|
|
|
| Начало \ Написано \ Н. А. Оцуп, стихи и очерки | |
|
|
Обновление: 25.10.2019 |
|
Стихи
Брат Сергея Горного, автора некролога "И. Ф. Анненский (листок на могилу)". "Царскосельскую гимназию Николай Оцуп закончил в 1913 году с золотой медалью. Будучи его <ещё?> лицеистом <?>, он был приглашен репетитором в дом Хмара-Барщевских, родственников И. Анненского, тоже живших в Царском Селе. Его задача состояла в том, чтобы помочь в учебе младшим гимназистам, скоро ставшим его лучшими друзьями. 'За эти два-три года, - пишет он, - я узнал многое об Анненском, в частности об отношении его к Гумилеву'.
Не подлежит сомнению факт, что рассказы, услышанные в доме Хмара-Барщевских, где был 'подлинный культ поэта', во многом определили поэтическое призвание Николая Оцупа. В своей 'Автобиографической заметке', написанной в Берлине в 1922 году, сразу после отъезда в эмиграцию, он признается в том, что, хоть 'и не узнал его лично', 'как поэта любил тогда и до сих пор Иннокентия Федоровича Анненского'." Луи Аллен. "С душой и талантом...": Штрихи к портрету Николая Оцупа // Оцуп. Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах. Статьи и восп-я. / Сост., вступ. ст. Л. Аллена. Коммент. Р. Тименчика. СПб.: Изд. 'Logos'; Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 4. В своей докторской диссертации о Гумилёве Н. А. Оцуп писал: "А Царское Село, воистину город муз, город Пушкина и Анненского, не это ли идеальное место для будущего поэта?" (Там же. С. 559). А. А. Ахматова, однако, относилась к Н. Оцупу и его воспоминаниям резко отрицательно. Она рассказывала неприглядную историю знакомства Н. Оцупа с Гумилевым (запись 12.01.1925 в книге: Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. I, 1924-1925. YMCA-PRESS, Париж, 1991). Также в разговоре о С. Есенине: "Гумилев тоже плодил вокруг себя нечисть сам: Г. Иванова, Оцупа и др." И ещё: "Оцуп -- низкий человек, еще хуже Г. Иванова (продавали при жизни, а потом продавали -- мертвого); взятка с Кельсона за знакомство с Николаем Степановичем." (П. Н. Лукницкий. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 2, 1926-1927. http://lib.ru/PROZA/LOUKNITSKIY_P/a2_.txt). Нелицеприятные характеристики Н. Оцупа даёт в своих воспоминаниях Н. К. Чуковский (Николай Чуковский. Литературные воспоминания. М., "Советский писатель", 1989; очерк "Николай Гумилёв").
Предчувствуя ещё в прихожей Как страшно мы утомлены.
Оцуп. Н.
Океан времени: Стихотворения; Дневник в
стихах. Статьи и восп-я. /
Сост., вступ. ст. Л. Аллена.
Коммент.
Р. Тименчика.СПб.: Изд.
'Logos';
Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 81.
Анненский - второй наперсник
той
На парижском гноище чердачном
Мага Иннокентия понять
Хмара, лето... Каменец...***
Усадьбы
Как бы вы обрадовались ей,
Жаворонка, розы драгоценной
* Речь идёт о поэтах Николае
Гумилёве, Василии
Комаровском, Дмитрии Коковцеве, Анне
Ахматовой, жизнь и творчество
которых связаны с Царским
Селом.
Оцуп. Н.
Океан времени: Стихотворения; Дневник в
стихах. Статьи и восп-я. /
Сост., вступ. ст. Л. Аллена.
Коммент.
Р. Тименчика.СПб.: Изд.
'Logos';
Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 268-269.
фрагмент автобиографии После окончания курса в Царскосельской гимназии, заложив за 32 рубля золотую медаль, я уехал в Париж. Я с отвращением учился в Есоlе de droit и предпочитал слушать Бергсона. Как поэта, любил тогда и до сих пор Иннокентия Федоровича Анненского. Так и не узнал его лично, хотя в доме Хмара-Барщевских, моих лучших друзей гимназического времени, был подлинный культ поэта. Журнал 'Новая русская книга', 11/12, 1922, стр. 42-43.
