Сокращения

Открытие: 10.01.2009

Обновление: 05.11.2021

В. Кривич (В. И. Анненский)
Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам

страница автора

Примечания даны  по изданию 2011 г.

224

5

В 1879 г., окончив университет, отец женился.

Мать была старше отца, была она вдовою и имела двух сыновей подростков.

А в 1880 г. родился и пишущий эти строки. Больше детей у отца не было.

Считаю не лишним упомянуть, что отношения между отцом и пасынками с самого начала не оставляли желать ничего лучшего. И впоследствии всегда мы составляли действительно одну семью, - даже и тогда, когда она разрослась, а жизнь её разлилась по разным руслам, - родственно и сердечно близкую.

В моем семейном архиве хранится фотографический снимок письма отца к одной из своих сестер (Л. Ф. Деникер), написанного приблизительно за месяц до его свадьбы²³, в котором он любовно знакомит сестру со своей невестой, - с той женщиной, с которой затем почти безразлучно он прожил тридцать долгих и сложных лет.

Хочу верить, что тени родителей моих простят мне опубликование отрывка из этого письма, которое - как и многое другое - уже не может теперь продолжать оставаться только одною из интимных реликвий или сентиментальных памяток.

'...Моя Дина очень хороша собою. Она блондинка, и волосы её blond sendrèe²⁴ с зеленоватым отливом. Она светская женщина, т. е. обладает всем тем привлекательным изяществом, которое, не знаю как для кого, а для меня обаятельно. Но это не та противная светскость, которая гонит мысль и стесняет чувство... Опять-таки судя с своей точки зрения, я не нахожу ничего несоответствующего моим умственным интересам и требованиям в её умственном

225

уровне, и напротив, её ясный ум часто указывает мне, где истина в том случае, когда мой ухитряется ходить кругом да около. Кроме того, Дина прекрасная музыкантша¹⁾²⁵, и хотя по страшной застенчивости играет редко, но все, кто её слышал, единогласно очень её хвалят.

Характер у неё твёрдый, страшное терпение в перенесении физических страданий, темперамент нервный без всякого "нервничанья", воля сильная, несколько излишне деспотическая и покоряющая. Она очень, ужасно добра и очень проста...

Любит она меня очень сильно и ревнует не меньше. Я её очень люблю и стараюсь думать, что нисколько не боюсь.

Вот тебе её портрет, набросанный после продолжительных сеансов, во время которых я волею богов узнал

'... любовь
С её мучительной тоской,
С её небесною отрадой
...'²⁶

В тот же год началась педагогическая деятельность отца в гимназии Гуревича (в начале - Бычкова), которая совместилась затем с занятиями в Павловском институте и другими уроками, а также чтением лекций на Высших (Бестужевских) женских курсах (кажется, теория русского языка)²⁷.

Характеристике И. Ф. Анненского на этих самых первых ступенях его деятельности посвящены несколько весьма рельефных строк в прекрасной статье Люб. Як. Гуревич ('Памяти И. Ф. Анненского')²⁾²⁸.

Я позволю себе их выписать:

'Рассказы гимназистов, его учеников, дополненные личными впечатлениями, рисовали образ учителя, непохожего на обыкновенных русских учителей, - изысканного, светски любезного в обращении со старшими и младшими, по европейски корректного и остроумного, с каким-то особенным изломом в изящной и стройной фигуре, в приёмах и речах...'

Между прочим, едва ли не первые же дни службы отца озна-

¹⁾ Насколько знаю, матушка была ученицей Гензельта.
А. И. Червяков приводит скептический комментарий этого места, данный А. В. Орловым:

"... примечание Валентина Кривича, сделанное с присущим ему снобизмом, но едва ли достоверное. Ведь этот немецкий пианист и учитель музыки преподавал фортепианную игру членам царской семьи и за высокую плату давал уроки музыки в немногих состоятельных аристократических семьях Петербурга" (Письма I. С. 31-32).

²⁾ "Русская Мысль", 1910 г.

226

меновались обращённым к нему со стороны его ближайшего начальства дружеским советом-просьбой: его стали уговаривать ... отпустить бороду, так как без бороды он казался моложе многих своих учеников!..

К этому первому петербургскому периоду относится и дружба отца с молодым, в те же годы скончавшемся поэтом А. П. Вигилянским ("Вий")²⁹, завязавшаяся ещё, кажется, в годы юности; с К. П. Энгельгардтом, дальним родственником матери, тоже университетским товарищем отца, который, если я не ошибаюсь, их и познакомил³⁰. Несколько позднее - с проф. С. К. Буличем и А. Г. Шалыгиным³¹. Последний и до конца своей жизни оставался другом нашей семьи. Вспоминается мне среди добрых друзей отца в то время и Е. М. Гаршин (брат Всев. Гаршина)³².

Из смутных, ещё бескрасочных кусочков впечатлений самого раннего моего детства, сформированных слышанными уже в более сознательном возрасте рассказами, вспоминается мне два такие эпизода.

Один посещавший наш дом некрупный, хотя и довольно популярный поэт 80-х годов, Ф.³³, уж не знаю по какому случаю, непременно хотел выслушать от отца какой-нибудь экспромт по своему адресу. Сотрудничал поэт, и довольно интенсивно, главным образом в двух распространённых тогда журналах - в "Ниве" и в "Вазе", и отец сказал ему следующее:

Даюсь я Ф. диву,
Как мог твой гений сразу:
И унавозить Ниву,
И переполнить Вазу.

Поэт, кажется, не воспринял этого экспромта во всей его литературной заострённости, а чисто житейски наглухо обиделся.

