстого. Шел он, конечно, не к Толсто-
11
му-художнику, а скорее... к сохе Толстого, к его 'толстовке', символу новой религии и морали...
Анненский, на первый взгляд, тоже отвернулся от грубой, обычной, политизированной жизни. Он первую свою книгу 'Тихие песни' (1904) подписал 'Ник. Т-о'. Вспомните, что хитроумный Одиссей в поэме Гомера, попав в пещеру одноглазого циклопа Полифема, представился на всякий случай 'Никто'. Когда Одиссей и его спутники, чтобы спастись, выкололи единственный глаз Полифему, он, слепой, стал звать на помощь соседей криком: 'Меня ослепил... Никто!' И естественно только рассмешил их.
Сама форма стихотворных исповедей поэта - он писал 'трилистники', то есть сопряженные миниатюрные лирические трилогии! - как бы отгораживала его от мира. Никакой прямой связи с действительностью почти невозможно отыскать в стихотворении 'Среди миров':
Среди миров, в
мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне
сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Кому поэт молится, называя Ее с прописной буквы? Почему так благодатна, светла уже сама молитва, разрешающая, снимающая все томления, сомнения? Каждый может искать свою версию ответа...*
* Вероятнее всего это поэзия.
Однако связь с эпохой, с историей, веком, который уже слышал гул катастрофы, в поэзии Анненского была и к тому же постоянно крепла, умножалась. В известном смысле он в короткий срок прошел тот путь развития, который прошел затем Блок от 'Стихов о Прекрасной Даме' к 'Двенадцати'.
Труднейший вопрос о взаимоотношении реализма и символизма в поэзии, о соотношении метафоры в реалистическом стихотворении и символа (где 'кончается' реализм и возникает символизм?) невольно помогает разрешить именно Анненский.
Предсимволист Константин Фофанов в 1884 году написал почти некрасовское стихотворение 'Столица бредила в чаду своей тоски'. Вспомним, что Петербург тех лет освещали колеблющимися язычками пламени газовые горелки, фонари, 'рожки'. Поэт завершает свое стихотворение метафорой, основанной на сходстве огонька газовой горелки и бьющегося сердца:
Столища бредила в
чаду своей тоски,
Гонясь за куплей и продажей.
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей.
Движенью пестрому не виделось конца,
Ночные сумерки сползали.
И газовых рожков блестящие сердца
В зеркальных окнах трепетали.
(Выделено мной. - В. Ч.)
Эти 'блестящие сердца' газовых рожков, их трепетание, похожее на биение сердце, сближенное почти по законам символизма, живут самостоятельной жизнью. Стихотворение могло бы и закончиться на этом взлете метафорической мысли...
Анненский, 'тайно' шедший к символизму, уже в XX веке написал стихотворение 'Бабочка газа'. Он не только более дерзко переосмыслил эту же газовую горелку, горящую среди мрака, тьмы, на ветру, - он создал для нее совсем иную действительность. Она горит в ином пространстве. Для него нет ни почти 'некрасовской' улицы, ни экипажей, ни зеркальных окон магазинов, ни купли и продажи.
Поэт увидел прежде всего в трепещущем язычке пламени крылышки 'бабочки', похожей... на его же душу! Он увидел не факт жизни (горелки), а факт своего чувства, переживания. И вынес его в название.
'Бабочка газа' вообще стихотворение не об улице, не о городе, она 'влетает' в состояние драматических мук поэта. По сути дела, весь мир охвачен переживанием, все факты жизни сделаны фактами переживаний:
Скажите, что
сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?
В нем сила иль
мука моя,
В волненье не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу...
Фонарь свой не
водит ли тать
По скопищу литер унылых?
Мне фразы нельзя не читать,
Но к ней я вернуться не в силах...
Не вспыхнуть ей
было невмочь,
Но мрак она только тревожит:
Так бабочка газа всю ночь
Дрожит, а сорваться не может...
(Выделено мной. - В. Ч.)