фрагмент Источник текста: Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах. Статьи и восп-я. СПб.: Изд. 'Logos'; Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. 512 Были у меня и другие воспоминания о молодом Гумилеве, вернее, о том образе поэта, который создавался из рассказов о нем его друзей Хмара-Барщевских. Гумилев, уже собиравший первую книгу стихов, бывал у Хмара-Барщевских и Анненских. В те годы я еще готовился 513 поступать в первый класс гимназии. Когда Хмара-Барщевские меня пригласили репетитором, я сразу попал в атмосферу, насыщенную воспоминаниями о "последнем из царскосельских лебедей"*, заполненную беседами о стихах и поэтах. Вот за эти два-три года я узнал многое об Анненском, в частности об отношении его к Гумилеву. * Из стихотворения Гумилёва "Памяти Анненского" (1916). По рассказам Хмара-Барщевских, еще за шесть лет до своей смерти Анненский с вниманием следил за первыми литературными шагами Гумилева. Царскоселам, любившим поэзию, в те годы были известны имена земляков-поэтов Валентина Кривича (сына Иннокентия Анненского), Д. Коковцева, графа Комаровского и Н. Гумилева. Кривич больше за отцовские заслуги считался маститым. Комаровского считали не совсем нормальным (он действительно был серьезно болен), и к поэзии его особенно серьезных требований никто не предъявлял. Гумилева похваливали, но всегда ставили ему в пример Митеньку Коковцева: "Вот Коковцев уже сейчас настоящий поэт, а вы работайте, может быть, что-нибудь и выйдет". Гумилев работал, ходил к Анненскому, и постепенно последнему стало ясно, что он имеет дело с подлинным поэтом. Анненский любил стихи почти никому не известной гимназистки Горенко (Анны Ахматовой) больше, чем стихи Гумилева**, но с необычайной прозорливостью предвидел, что Гумилев пойдет по пути Брюсова успешнее, чем сам Брюсов. Этого, конечно, никто из ослепленных тогда великолепием брюсовской славы не думал. Меньше всех думал это в те годы, конечно, сам Гумилев, Брюсова боготворивший. ** См. очерк Г. Адамовича "Вечер у Анненского". Все это вспомнилось мне в тот день, когда мой сверстник, тоже царскосел, поэт Рождественский, даже физически трепетавший перед Гумилевым, представил меня мэтру. Мэтр был к нам милостив, он недавно написал в одной из уже умиравших "буржуазных" газет лестную рецензию о нашем студенческом альманахе "Арион". Первый разговор с Гумилевым оставил во мне глубокий след. Живой облик его как-то сразу согласовался с тем образом человека и поэта, который создался у меня раньше по рассказам Хмара-Барщевских, по стихам Гумилева и письмам его о русской поэзии в "Аполлоне". Также опубликовано: Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. / Редактор-составитель, автор предисловия и комментариев Вадим Крейд. "Третья волна", Париж -- Нью-Йорк; "Голубой всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт: М., "Вся Москва", 1990.
Комментарий В. Крейда:
В отношении
этого текста А. В. Лавров и
Р. Д. Тименчик в публикации "Иннокентий
Анненский в неизданных воспоминаниях"
указывают (прим. 17):
фрагмент публикации В. Крейда Источник текста: Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. / Редактор-составитель, автор предисловия и комментариев Вадим Крейд. "Третья волна", Париж -- Нью-Йорк; "Голубой всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт: М., "Вся Москва", 1990. Поразительный учитель ему дан, увы, всего лишь на два года: Иннокентий Анненский.