Другой эпизод связан с К. П. Энгельгардтом. В то время как раз зачиналось "Батищевское" дело, т. е. привлечение известным сельским хозяином, общественным деятелем и автором "Писем из деревни" А. Н. Энгельгардтом к себе в Батищево¹⁾ интеллигентных лиц обучаться простым крестьянским работам. Говорили об этом, разумеется, и у нас в доме, причём естественно, что в разговорах на эту тему центральной фигурой был К. П. Энгельгардт. Однажды он принёс известие о том, что в "Батищеве"

¹⁾ Смоленской губ., Дорогобужского уезда.

227

образовывается целая "интеллигентная община", но так как никакой ближайшей осведомлённостью он в данном предмете, видимо, не обладал, а может быть, и просто не хотел высказываться, то на все обращаемые к нему присутствующими вопросы или непроницаемо отмалчивался, или ограничивался многозначительными, но ничего не разъясняющими репликами вроде: "О, Вы увидите" и т. п.

В конце концов, один из присутствовавших, кажется, это был двоюродный брат отца А. Н. Ткачёв¹⁾³⁴, не выдержавший долее неожиданно сгустившейся таинственности, разрядил её таким рифмованным восклицанием:

О, что сей сфинкс в себе таит!
И скоро ль умный сей мужчина
Объявит, в чём же состоит
Интеллигентная община?

Некоторые отзвуки той далёкой жизни сохранились под голубым переплётом, на котором золотом выбито: "Ин. Ан. ? Два. 1879". Как я знаю, это буквенное обозначение номера альбома было сделано в соответствии с именем матери: Дина Валентиновна Анненская*.

* См. об этом альбоме, предназначенном, главным образом, для поэмы "Магдалина": Котрелев Н. В. Описание рукописи поэмы "Магдалина".

Вот экспромт отца Вигилянскому, помеченный 30 декабря 1880 года:

Она - прелестная брюнетка,
Вы - восхитительный блондин.
Амур пускает стрелы метко,
Она вдова - и вы один.

Так отчего ж бы Гименею
Не повенчать Вас, друг мой, с нею?

Но торопитесь! У брюнетки
Заметил как-то я на днях
Кольцо серебряной браслетки
С медведем в золотых цепях.

Так не давайте ж Гименею
Сковать медведя вместе с нею!

У ней вы видите юриста,
В брюнетку он влюблён, как кот,
С самозабвением артиста,
Он серенады ей поёт.

Скорей, скорей же к Гименею
Летите с словом "пламенею"!

¹⁾ Брат П. Н. Ткачёва и А. Н. Анненской, впоследствии член Государственной Думы от Псковской губ.

228

Балы, театры, маскарады
Так развлекают юный ум,
Спешите же, пока вам рады,
Пока герой вы чувств и дум.

Вперёд... И в ноги к Гименею,
Чтоб он немедля спряг вас с нею.

Сопрячь своего друга с этой брюнеткой отцу, видимо, очень хотелось, потому что через несколько дней - 3 января 1881 г., ему снова было посвящено стихотворение по тому же поводу, но уже не юмористического характера:

Не говори, что чужд ты увлеченья,
И что душой всегда свободен ты,
Не говори... я знаю, сновидения
Ты отдаёшь давно ей и мечты.

Не говори, что смотришь равнодушно
На змейки локонов, на чёрные глаза,
Что сердце бьётся ровно и послушно,
Когда в глазах её дрожит слеза.

Не говори, что никогда, ни разу,
Бессонных ты не проводил ночей,
Что никогда ещё признанья фразу
Невольно хоть не вымолвил ты ей.

И если дней твоих весну улыбкой ясной
Она дарит... Сомнения гони
И, в мраке холода скрываясь, не таи
Призыв любви томительной и страстной.*

* РГАЛИ. Ф. 6. ? 7. Л. 83-84, в "голубом альбоме" (см. далее) поэмы "Магдалина". См.: Котрелев Н. В. Описание рукописи поэмы "Магдалина".

Но молодой поэт остаётся твёрдым, и в тот же день отвечает следующими строками (вложенный в голубой альбом отдельный лист - на одной стороне карандашный черновик, на другой - набело):

Другу моему И. Ф. Анненскому. Ответ

Напрасные, ненужные советы,
Для сердца непонятные слова.
Мои уж мысли чувством не согреты,
И не полна мечтаний голова.

Давно-давно я юношеским бредом
Не уношусь в мир сказочных чудес...

Как никогда я не отправлюсь следом
За резвой нимфою в волшебный лес.

229

Не стану я, исполненный волненья,
Среди листвы, и света, и теней
Искать забав, искать отдохновенья
Для вечно жаждущей души моей.

Хочу трудиться я над скромной пашней,
И нетерпения не в силах побороть.
Сегодня же хочу посев вчерашний
Собрать в зерне и завтра же смолоть.

О Вигилянском и о времени тесной дружбы с ним отец отзывался и вспоминал с большой теплотой.

Помню, с какой грустью повторял он стихотворение, которое поэт прислал из Крыма, кажется, за несколько дней до своей смерти, в один из журналов, где сотрудничал, с заголовком: "Не для печати".

Вот оставшиеся у меня в памяти строфы этой последней вещи покойного поэта:

Среди цветущих абрикосов
И кипарисов пирамид
Живу, как сумрачный философ...
Нет, как заброшенный пиит.

Столицы шум, веселья звуки
Едва доходят в этот край,
Я мог бы умереть от скуки...
Нет, от чахотки умирай.

6

Вопросы науки и искусства, и в частности литературы, занимали крупное место в жизни нашего дома уже и в те ранние годы.