Безусловно, это уже более трепетный символ души, безумно желающей пробить 'камень привычки', прочитать что-то заветное среди мерцающих строк бытия (слово 'литеры' - буквы), но, увы, неспособной взлететь, прикованной к своей 'горелке', то есть футляру обычной жизни.
Стихотворение 'Маки' - портрет земной и небесной души Иннокентия Анненского. Это короткое стихотворение - один из шедевров русской лирики XX века. Здесь и восхищение миром, и сострадание ко всему живущему, обреченному на постарение, смерть. Короткое цветение и увядание маков - время всей человеческой жизни:
Веселый день горит... Среди
сомлевших трав
Все маки пятнами - как жадное бессилье,
Как губы, полные соблазна и отрав,
Как алых бабочек развернутые крылья.
Веселый день горит... Но сад и
пуст и глух.
Давно покончил он с соблазнами и пиром, -
И маки сохлые, как головы старух,
Осенены с небес сияющим потиром.
Символисты, как известно, были убеждены, что весь мир пронизывает система 'соответствий'. И потому любой предмет, имеющий свое знаковое выражение, может быть 'выведен' за собственные пределы. Можно обнаружить некий скрытый смысл, слитый с образом этого предмета, но ему не равный, не тождественный. Основа символизации - в этой многоплановости восприятия предмета.
Можно и не искать в 'Маках' И. Анненского, как в 'Подсолнухах' Ван Гога и в 'Лилиях в пруду' К. Моне, как в иных картинах французских импрессионистов, в ярко-оранжевых 'бабах' (с их цветистыми юбками) Ф. Малявина, в 'ярмарках' Б. Кустодиева, какого-то высшего смысла, философского обобщения, тем более символа. В нем прекрасно запечатлены мгновения из жизни природы - жаркое лето, когда маки расцветают, и осень, когда они же, как частица завершившегося пиршества природы, ссохлись, осыпались, когда их лысые головки стали похожи на головы старух... Не трудно отметить предельную сгущенность красок и в изображении мига расцвета - маки превращены в сплошное красное пятно, в воплощение молодости с ее грешными губами, полными соблазна и отрав, недолговечной красоты ('алых бабочек развернутые крылья'). Сильные словесные краски подчеркивают и увядание, которому посвящена вторая строфа. Она привязана к первой рефреном 'Веселый день горит' и тоже перенасыщена красками, говорящими об увядании, осыпании, обреченности: 'сад пуст и глух', он покончил с соблазнами и пиром... Надо всем - неисчерпаемая чаша с дарами. Она вновь одарит человека весенним цветением.
Но сильнейший оксюморон (совмещение несовместимого, противоположного) - 'Все маки пятнами - как жадное бессилье...' - говорит, что эти маки очеловечены, стали олицетворением человеческой судьбы, ее расцвета и расчета с соблазнами и пиром. Таков жребий всего живущего.
Множество других стихотворений Анненского, составивших в 'Кипарисовом ларце' своеобразные 'триады' (трилистники) или 'складни' (то есть единства из двух стихотворений), свидетельствуют о том, как напряженно всматривался поэт во все реальное, что окружает лирическое 'я', то есть интимнейший мир человека.
'Старая шарманка' (1910): можно ли петь, не мучась? Исследователи давно заметили, что для Анненского чрезвычайно важны были образы циферблата, маятника, часов, 'бабочки газа' (трепещущего язычка горелки), вокзала (символа разлуки), даже старой детской куклы, брошенной в водопад. Там она крутилась в потоках на потеху туристам:
12
И в сердце
сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах.
Поэт и старую шарманку, и цепкий вал в 'Старой шарманке', что помогает шарманке петь, сделал... символом своей же души, своей мученической песни:
Но когда б и
понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?
Отметим величайшую 'силу всхожести' образов, метафор и символов Анненского, несущих в себе огромнейшую конфликтность. Л. А. Колобаева отметила в лирическом 'я' поэта, необычайно расширенном и углубленном, лишь несколько таких конфликтов: 1) 'любовь в изображении Анненского в себе самой несет свою драму: любовь не хочет конца, притязает быть вечной и обречена на временность'; 2) 'лирика Анненского не в силах освободиться от непримиренности сознания и чувства'3. Но этих драм, вариантов главной драмы - приближения смерти, остановки маятника-сердца и т. п. - гораздо больше.