Я помню дни: я робкий,
торопливый, Почему же "надменный, как юноша, лирик" (так называл себя сам Гумилев)*, почему же он стал "робким, торопливым"? Не потому ли, что надменным он был в среде игравших в поэзию, и в высокие чувства современников? Позднее он им бросил вызов:
Да, я знаю, я вам не пара, Но к чему было ему защищаться, отмежевываться от Анненского? Наш "конквистадор" в своих брюсовских доспехах чувствует себя в присутствии истинного большого поэта обезоруженным. Из поэтов, современников Анненского, Гумилев, кажется, первый понял его значение. Анненский тоже отнесся к нему хорошо:
Меж нами сумрак жизни длинной, Еще один поэт, тоже эллинист, ученик Момзена, человек блестящего ума и эрудиции, Вячеслав Иванов, привлек в это время автора "Романтических цветов". "Назови мне своих друзей, и я скажу тебе, кто ты". Человек, ищущий дружбы таких сложных и тонких носителей культуры, как Анненский и Вячеслав Иванов, вряд ли похож на вечного гимназиста, каким пытались Гумилева изобразить его враги. <...> Уже 1912-й год. Но задержимся еще в 1909-м. Это год смерти Анненского. "Кипарисовый ларец" - катехизис современной чувствительности", пишет Гумилев, заканчивая некролог словами: "Пришло время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов". В конце 1911 года, два года после смерти Анненского, Гумилев напечатал в "Аполлоне" замечательные стихи, начинающиеся словами:
К таким нежданным и певучим
бредням Лебеди Царского Села: Жуковский, Пушкин, Карамзин, а потом - Анненский, Гумилев, Ахматова. Гумилев, конечно, прав, что из скромности не назвал и себя царскосельским лебедем. Но уже Ахматова знает, что лебеденок лебедем стал... Есть две версии последней строфы стихотворения "Памяти Анненского". Первая:
То муза отошедшего поэта, Вторая:
Журчит вода, протачивая шлюзы, Вторая версия благозвучней, но первая лучше показывает самого Гумилева: он музы Анненского боялся и был прав***. Для мужественной цельности автора "Колчана" у автора "Кипарисового ларца" слишком сильна обманчивая двойственность, разрушительная приблизительность. Гумилев, герой легенды, певец свободных просторов, пьяненный природой, нет, не для него этот сумеречный свет лампы, зловещие тени в углах, тайная боль похоронного трилистника, пронизывающая всю поэзию Анненского. Анненского нельзя не любить. Но после него не мешает вспомнить о Пушкине. * Надменный, как юноша,
лирик - первая строка стихотворения
"Любовь", включённого в "Чужое
небо".
Стихотворение в журнальном тексте носило подзаголовок 'По случаю второй годовщины смерти, исполнившейся 30-го ноября'. На основании этого подзаголовка обычно и датируется это стихотворение. Летом 1911 г. Гумилев вновь пережил увлечение Анненским, но выводы из этого увлечения были для Гумилева мало вдохновляющими. Это переосмысление Анненского сказалось в цитированной выше заключительной строфе его стихотворения. Подбирая в 1915 г. свои стихи для книги 'Колчан', Гумилев написал заново заключительную строфу: Журчит вода, протачивая шлюзы, Знаменательно, что это стихотворение в 'Колчане' идет первым, по-видимому его взгляд на Анненского опять претерпел изменение. Отношение это было двойственным -- приятие и отталкивание. О расхождении с эстетикой Анненского отчетливо сказано в одном стихотворении Г. Иванова, который с Гумилевым познакомился в 1912 г. и с промежутками, порой длительными, встречался с ним вплоть до лета 1921г.
Комментарий
В. Крейда:
фрагмент докторской диссертации Источник текста: Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах. Статьи и восп-я. СПб.: Изд. 'Logos'; Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 562-563. 562 Поразительный учитель ему дан, увы, всего лишь на два года: Иннокентий Анненский.