Вспоминается мне та шуточно-традиционная фраза-формула, которой тогда, в 80-е годы, всегда обменивались участники дружеских собраний и интимных обедов у нас по понедельникам: "Что нового в мире наук и искусства?".

И не одно сколько-нибудь выдающееся явление в этой области не проходило мимо нашей квартиры - сначала в доме кн. Голицына на углу Надеждинской и Ковенского, а потом на углу М. Итальянской (ныне ул. Жуковского) и той же Надеждинской в д. Риделя³⁵.

Так, например, помню, чтение "Крейцеровой сонаты" было устроено у нас, кажется, ещё до того времени, когда списки этой

230

вещи стали ходить по рукам в Петербурге, и что добывание текста её было сопряжено с немалыми хлопотами и трудностями³⁶.

С. К. Булич и А. Г. Шалыгин были, как помнится, ближайшими участниками этих дружеских "Понедельников", и оба участвуют в одной оставшейся от того времени интимной группе, в которой кроме них сняты: отец, два моих старших брата, дальний родственник, сверстник братьев В. П. Лесли и я.

Не могу не упомянуть попутно, как уже очень много лет спустя, остановившись как-то случайно глазами на этой группе, отец шутливо возмущался своим на ней снимком:

- Бог знает что! Какой-то расслабленный.

На группе отец снят в центре, en face покойно сидящим с вытянутыми ногами в глубоком кресле, и под пиджаком у него не крахмальная, как обычно, а мягкая с галстуком рубашка без жилета.

Дело в том, что отец вообще терпеть не мог никаких мягких рубашек и не признавал никакого облегчения в костюме, называя это полушутя "распущенством". Одежду он признавал только общеевропейскую, бельё носил всегда только туго накрахмаленное и непременно с тугой же грудью, причём часто повторял, что собственно он и спать был бы готов в крахмальной рубашке, и всегда, хотя в шутливой форме, но искренно возмущался, если кто-нибудь из близких надевал так называемое "русское платье", - называя при этом поддёвку не иначе, как "кучерской кафтан", а русскую рубашку - с нарочитой презрительной неверностью - "эта... сорочка".

Среди старых бумаг отца я нашёл отдельный листок с датированным 24 февраля 1890 г. стихотворением его "Nocturno"³⁷, посв. "Другу моему С. К. Буличу". Вот эти десять строк:

Темную выбери ночь и в поле, безлюдном и голом,
В сумрак седой окунись... пусть ветер, провеяв, утихнет,
Пусть в небе холодном звезды, мигая, задремлют...
Сердцу скажи, чтоб ударов оно не считало...
Шаг задержи и прислушайся! Ты не один... Точно крылья
Птицы, намокшие тяжко, плывут средь тумана.
Слушай... это летит хищная, властная птица,
В р е м я  ту птицу зовут, и на крыльях у ней твоя сила,
Радости сон мимолетный, надежд золотые лохмотья...

Отмечу, между прочим, что в первых периодах творчества отец имел определённую склонность к белому стиху.

231

К 80-м годам относится и начало сближения с нашей семьёй Ольги Петровны Мельниковой³⁸, урожд. Лесли (сестры В. П. Лесли), ставшей впоследствии Хмара-Барщевской - женой моего старшего брата и матерью любимого внука Вали.

С первых же дней своего замужества О. П. Хмара-Барщевская не только родственно, но и сердечно вошла в нашу семью, а с годами связь эта становилась всё теснее и крепче. Много лет она с детьми уже непременно часть зимы проводила у нас, сначала в Петербурге, а потом в Царском. (Хмара-Барщевские жили в деревне). О. П. не только с любовью, но, я бы сказал, с каким-то благоговейным вниманием следила за творчеством отца - и о ней, конечно, мне не раз ещё придётся и говорить и упоминать в этих моих записках.

Отдал некоторую дань отец и карточному столу в те молодые годы.

Уж не знаю в точности - кажется, он играл только в коммерческие игры, но, во всяком случае, одно время он играл очень много, играл по большой и, если не ошибаюсь, играл почти всегда очень несчастливо. И вот когда отец почувствовал, что карты могут затянуть его уже безвозвратно, когда интерес и любовь к игре стали переходить уже в какую-то органическую привычку - (а страсть к карточному азарту могла найти у него достаточное подкрепление в наследственности) - он сильной волей заставил себя прекратить это занятие. И помогал он себе в этой, может быть, не легко дававшейся ему борьбе такой странной вещью: как только начинало тянуть его в клуб - он принимался топить камин у себя в кабинете... Был он во всех такого рода физических делах неумел и исключительно неловок, и такая, казалось бы, нехитрая штука как истопить камин являлась для него в достаточной мере сложным экспериментом, - но это-то именно в данном случае и было надо: напряжённое старание, в связи с неловкостью и неумелостью, отвлекало мысли, брало энергию, а достигнутый результат давал некоторое удовлетворение.

И камин, как бы то ни было, своё дело сделал: к крупной, серьёзной игре отец уже никогда не вернулся.

Играть в карты, - вернее "уметь играть" - он, конечно, продолжал, но только уже совсем в другом плане. Почти всегда только в дружеской или домашней компании, случайно, или чтобы со-

232

ставить партию, и всегда уже совершенно спокойно и одинаково шутливо-безразлично, была ли то партия с серьёзными партнёрами или родственный винт "по неуловимой".

Воспоминание о той короткой, но может быть, мучительной поре увлечения карточной игрой легло в основу стихотворения "Ямбы"¹⁾³⁹.