Не это ли богатство души поэта, тот факт, что 'и нет конца, и нет начала / Тебе, тоскующее я', породило один прекрасный образ в творчестве Маяковского?
В 1914 году Маяковский напишет стихотворение 'Скрипка и немножко нервно', где будет выплакиваться скрипка, где она 'разревется так по-детски', где герой шагнет к ней, к образу чьей-то опечаленной души ('шатаясь полез через ноты'), и предложит:
Знаете что,
скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?
Откуда она пришла - эта страдающая, плачущая скрипка и смычок, прикасающийся к ее струнам? Из страны Маяковского путь ведет к одному из нежнейших стихотворений Анненского 'Смычок и струны'. Этот смычок, как живое существо, не просто ощутил, что 'струны ластились к нему, / Звеня, но, ластясь, трепетали', но и услышал их 'просьбу':
'Неправда ль,
больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..'
И скрипка отвечала: да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось...
'Дело Анненского', как сказала Ахматова, начало всходить со страшной силой не только в следующем поколении, но и в современниках. В главе об Александре Блоке речь пойдет о его гениальном стихотворении 'На железной дороге' (1910). Но откуда пришел блоковский поезд - 'три ярких глаза набегающих' и 'тоска вокзальная, железная'? Как и тот путь Б. Пастернака 'в маневрах ненастий и шпал' и его 'вокзал' - 'несгораемый ящик разлук моих встреч и разлук' ('Вокзал', 1913)? Опять мы возвращаемся (или устремляемся вперед?) к Анненскому с поэзией железной дороги, с его паровозом - 'пышущим драконом':
Снегов немую
черноту
Прожгло два глаза из тумана.
И дым остался на лету
Горящим золотом фонтана.
'Внезапный снег'
Голоса времени в поэзии Анненского: 'Гармонные вздохи' и 'Старые эстонки'. Даже в годы русско-японской войны, революции 1905 года поэтическое слово Анненского существовало на элегическом самонаблюдении, самоанализе. Но современников не удивило, что именно он после русско-японской войны 1905 года написал 'Гармонные вздохи', где запечатлел говоры улиц, частушки, говор городского романса XX века, пересказ матросом с 'Громобоя' сюжета своей судьбы с характерными оборотами речи:
Под яблонькой
кудрявою
Прощались мы с тобой -
С японскою державою
Предполагался бой.
Ой, яблонька, ой, грушенька,
Ой, сахарный миндаль, -
Пропала наша душенька,
Да вышла там медаль.
Не заговорил ли здесь Анненский, словно предсказывая блоковскую поэму 'Двенадцать' с ее лексикой ярмарки, трактира, окопа, на непривычном для символизма языке? Ю. Нагибин был недалек от истины, когда предположил, что и Анненский, при его устремленности в реальную историю, в быт, мог бы написать 'Двенадцать': 'Он обладал ухом, чутким к разговорной, уличной речи, знал повадку простых людей; этот изысканный человек отлично ориентировался в шумах повседневности'.
Подтверждением этого, свидетельством вступления символизма в новый, блоковский этап своего развития стало и стихотворение 'Старые эстонки' (1906), написанное после подавления революции, казней 1905 года. Это диалог с крестьянками после посылки карательных отрядов в бунтующие деревни Прибалтики, после гибели сыновей этих старых женщин.
О чем говорит исповедь-диалог героя с ними, вяжущими молчаливо чулки? Они молчат, за себя и за них говорит интеллигент-либерал. Ответа он не получает. Но диалог все равно состоялся. Лирический герой стыдится выглядеть запоздалым 'сочувственником', разделяющим горе старых женщин, потерявших сыновей. От этого он делается еще более говорливым. Это понимают и его собеседницы. Им даже хочется 'помочь' былому созерцателю. Но они не могут прервать молчание, они погружены в вязание:
Как земля, эти
лица не скажут,
Что в сердцах похоронено веры...