Я помню дни: я робкий, торопливый, Почему же 'надменный, как юноша, лирик' (так называл себя сам Гумилев), почему же он стал 'робким, торопливым'? Не потому ли, что надменным он был в среде игравших в поэзию и в высокие чувства современников? Позднее он им бросил вызов:
Да, я знаю, я вам не пара. Но к чему было ему защищаться, отмежевываться от Анненского! Наш 'конквистадор' в своих брюсовских доспехах чувствует себя в присутствии истинного большого поэта обезоруженным. Из поэтов, современников Анненского, Гумилев, кажется, первый понял его значение. Анненский тоже отнесся к нему хорошо. Анненский умер в 1909 году. '"Кипарисовый ларец" - катехизис современной чувствительности', - пишет Гумилев, заканчивая некролог словами: 'Пришло время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов'. Гумилев напечатал в 'Аполлоне' замечательные стихи, начинающиеся словами: 563
К таким нежданным и певучим бродням Лебеди Царского Села: Жуковский, Пушкин, Карамзин, а потом - Анненский, Гумилев, Ахматова. Есть две версии последней строфы стихотворения 'Памяти Анненского'. Первая:
То муза отошедшего поэта, Вторая:
Журчит вода, протачивая шлюзы, Вторая версия благозвучней, но первая лучше показывает самого Гумилева: он музы Анненского боялся и был прав. Для мужественной цельности автора 'Колчана' у автора 'Кипарисового ларца' слишком сильна обманчивая двойственность, разрушительная приблизительность. Гумилев, герой легенды, певец свободных просторов, опьяненный природой, нет, не для него этот сумеречный свет лампы, зловещие тени в углах, тайная боль похоронного трилистника, пронизывающая всю поэзию Анненского. Но Анненского нельзя не любить. Еще один поэт, тоже эллинист, ученик Моммзена, человек блестящего ума и эрудиции, Вячеслав Иванов, привлек в это время автора 'Романтических цветов'. Назови мне своих друзей, и я скажу тебе, кто ты. Человек, ищущий дружбы таких, сложных и тонких носителей культуры, как Анненский и Вячеслав Иванов, вряд ли похож на вечного гимназиста, каким пытались Гумилева изображать его враги.
фрагмент Источник текста: Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах. Статьи и восп-я. СПб.: Изд. 'Logos'; Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 546-547. С 1905 по 1910 годы в Москве издавался лучший литературный журнал того времени "Весы", главный орган символистов. В одном из литературных обзоров, посвящённом целой серии номеров московского журнала, Гумилёв упрекал "Весы" за невнимание к двум петербургским поэтам: Анненскому и Потёмкину. Гумилёв, конечно, не ставил знака равенства между автором "Кипарисового ларца", одним из лучших русских лириков, и молодым студентом, сотрудником "Сатирикона", автором "Смешной любви", но будущий метр петербургских поэтов чувствовал в лирике Потёмкина и в нём самом что-то ценное и пленительное. О Петре Петровиче Потёмкине см. страницу.
"Серебряный век" русской литературы фрагменты Источник текста: Оцуп Н. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах. Статьи и восп-я. СПб.: Изд. 'Logos'; Дюссельдорф: "Голубой всадник", 1993. С. 555-557. 555 <...> для меня у декадентства не менее достоинств, чем недостатков, и что Анненский, величайший декадент, кажется мне одним из нужнейших поэтов. <...>
Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Но я люблю стихи - и чувства нет святей: Эти строки Анненского мне хотелось взять эпиграфом к моей статье, но так как она, в сущности, только отсюда 556 и начинается и так как принято никакими пояснениями эпиграфа не сопровождать, пользуюсь здесь своим правом. Да и что прибавить к красноречивейшим этим строкам?.. <...> 557 Я уже цитировал строчки Анненского - свидетельство поэта о самом себе. Если Сальери у Пушкина, при всей глубине произносимого над ним суда, всё же в музыке - неудачник, Анненского неудачником в поэзии не назовёшь. И уж никак не назовёшь им Бодлера. А это ли не труженик поэзии!
L'homme a pour payer
sa rancon L'un est l'Art et l'autre l'Amour...* Это сопоставление трудного искусства и трудной любви (у Бодлера любви к женщине, у Анненского - материнской, к больным детям), освящает тяжесть труда, но "солёные слёзы" и тут не забыты. * Из стихотворения Ш. Бодлера "Выкуп" (1866):
В расчёте быть со всем, во всём:
Поля Искусства и Любви...
Царское Село (Пушкин и Иннокентий Анненский) Источник
текста:
Оцуп. Н.
Океан времени: Стихотворения; Дневник в
стихах. Статьи и восп-я. 2-е изд. СПб.: Изд.