Домашний, дружеский винт и преферанс по самому маленькому счёту всегда, до самого последнего времени, занимал некоторое место в обиходе нашего дома, но отец принимал в нём участие очень редко - разве что уж очень, бывало, на него "насядут" - (играть с ним в этих маленьких дамских партиях считалось особенным удовольствием).

Из времени моего глубокого детства, т. е. тех же 80-х гг., вспоминается мне такой связанный с винтом случай. Как-то один из домашних партнёров, приятель старших братьев А. А. Старчевский²⁾, тогда студент Военно-Медицинской Академии, играя у нас, всё непривычно порывался уходить домой, ссылаясь на то, что завтра у него предстоит не то экзамен, не то репетиция "по глазу".

- Да бросьте вы, Люля, - смеясь, сказал подошедший к столу отец, - Ну, чего вы волнуетесь? Сыграйте ещё три робера, - ведь всё равно завтра вы получите ноль!..

Уж не знаю - сыграл или не сыграл тогда студент эти "три робера", - но назавтра он прибежал к нам прямо из Академии в настроении какого-то мистически-возмущённого недоумения: он держал своё "по глазу", и получил... ноль!..

Большой трагедии в этом не было, "глаз" можно было ещё свободно передерживать, и эпизод этот вызвал немало смеха, а отец с шутливой серьёзностью стал уверять студента, что точно так же экзамен по глазу мог бы сдать и наш сенбернар Ремзик, т. к. меньшего балла ему всё равно поставить бы уж не могли.

вверх

7

В 1890 году отец совершил свою первую поездку за границу, в Италию. Спутником его в этом путешествии был проф. Шмурло⁴⁰,

¹⁾ Сб. "Кипарисовый ларец".
²⁾ Сын известного в 50-60 гг. литератора и журналиста, составителя ряда словарей и толмачей В. А. Старчевского.

233

его сослуживец. Впрочем, если не ошибаюсь, они не всю поездку совершили вместе.

Надо ли говорить, что Италию отец вбирал в себя, так сказать, всем своим чувствилищем⁴¹.

"Дорога от Вены до Венеции - это что-то волшебное" - пишет он в первом своём письме к матушке из Италии¹⁾ (7/19 VI 1890)⁴².

"Какие горы! Когда на них смотришь, то глаза невольно расширяются, хочется больше захватить взглядом. На меня вообще природа действует не сильно²⁾, но здесь точно всё видишь во сне".

"Боже мой, что за красота этот юг"... (письмо из Сорренто)⁴³. "...Прямо пред глазами море: наконец-то я увидел настояще-синий (как в корыте с синькой) и настоящий изумрудный цвет моря... И все сады, все балконы, все окна, точно влюблённые глаза, вперились в море. В самом деле есть на что посмотреть. Я не думал, что вид воды может доставить столько разнообразных и прекрасных впечатлений. Вот прошёл пароход и оставил молочно-белую полосу, вот прошёлся по воде фиолетовый тон, вот мелькнула розовая полоска, и ты ищешь, откуда она, где тот уголок неба, который смотрится в залив.

Но особенно хорош туман, не тот противный туман, среди которого мы натыкаемся на фонари и тумбы, а тёплый, романтический туман, то голубой, то серебряный".

Почти каждое письмо - кроме заключающихся в нём кратких и наиболее характерных сведений о личной жизни отца - даёт ярко-красочную, подробную и вместе с тем сжатую картину данного города, местности, музея, с их художественными, историческими и бытовыми примечательностями, - в плоскости личных восприятий, но без всяких лирических прикрас; внешнюю, но без малейшей склонности к географически-этнографическим нагромождениям.

Каждая церковь, каждая кривая уличка, каждый куст, камень, гробница, клочок неба и моря - дают ему яркие и неизгладимые впечатления.

¹⁾ Письма приводятся в выдержках.
²⁾ Курсив мой. - В. К.

234

Но, разумеется, не внешние примечательности Аппенинского полуострова центр интереса и наслаждений отца в его поездке.

"Что рассказать о моей теперешней жизни? - говорится в письме из Флоренции⁴⁴. - Она богата не столько внешними, сколько внутренними впечатлениями. Я чувствую, что развиваюсь эстетически главным образом на чудных картинах, которых здесь масса.

В каком-нибудь закоулке старая церковь, ты раздвигаешь красную занавеску, проходишь мимо нищей старухи и входишь в полутемную, сыроватую церковь... Из сакристии раздается гнусавое пение. Вот прозвонил звонок, и ксендз в белом платье с монахом или мальчиком в кисейной пелеринке идет к одному из алтарей. Теперь я уже мало обращаю внимание на эту обстановку и прямо иду к картине, которая меня интересует. Здесь - каталог из кармана, записная книжка с карандашом из другого, и сидишь иногда целый час. Иногда образ помещается в chiostro⁴⁵, так называется окруженный колоннадой дворик: тут чудеса искусства среди могильных досок, на которых просят помолиться за усопшего и здесь погребенного - Orate pro eo pregate per esso⁴⁶.

Посередине растет трава, кипарис, розовый куст, а по коридору шныряют жирные доминиканские монахи с острыми глазами и тонсурой во всю голову, шныряют и высматривают, нельзя ли заговорить forestier'a⁴⁷ и получить с него хоть чинкванту (полфранка). Лучше работать в галерее, в музее: прохладные залы - в окна смотрят Аппенины и синее (светлое утром) небо, в залах бродят, как des âmes en peine⁴⁸, англичане с красными носами и красными книгами, художники и художницы на высочайших стульях копируют картины, хохоча, завтракая, шутя со сторожами и неутомимо болтая, отчего, вероятно, копии не выигрывают: я не видел народа, который бы работал веселее, чем итальянцы.