Не глядят на меня - только вяжут
Свой чулок бесконечный и серый.
Молчание 'собеседниц' угнетает лирического героя, почти болтуна, заставляет его искать постоянных объяснений, толкает на ненужное, раздражающее слушательниц самооправдание ('Вы молчите, печальные куклы, / Сыновей ваших... я ж не казнил их, / Я, напротив, я очень жалел их'). Ах, лучше бы он молчал! В итоге в их немом, им же вызванном, им обостренном негодовании он читает ответ себе:
Ты ж, о нежный,
ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Добродетель... Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем...
Погоди - вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем...
Это стихотворение, имеющее подзаголовок 'Из стихов кошмарной совести', обычно не соотносится с основным корпусом лирики поэта. Оно, как откровенно гражданственное, стало основой легенды об отстранении Анненского от должности директора Царскосельской гимназии. Это отстранение якобы было возмездием за 'Старых эстонок' и за разрешение отслужить в гимназической церкви панихиду по казненному революционеру лейтенанту П. П. Шмидту, герою будущей поэмы Б. Пастернака 'Лейтенант Шмидт' (1927)*.
* Эти предположения не подтверждены.
Однако гражданственность поэта и в этом стихотворении совсем не наглядна, начисто лишена прямолинейности. Если внимательно всмотреться в подробность, двукратно повторенную: '...только вяжут Свой чулок бесконечный и серый' и 'Мы ослепли вязавши, а вяжем', - то невольно задумаешься: а ведь это труд, сквозь предметную сущность которого тоже просвечивает символ. Символ продолжающейся, неостановимой жизни, накопления сразу и 'петель', и 'словечек'.
Вязание - процесс, требующий самоотдачи, сосредоточенности, ухода в дело, он повторяет в миниатюре созидание дома, семьи, жизни. Мы говорим 'нить жизни', 'нить судьбы', 'нить Ариадны'. Для беседы с этими женщинами иной поэт мог бы выбрать другой момент. Ведь они слушают и отвечают... как бы нехотя! Литератор с мелодраматической чувствительностью свел бы собеседников возле могильного креста. В лучшем случае - на поминальной мессе. Здесь же домашний очаг, вязание, плетение, почти бесконечное. Фактически все вязание - это проходящая сквозь стихотворение метафора внутреннего достоинства народа.
Задания и вопросы, темы рефератов
1. Что такое 'трилистники'? Покажите на
конкретных примерах, как происходит сопряжение, сцепление лирических
миниатюр в поэзии Анненского. Их противоречивая сущность: сочетание воли
к сосредоточению чувств и впечатлений и одновременно к их развертыванию,
варьированию.
2. Права ли Ахматова, говоря, что дело Анненского ожило в акмеистах, в
их царственном, монументальном и столь же немногословном Слове?
3. Согласны ли вы с мыслью о величайшем слухе Анненского на говоры улиц,
толпы, на все, что окружает 'я' поэта?
4. Почему так сложны, зыбки, подвижны в поэзии Анненского символы часов,
маятника, шарманки? Не развивала ли мысль Анненского о том, что 'петь
нельзя, не мучась', М. Цветаева, когда говорила, что ничто мучительное
не должно стать 'мукой', пусть лучше будет 'мукой'?
Примечания:
1. Ильин И. А.Эссе о русской
культуре. - СПб., 1997. С. 197, 222.
2. Маяковский понял, что сердце у Анненского, вмещающего и пылкие
огненные чувства, и мечту, и творческое дерзание, и 'дым', как символ
крушения всех порывов, воплощает безграничное пространство жизни
человека. Вся человеческая жизнь - чередование огня, пожара и 'дыма',
смена психологических состоянии, потому и правомерен такой неожиданный,
не во всем безотрадный образ: 'Ваш сын прекрасно болен!'
3. Колобаева Л. А. Проблема личности в литературе XX века. - М.,
1984. С. 165.
По всей видимости, речь идет об издании:
Колобова Л. А.
Концепция личности в русской
литературе рубежа XIX-XX веков. М.,
Издательство МГУ, 1990.
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2018
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com