'Logos',
1994. С. 501-511. 501 Сарица, русская вотчина Сарчаза, как называли шведы Дудеровский погост Новгородского уезда, только в XVIII веке становится пышной загородной резиденцией императорского дворца - Царским Селом. Сарица, это еще - Саризгоф или Сарская Мыта. При Елизавете Петровне появилось название Сарское Село. Царским Селом оно стало только при Екатерине II. Нерусское слово Сарица естественно, как живое растение, проросло в Сарское и наконец в Царское, поддавшись притяжению похожего по звуку слова - царь. Это свободное, звуковое, то есть поэтическое, больше чем политическое, образование звучного имени Царское Село как будто определило и атмосферу его. Ничего насильственного в росте значения этого города. Все как-то само собой, от любви, от симпатии, от того избытка радости и вдохновения, который дают человеку отдых, природа, искусство. Версаль Елизаветы Петровны, обожавшей его, излюбленное место отдыха Екатерины II, проводившей здесь весну и лето и уезжавшей только с холодами. Царское Село - гороз муз. Все негрубое, истинно просвещенное, хрупкое, поэтическое, что могло быть в окружении власти железного века, естественно удерживалось и развивалось здесь. Недаром Царское ненавидел Павел I. Недаром и Николаю I захотелось перевести отсюда Лицей в столицу. Не надо быть монархистом, чтобы любить Царское Село,. его историю, его волшебный, единственный в России, поэтический воздух и даже его имя.
Куда бы нас ни бросила судьбина 502 Это обращение взрослого Пушкина к лицейским товарищам оказалось верным для всех, кто жил и чувствовал в его городе. = = = = = = = = = = Когда Царское Село переименовали в Детское, новое имя ранило слух. Имя Детское Село отражает еще идею примитивную и грубоватую. В нем желание подчеркнуть -праздность Царского и пользу Детского с его детдомами. Переименование Детского Села в город Пушкин почти радует. Оно не только уничтожает название неудачное, но и переносит внимание на центральную фигуру царскосельской истории. Оно уводит в эпоху зарождения великой русской поэзии, в мир, который все же и глубже, и важнее всей несравненной прелести парков, парадов и будней Царского Села. Есть, правда, нюанс: город Пушкин вместо Царского Села, город Горький вместо Нижнего Новгорода - это еще в одной линии. Новое название еще не совсем точно определяет идею, которую угадать все же нетрудно. Поэты знают, что такое 'ослышка музы'. То и не то. Верное и единственное - верное почти расслышано. Одну бы еще букву, одну гласную, но... 'Я слово позабыл, что я хотел сказать...' Власть правительства, каким бы оно ни было, - сила преходящая. Есть власть другая, и эта власть в Царском Селе принадлежит Пушкину. Царское Село не город Пушкин, а город Пушкина. Поедем в Царское Село!2 С вокзала по так называемой Широкой улице и по Колпинской доедем до Садовой. Направо -арка, перекинутая через улицу, соединяет Лицей и церковный флигель большого дворца. За каналом, вдоль всей Садовой,-деревья Екатерининского парка. Налево - дорога в Софию. Там остановилась дочь капитана Миронова, приехавшая хлопотать за Гринева. Прелестный образ Марьи Ивановны, ее утренняя прогулка в парке и встреча с императрицей стали, благодаря 'Капитанской дочке', одним из вечных видений Царского Села. В утро, решившее ее судьбу, Марья Ивановна проходила теми самыми местами, где впервые являлась Пушкину муза. 'Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла'. 503
В те дни в таинственных долинах, Образ Маши Мироновой и пушкинской музы сливается где-то над лебединым озером. Их было много в Царском Селе - лебедей - черных с красными клювами и обыкновенных - белых. Они были необычайно избалованы и, если их кормили хлебом, не позволяли кормящему уходить: с шипением, распустив крылья, выходили на берег и преследовали его. Но они ритмом своих плавных и важных движений и резкими, но мелодичными кликами вдохновляли царскосельскую музу и стали ее эмблемой. Царскосельскими лебедями называет Гумилев местных поэтов.