Но иногда в галерее совсем пусто: сидишь, смотришь, учишься, записываешь, мечтаешь. Приятно, когда вглядишься в ряд картин одного художника настолько, что его миросозерцание станет ясно, поймешь его идеал, вкусы, цели, - его душу. Я исписал уже 4 книжки своими заметками и боюсь, что запружу ими весь чемодан..."

235

В одном из предыдущих писем⁴⁹ отец говорит о той неловкости, которую он испытывал, входя в церковь с утилитарными целями:

"Неловкое положение туриста. Входишь в церковь; тут в разных углах молятся больные женщины, стоя на коленях, патер служит, какие-то церковные мальчики звонят и приседают, а мы ходим среди этих украшенных цветами алтарей, около этих исповедальных будочек, около этих потемневших распятий, среди верующих, надеющихся, молящихся, - мы ходим с каталогом, записной книжкой, чуждые всему этому миру, гоняясь за именем какого-нибудь Тициана".

Одно из самых сильных впечатлений произвело на отца посещение Флорентийского музея св. Марка. Вот его письмо по поводу этого посещения⁵⁰, в отрывках:

"В нем¹⁾ жил знаменитый Антоний⁵¹, отсюда был отправлен в тюрьму, а потом на костер знаменитый Иероним Савонарола⁵², здесь гащивал Кузьмо Медичис⁵³. Не могу выразить, какое чувство охватывает, когда входишь в эту святыню, где когда-то люди молились, спасались, где жили знаменитейшие живописцы, миньятюристы, резчики, где исписывались многотомные пергаменные рукописи... И все это погребено. В длинных темных коридорах, где скользили неслышными шагами белые доминиканцы с огромной тонсурой и в черных капюшонах, теперь сидят казенные сторожа в пенсне и с Secolo⁵⁴ в руках...

Три часа я бродил совершенно один внизу среди хранящихся здесь картин и наверху в кельях... Но вот мы с болтливым сторожем, который все удивлялся моему бойкому итальянскому разговору, - в кельях Савонаролы. Вот его поразительный портрет с глазами, которые даже в живописи, кажется, могут замагнетизировать. Вот стол, где он работал, стул, где он сидел (я посидел на стуле), над столом, где он работал, распятие (какое-то изгрызанное), за которым он молился, - исписанные им толстые томы. Сторож усадил меня за этот стол, и я сделал за ним свои заметки. Вот знамя - хоругвь с тем некрасивым изображением распятого Христа, которое когда-то Савонарола выносил на флорентийскую площадь, проповедуя перед на-

¹⁾ Загородном Доминиканском монастыре XV в.

236

родом. Признаюсь, жутко сделалось в тесной, душной каморке при воспоминании о страшном проповеднике, и я, пройдясь еще раз по келейкам и полюбовавшись на все эти распятия, благовещения, преображения монахов Fiesole, Benedetto, Bartolommeo⁵⁵, которые здесь служили и работали богу, поспешил на свежий воздух. По дороге пришлось проходить мимо того самого места, где в конце 15 века сожгли Савонароллу и 5 монахов. Теперь там продают спички, газеты, газовые напитки и стоят извозчики в цилиндрах или спят бродяги в мятых шляпах, - и вот по этой самой площади шли подкладывать дров под солому костра, на котором поджаривали Савонаролу. Здесь поцеловал он в последний раз распятие, стоя между двумя черными палачами. А вот и башня, где сидел он до суда - он, полновластный судья флорентинской совести..."

Но окончательно взял душу отца, конечно, Рим.

"Ах, что за чудный город", - восклицает он в первом письме из Рима⁵⁶. - "что все Венеции, Флоренции, Падуи в сравнении с вечным городом! Сегодня в церкви Св. Петра я буквально чуть не заплакал от восторга. Нельзя передать этой роскоши блеска, громадности (самый большой храм в мире) и вместе с тем этой дивной гармонии. В течение 900 лет он строился, перестраивался. В него влагали искусство и душу два гения, десятки талантов, разные идеи и планы слились в нем, но ты чувствуешь везде и во всем одного Бога любви, красоты, ума..."

"О, как дивно прекрасен Рим!" - приписывает он сбоку заключённого письма.

Сотни снимков с произведений искусства - с картин, статуй, фресок, гробниц - заполняют чемоданы отца, и потом - частью оформленные в однородные рамки, а частью просто в пакетах и свёртках, - делаются уже неизменной принадлежностью наших квартир.

Не буду говорить о том, как ожидались и как читались письма из-за границы в нашей глухой Смоленской усадьбе (тогда имении бабушки), где мы обыкновенно проводили лето. Я время от времени получаю свои отдельные, непосредственно мне адресованные письма.

Вот, например, одно из них⁵⁷:

237

"Милый мой Валюша. Ты меня спрашиваешь, где я теперь. В Риме, дружок.
Этот город когда-то повелевал всем миром, и его называют вечным. В нём самый большой дворец в мире - Ватикан, где живет Папа Лев XIII. Раньше он был государем, и ему принадлежала большая часть земли около Рима, теперь у него остается только дворец и стража из наемных швейцарцев, одетых дураками, совершенно, как арлекины.
Здесь в Риме я недавно видел очень странных мальчиков: представь себе 20 мальчиков 10-16 лет, все одеты во фраки, белые галстуки и цилиндры - это Колледжо Ладзарино⁵⁸. Уличные мальчишки здесь презабавные: выпрашивая сольди, т. е. 1½ коп., он делает столько гримас и так забавно пыхтит в подобранный окурок, что нельзя не расхохотаться. На улице здесь за 3 копейки тебе вычистят сапоги и штаны. Извозчики, предлагая свои услуги, поднимают палец вверх, а на самых людных местах спят около фонтанов полуголые люди. Собаки все маленькие и дрянные. Про подарок до времени не скажу. Будь умником. Спасибо, что хорош. Береги маму и бабушку и помни папу."

Выше я говорил о громадной способности отца к языкам.  В одном из писем есть интересное по этому поводу сведение:

"По-итальянски, как мне кажется, я говорю очень порядочно. NN¹⁾⁵⁹ очень мне завидует втайне и всё говорит "мы плохо говорим" вместо я. А сегодня (моё торжество, хотя и наедине) меня приняли за итальянца. Ни прислуга, ни гиды не ломают со мной французского или английского языка и говорят по итальянски - это хороший признак".

Письмо это от 2/14 июля⁶⁰, т. е., следовательно, меньше чем через месяц после прибытия отца в Италию.

вверх

8

В одном из приведённых мною писем отец упоминает о записных книжках, сопутствовавших ему в поездке.

¹⁾ Опускаю имя соотечественника, довольно известного впоследствии профессора. В. К.

238

Уж не знаю - все ли это, но несколько таких книжечек лежат в настоящую минуту передо мною.

Я не помню, чтобы чернильные и карандашные заметки, которыми пестрят эти клеенчатые, слежавшиеся книжечки, - заметки иногда вдумчиво-спокойные, иногда беглые, конспективные, набросанные полусловами, - когда-нибудь были в той или иной форме отцом использованы. Да они и не писались в качестве каких-нибудь материалов для будущего, - разве что когда-нибудь помогли письму, но и то, пожалуй, не столько помогли, сколько просто совпали с ним фактическою своею стороною.

Записи в книжках чрезвычайно разнообразны, часто субъективно-беспорядочны и при этом (что весьма характерно) чистые страницы книжек иногда открывались для записи наудачу.

Это, в большинстве случаев, фиксация впечатлений - и впечатлений остро воспринимаемых - именно для себя. И уже в этом одном их особая ценность.

Часто поражает здесь, между прочим, не только тонкая (она везде), но какая-то, я бы сказал, неожиданная наблюдательность. В одном месте, напр., отец упоминает вскользь даже о несколько особом положении ноги в стремени у итальянских офицеров. А уж, казалось бы, чтò глазу учёного филолога и поэта, может быть, только что пристально вдумывавшегося в глубины музейных полотен, до тонкостей кавалерийской посадки!

Вот ряд выписок разного характера из этих книжек¹⁾⁶¹.

Ещё в Риге, сразу после строк, посвящённых "черноголовым" и знаменитому их клубу, отец записывает:

"...Пример баронской педагогии: 1½ годовалую девочку, которая капризничала в постели, завязывают по телу в мешок, а чтобы заглушить её крики в соседней комнате шили на машине. Как это объяснить. Наследств., нечувствит. дети. Пиво, арапник, ясные глаза, упитанные дети, глупые невинные лица".

"Земмеринг. Время летит. Не можешь оторваться. Не надоедает, точно новая песня с переливами и перепевами. Леса. Сено на палках. Австр. в тир. кост., серые пиджаки и перья в шляпе. Не выдерживает русских. Горные цветы, что-то мёртвое. Подъём, замки. Lichtenstein. Полоски снега. Серебряная ниточка (18°). Серо, красок

¹⁾ Соблюдается сокращение слов подлинника.

239

мало. Воздух прозрачен, видно страшно далеко. Дорога чудо искусства. Встреча в туннеле. Нельзя чувствовать страха, потому что гордое сознание победы человеческого труда и ума над человеческой природой. Это подъём духа..."

Венеция:

"Есть связь, и глубокая, между природой Венеции, т. е. собственно лагуной, и искусством. Мы вчера плыли из Lido. Только что затихла буря, шум которой в театре не могли даже заглушить свежие грудные голоса высокогрудых итальянцев. Вдруг неожиданно какое-то холодное дуновение, и полил дождь холодный среди тёплого нежного воздуха (точно в бане душ или дождик). Молния, которая было удалилась, стала чаще, сильнее. 2 удара упали в лагуну, а она точно лужа умерла совсем.

Эта лагуна тихая, это модифицированное море, это лица у всех этих Беллини, Мурано, Ваверини, Curpaccio, Veronese⁶².

Посмотрите, напр., Мадонну Gio. Bellini с Петром и Георгием. У неё лицо спокойное, даже холодное, гордо уравновешенное. А разве вы не чувствуете, по движению её рук, по прижавшемуся к ней младенцу, как сердце её сильно и горячо бьётся любовью.

В Каноне сколько спокойной уравновешенной грации".

"...Богатство красок у Тициана чем объяснить: морем, небом? - едва ли. Это свойство торгового народа, издавна знакомого с востоком, любящего блеск и роскошь.
Странно, что женщины-итальянки носят чёрное (веера, платки)..."

"Общее впечатление дворца. Богатые, гордые, жестокие купцы заставили божественные кисти Тинторетто и Веронезе писать апотеозы своих деяний. Истинного вдохновенья нет, но есть гордое национальное чувство."

"Музык. вечер. Крик (море приучило).
Венецианцы не столько жестикулируют, сколько кричат."

240

"Дома Венеции почти сама природа, руки человеческие давно к ним не прикасались. Время, волны, солнце их изменили. Страшно видеть новое здание."