Был Иннокентий Анненский последним Директором царскосельской гимназии Анненский был только до революционных волнений 1905 года.5
Весна, отдаленные звуки парада, особенный запах зацветающих за прудом деревьев, ветер в раскрытое окно и - скрип перьев: ученики заняты письменной работой. Анненский рассеянно смотрит в окно, быть может, пишет стихи. Его выводит из задумчивости шалость ученика. Анненский медленно поворачивается на шум и важно, без злобы роняет: Но шалостями Вульфиуса дело уже не ограничивалось, приближался 1905 год... Царскосельская гимназия, благодаря близости ко двору, находилась на особом положении в Петербургском округе. В актовом зале, при звуках военной музыки, золотой медалист получал свою награду из рук одного из великих князей, в последнее время - Владимира Александровича, почетного попечителя гимназии, и на детей, которых он поздравлял пожатием руки, с умилением смотрели родители-разночинцы, все более многочисленные среди титулованных богачей, важных придворных и блестящих гвардейцев. Но если от Лицея протягивалась нить преемственности к царскосельской гимназии, через близость к ним двора, главная нить, их соединявшая, тянулась из студенческой кельи лицеиста Пушкина в квартиру директора гимназии Анненского. С необычайным волнением думаешь о духовной связи поэтов, из которых первый как бы воплощал гениальную юность и надежды победоносной России; а второй пережил крушение своей карьеры,7 под старость, одновременно с падением Порт-Артура. 504
Кричали женщины 'ура' Пушкин и другие лицеисты сквозь решетку сада чуть не со слезами волнения и гордости кричали что-то восторженное гусарам, возвращавшимся в Царское Село из заграничных походов.
А почти через столетие другой поэт, пожилой, усталый и бледный от волнения, спешил в одну из правительственных канцелярий, где ждал его суровый выговор за распущенность вверенных его попечению воспитанников, из которых один, семнадцатилетний юноша, осмелился выступить на митинге в царскосельской ратуше и закончил свою речь словами: Там - Державин и Петров героям песнь бряцали струнами громкозвучных лир! Здесь - гибель флота, падение Порт-Артура, и в руках царскосельского гимназиста революционный журнал, а на его обложке - рабочий в кепи, с руками, скрещенными на груди, и надпись: 'Его рабочее величество - пролетарий всероссийский'. За неспособность справиться с революционными настроениями в гимназии Анненского сместили с поста директора, и он переехал с казенной квартиры на частную - в Софию. Там, возле казарм, где когда-то гусар Чаадаев поджидал лицеиста Пушкина, в домике с низкими потолками, бывший директор царскосельской гимназии, переводчик Еврипида и тончайший из русских лириков двадцатого века принимал и учил поэзии Гумилева, Ахматову...9 В коридорах изредка появлялся маленький опрятный старичок с яйцевидной лысой головой и ледяными глазами почти без ресниц. При его появлении все замерзало. Холодом и жутью пронизывало всех - от служителя и приготовишки до учителя и великовозрастного гимназиста. В легких шевровых сапожках без каблуков, в чистеньком мундире с звездой, неслышно выходил из своего кабинета тихий и страшный старичок с ледяными глазами. Это был Мор, директор гимназии, преемник Иннокентия Анненского. Еще два года назад при Анненском в классах устраивались митинги, гимназисты распивали водку под партами, издевались над учителями, и умнейший русский лирик должен был, чуть-чуть шепелявя и вызывая этим насмешки учеников, просить и убеждать их, без всякого успеха, конечно. Времена резко изменились. Гимназию велено было подтянуть, Анненского убрали и на его место назначили Мора. 505 Этот никого не просил и не убеждал, но все от мала до велика сжались и присмирели. Кажется, недаром Платон хотел изгнать поэтов из государства. Он мог с особенным правом подвергнуть изгнанию неудачного директора гимназии поэта Анненского, написавшего к своему портрету ироническое и горькое четверостишие:
Игра природы в нем- видна; Иногда знаешь человека очень хорошо почти à son insu1. Когда меня познакомили с Анненским, я знал уже многое о нем и о его жизни. Было это в год смерти поэта (1909), я только что перешел из четвертого в пятый класс гимназии. За год до того я начал помогать готовить уроки моему приятелю и бывшему однокласснику Вале Хмара-Барщевскому, отставшему от меня на год по болезни. Постепенно я подружился с семьей моего сверстника, приятеля и 'ученика', и мы вместе провели лето в Смоленской губернии в имении Хмара-Барщевских. Эти люди сумели заразить меня любовью к Анненскому, дедушке Вали. 1 Безотчетно (фр.) Редко поэт встречает у близких такую любовь и понимание, какими окружали Анненского его родственники Хмара-Барщевские. Приведу один-два примера отношения этой семьи к поэту. Как-то О. П. Хмара-Барщевская, ближайший друг поэта, мать Вали, просила сына отдать визит каким-то соседям. Валя был мальчик с характером.