"Последние впечатления в Болонье. Жара. Толпа ещё больше. Хлопанье бичей. Тишина в соборе. Голый вид его, украшения, расписанные стёкла прячутся в алтарях и нишах. В переднем алтаре выцветший образ. Если обернуться к входной двери, то готические башни, украшающие две боковые и среднюю дверь, красивы. Колонны голы и громадны. Знаки зодиака на полу. На железной дороге. Знакомство в вагоне. Немец из Чикаго едет из Марбурга в Рим. Итальянец. Угощает. Вино как-то невольно пьёшь. Не в нём ли секрет здоровья при плохой пище. Вокруг горы, горы. Тяжелы, однообразны, покрыты желтизной убранных и неубранных полей и зеленью кустарников. Туннели, туннели. 48. Спуск в Пистою. Хочется природы, прохлады, отсутствия каменных стен, отсутствия условных написанных картин, мраморных и архитектурных форм, и взамен - тишины, игры красок, солнца, луны или моря, словом, природы. Нет развалин и живописных вилл. Итальянские плетёные бутылки, вино с маслом. Carore di mayale⁶³. Завтрак за лиру. Любезность итальянца. Form. Gorgongiolo, Chianti, Biscotto⁶⁴. Читаю Castellar'а⁶⁵. Итальянская речь для меня всё легче. Свободно и легко говорю по-немецки. Свобода итальянской речи, когда немного выпьешь.

Флоренция. Дешёвый отель, пешком. Глупая dogana. Нет ли cibarii⁶⁶. Так и в Падуе и в Болонье, чуть за город, сейчас какие-то черномазые субъекты с вопросом. Им отвечаешь нетерпеливыми жестами и ответ оказывается удачен. Albergo di Bologna⁶⁷. Болтливая и быстроглазая служанка, маленькая комнатка, во дворике - садик. Громкие голоса кажется целую ночь, как в Болоньи.

Флоренция. Больше движения. Что-то серьёзное и крупное. Полные брюнетки. Офицеры, которых точно перевешивают чёрные шляпы, увешанные перьями. Нет конок, но все omnibus'ы. Campanile Giotto⁶⁸. Что-то пёстрое. Шапка валится смотреть импозантный Duomo⁶⁹. Неудачная

241

поездка в Fiesole. В гору, в гору. Красиво, со всех сторон горы, виноградники, виллы, узенькие проулки между убегающими белыми стенами. Возвращение. Bibite, почта, Bungarno⁷⁰. Зеленоватая вода, пустынность. Ни барок, ни пароходов, одна какая-то лодчонка."

Общее впечатл. Proib. l'affisui⁷¹. Грязн. и вонюч. переулки. Чеснок. Красавицы. Масса копирующих в Uffizi⁷². Особенно женщин. Завтракают, болтают. Сторожа фамильярно разговаривают. Особ. манера различн. нос., шляпы, пёстрые пояса вместо жилетов. Бутылки в соломе. Весёлые хозяева. Во внутренний дворик выходит наше окно, а с другой стороны столовая, где кажется целый день едят хозяева и их гости. Три огромных бутыли.

Жестикулирующие женщины в ситцевых платьях. Разговор из криков. Madonna canta⁷³. Хозяин в жилете. Несносные англичане, с непомерно глупым и выжат. видом в галереях. Голуби, их прикармливают по-венециански. Почта от 8 у. до 10 вч. Маленькая девочка играет веером матери. Странный вид мальчиков из церковных коллежей. Патеры стадами. Видел одного с бородой. Жирн., потн., низенькие шляпы с большими полями, шёлковые пальто короче нижней одежды, которая болтается. Иногда красные шнурки на шляпе. Доминиканцы с большими тонсурами, подпоясанные шнурами (верёвка), без шляп. Свисты конок. Омнибусы в сравнительно узких улицах, где тротуар сливается с серединой, кажутся громоздкими и тяжёлыми. Vetturini⁷⁴ в цилиндрах. Ослики. Жидкие фонтаны. Цветной газ на зеркалах и в ресторанах. Выклики разносчиков. Афиши на стенах. Ничего русского. Портрет наследного принца ниже портрета Гарибальди. Стремление итальянцев к пантеонам. Сборник портретов, 2 залы и коррид. Всевозможные национальности и только одного русского заметил. Orest Kiprensky di Pietroburgo⁷⁵.

"...Это знаменитое жилище Галлилея. Чудный домик теперь affisari⁷⁶ за 450 лир в месяц. Место царит над окрестностью. Мы вошли в домик, где перемешались остатки древности с новой мебелью и посудой для какого-нибудь англичанина-суконщика, который будет тыкать

242

пальцем в портрет Микель Анджело, им самим написанный. Здесь письмо Галлилея, остатки его мебели. Здесь, главное, его дух. Мы поднялись по целой системе деревянных крутых лесенок, два раза прогремел ключ в ржавом замке. Вот последнее si puo salir и мы на балконе обсерватории с петухом-флюгером (gallo Galeileo)⁷⁷, одна скамеечка, но какой вид, Аппенины, к сожалению, без красок, подёрнутые туманом, но красиво волнистые, не дикие, приветливые. Внизу, под ногами, Флоренция с едва заметным Арно серебряной струйкой, с шапкой Дома (Duomo), не эффектной издали, но лёгкой Джотовской Campanile и изящным (отдалённость скрывает строгий, мрачный характер). Palazzo vecchio⁷⁸. А вокруг виллы, сады, виноградники, сверху небо, не для астрономических наблюдений сегодня. В общем хорошая рамка для общего духа Eppura si muove⁷⁹.