- Не поеду, мама. Минута молчания.
- Ну что же, едешь? Имя Анненского было для мальчика убедительнее просьб и угроз. Анненский и сам любил внука. Вале Хмара-Барщевскому он посвятил несколько лучших стихотворений. Но, конечно, ближе всех поэту была мать его внука, О. П. Хмара-Барщевская. Многие, вероятно, помнят, с какой смелостью и энер- 506 гией, вскоре после смерти Анненского, выступила она на защиту его Еврипида против поправок Ф. Зелинского. Пусть возражения Хмара-Барщевской местами менее убедительны, чем доводы Зелинского, но уже одна решимость ее вести полемику с знаменитым эллинистом показывает, как она чтила покойного поэта. С черновиками Анненского в руках, вооружась греческо-русским словарем, она призвала себе на помощь все свои познания в языке и литературе Эллады, познания, приобретенные под руководством покойного родственника и поэта. Главный ее довод был - нельзя трогать, нельзя исправлять ничего из написанного Анненским. И если прав Зелинский, говоря, что Еврипид важнее переводчика, согласимся зато и с Хмара-Барщевской, что судить Анненского как обыкновенного переводчика нельзя. Вспоминая Иннокентия Анненского, я вижу перед собой широкий и гладкий пруд царскосельского парка с орлом Екатерины, парящим на мраморном столпе между водой и небом. Я вижу посреди пруда яхту без парусов, уже снятых и спрятанных до весны, и среди желтых, красных и прозрачно-бледных осенних листьев вижу на той стороне пруда белые выступы дворца. Высокий человек с острой бородкой, с высоким стоячим воротником и черным широким галстуком на шее и на груди обводит рассеянными глазами чудесный и грустный пейзаж осеннего парка.
Скажите: Царское Село - Комиссия по сооружению памятника Пушкину поручила Анненскому выбрать, из стихов бывшего царскосельского лицеиста надпись для памятника. Анненский выбрал строчки: Куда бы нас ни бросила судьбина...11 Отечество Пушкина и его друзей-лицеистов стало отечеством Анненского. Царское Село и автор 'Кипарисового ларца' сроднились. Мне вспоминаются небольшие довольно дряхлые генеральские особнячки не там, где дворец и Лицей, а по другую сторону парка - среди огромных солдатских казарм и лавочек маленьких ремесленников, в так называемой Софии. В одном из таких особнячков, в квартире с темнотой по углам комнат жил Иннокентий Анненский с женой, сыном и невесткой. 507 Когда Хмара-Барщевские привели меня к поэту, я едва разглядел его в полумгле кабинета. Он поднялся мне навстречу, приветливо поздоровался и усадил против себя. Тогда только при свете лампы, затененной зеленым абажуром, я разглядел Анненского. Бывший директор нашей гимназии, улыбаясь, спросил меня о своем преемнике Море.
- Очень он... строгий? Директорство Анненского кончилось до моего поступления в гимназию. Что было при нем, я знал только понаслышке. Мне в самом деле говорили, что было хуже, чем при Море - распущеннее, во всяком случае. Но ведь то директорство. А человека и поэта Анненского можно ли сравнить с Мором!