...В окружающем садике приятно смотреть на цветы. Итальянец как бы бросает их. Он не делает хитрых узоров, не отделяет их красным толчёным кирпичом, не обносит решёточками. Цветы у него в грунту... Не хотелось уходить из очарованного местечка. Так бы и поселился здесь... Славный вид оттуда¹⁾ на Флоренцию... С piazz'ы⁸⁰ спуск, несколько спусков, покатыми площадками, лестницами, в бедную часть Флоренции за Арно. Непосредственно за Пьяццетой неожиданно вдруг цветники среди крупного песку. Тут же дети, няньки (кормилицы - самые нарядные женщины в Италии, на голове широкие ленты, грудь в кружевах, шотландская материя на платьях, но вместо веера ребёнок)..."

Рим.
"Всё удивляюсь Риму и восхищаюсь им. Чудная гармония. Электрический свет и чёрные статуи. Гигантский обелиск (любимая форма памятника) и спящий возле нищий... Патеры франты, патеры вида обжор, красные одежды, красные кушаки, красные шнуры. Военные, глубоко нога в стремени. Громадность Ватикана, свежесть папских садов. Папу можно видеть в бинокль в 9 ч. у., когда он гуляет. Беско-

¹⁾ Piazza Michel Angiolo.

243

нечные залы и переходы Музея. Чудно хорош безрукий купидон с опущенными глазами, почти женскими плечами, ещё не сознающий своей силы, бесстрастно-прекрасный. Торс (помпеянский) Геркулеса. Отдыхающий работник чудно хорош. Невольно восстановляется вся фигура. Ариадна, покинутая Тезеем, Венера с необыкновенной, почти геометрической грудью, Лаокоон - живой. Особенно хорош младший сын, почти задавленный змеёй. Аполлон - голова понравилась, видно, что это бог искусства, что он его любит и понимает. Что-то гордо-творческое. В статуе Августа хороша голова с совсем молодым лицом. Нил не производит впечатления. Манерное что-то. Эврипид неважный*."

* См. изображение на странице Театр Еврипида.

"Перв. впеч. Неаполя. Шум. Неаполитанцы необычайны. Целый день некоторые проводят, сидя на каменной баллюстраде над...¹⁾ Ничего не поймёшь. Солдат с ружьём Зачем? (нога на ногу). Женщины торгуют. Мужчины спят, курят, едят. Крики на ослов. Ослы единственные в мире. Удит, когда надоест спать. Солом. шл. грибом. Живописные лохмотья. Милая сцена. Жена зашивает мужу сзади, тот почёсывается..."

Заметки, как я уже говорил, в большинстве случаев заносятся без всякой определённой системы. Заметки общего - пейзажного и жанрового характера переплетены с отдельными замечаниями по поводу произведений искусства и, в частности, живописи. Заметки о картинах занимают очень большое место в книжках. Они подробны. Отец учится, всматривается, вдумывается в памятники искусства: он умеет пристально смотреть и зорко видеть. Привожу несколько примеров этого рода записей, взятых из разных мест.

"...В Сакристии есть Madonna Gio. Bellini⁸¹, одна из его лучших, хотя глаза подняты. Простота, нежность, серьёзность, длинные, тонкие пальцы патрицианки, закрытые волосы. 4 святых стар. серьёзн. непоколеб. Им по обыкновению

¹⁾ Слово не разобрано.

244

нет дела друг до друга. Все они сознают близость богу. Лучше когда у мадонны опущены глаза. Это легче."

Рассматривая мадонн Джованни Беллини, я нашёл только двух с поднятыми глазами (при соответствии остального описанию Анненского). Это триптих Фрари (1488, Венеция, церковь Санта-Мария деи Фрари) и алтарь Сан-Джоббе (1478-80, Венеция, Галерея Академии). Но на первой картине, действительно, четыре святых старца - слева Николай и Пётр, справа Марк и Бенедикт - а на второй шестеро, и не все святые - старцы. Склоняюсь к тому, что Анненский описал первую.
Есть ещё две картины со святым окружением мадонны, но как минимум двое из них - женщины. Да и глаза у мадонн опущены. На последней есть точно Пётр (с ключом от рая). Может, это произведение Анненский описывал раньше. Хотя Георгий ли - второй? Источник

"Fiesole. Надо сильно и наивно верить, чтобы написать эту картину⁸². Наружн. необычн. свеж. краски. Кипарисы. Синее небо с облачками. Гармония цвет. на одежд., красн. и розов. Синее и бледно-лиловое. Тело Христа трогательно и поэтично. Снимающие бережно его касаются, струйка крови самая осторожно бежит, волоса у него золотые под цвет креста. Магдалина вытянула губы и еле касается ног Христа. Его берут внизу за простыню. Одна женщина плачет. Богородица в синем с звезд. смотрит с благоговением скорее, чем со скорбью..."

"P. Perug. La deposizione di Gesu⁸³. Знаменитая и хорошая картина, масса чувства, изящества, любви, но нет ни драматизма, ни сильных движений. Тело Христа перевито по середине голуб., как-то детски беспомощно и чисто (вымыто), точно ребёнок, которого сонным вынули из ванны. Б. М. в белом платье, с лицом, припухшим от слёз, с какой-то неузнающей скорбью в глазах глядит ему в лицо и держит руку. Другая молодая женщина поддерживает голову, отводя волосы ото лба. У Христа чуть открытые, запёкшиеся губы. Ландш. спокоен. Холмы голубые, озеро спокойно отраж. город. Оливки на холмах, тщательно вырисованная листва."

Перуджино (Пьетро Ваннуччи)
"Снятие с креста", 1495 г.
("Il Compianto su Cristo Morto (Deposizione)")
Палаццо Питти (галерея Палатин), Флоренция

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© Выграненко М. А., 2005-2021
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com