По молодости и наивности я все это, не стесняясь своего собеседника, с жаром ему высказал. Анненский отшутился и, увидев, вероятно, что я смущен, заговорил серьезно. Анненский задумался и стал говорить о Риме, о латинской поэзии. Вспоминая сейчас приблизительно то, что он говорил, я сознаю, что меня поразило не содержание беседы Анненского, которую я, вероятно, не мог еще оценить вполне, но тон беседы, необыкновенный для меня тон. Со мной, четырнадцатилетним гимназистом, Анненский говорил как с равным. Это первое мое посещение поэта было, увы, последним. Анненский умер через короткое время. Среди пустыни, в которую он сам для себя обратил мир, Анненский чувствовал себя одиноким. Как ни любили его близкие люди, бедная человеческая теплота не могла бороться с 'мировой скорбью' поэта. Но сам Анненский был настолько внимателен к окружающим, что никогда не позволял себе отравлять их веселье. Часто, обдумывая про себя пронзительные и горькие стихи, он в то же время занимал общество экспромтами, шутками, выходками. При этом его непогрешимый такт и точное чувство меры никогда ни в чем не допускали грубости. Анненский в обществе считался человеком редкой находчивости и остроты. Лишь немногие, самые близкие или самые понимающие, угадывали, как неблагополучно в сознании этого светского человека, изобретательного и блестящего. Помню соседа Хмара-Барщевских по имению, помещика и знаменитого историка К. Этот ученый в гостях ставил перед собой бутылку вина и молчал. Голова его, похожая на Зевесову, украшала гостиную своей неподвижной красотой. Ее можно было принять за мрамор, розовый в на- 508 чале вечера и пурпурный к концу. Если к нему подводили новое лицо, К. встречал его приблизительно такими фразами: - А где ваша матушка живет? А сколько ей лет? А батюшка? А сколько ему лет? В котором году вы родились? Братья есть? Сестры есть? Получив ответы на эти животрепещущие вопросы, К. снова величественно замолкал. И вот этому самому К. в Петербурге пришло в голову устраивать у себя литературные понедельники. Анненскому по некоторым причинам нельзя было отказаться от посещения этих вечеров, на которых все вяли от скуки. Проскучав один вечер, поэт придумал развлечение для второго. Когда все собрались и приготовились к молчанию, Анненский заявил:
- Знаете ли, господа, до чего я додумался? Все, конечно, набросились на Анненского. Особенно разволновался К.
- Да что же это такое, - говорил он,
- каждый гимназист знает, что Гомер - гений. Разгорелся спор, ставший, благодаря репликам Анненского, блестящим и оживленным. После вечера один из приятелей Анненского (рассказавший мне через несколько лет об этом случае) обратился к поэту с недоуменным вопросом:
- Иннокентий Федорович, неужели вы на самом деле не любите Гомера?
Меж нами сумрак жизни длинной, Много поэтических импровизаций Анненского собрано в сборнике его посмертных стихов. Немало их и в 'Тихих песнях' и 'Кипарисовом ларце'. Я приведу здесь один поэтический экспромт Анненского, сообщенный мне в свое время Хмара-Барщевским, никем не опубликованный и, конечно, для Анненского незначительный, но почему-то мне запомнившийся. 509 Принимая у себя братьев Вейнберг, Анненский прочел:
В честь Приама и Париса
После пронзительного одиночества и тоски Иннокентия Анненского и рядом с ней на закате его эпохи не Гумилев или Ахматова кажутся особенно показательными для агонии Царского Села, а, пожалуй, не совсем нормальный граф Комаровский, заключивший свой бред в чеканные александрийские стихи, и еще один поэт, никогда ничего не написавший, но преисполненный восторженных звуков. Он вечно бродил по городским бульварам и в аллеях парка и всегда прерывисто что-то бормотал всхлипывающим и смеющимся фальцетом. Мальчишки называли его Попочка, оттого ли, что имя его было похоже на это нелепое прозвище (звали его не то Поповский, не то Попов), или оттого, что, найдя какую-нибудь фразу, он повторял ее без конца, как попугай, обращаясь ко всем и ни к кому, но всех как бы приглашая разделить беспричинное свое счастье: Почему-то в этом странном, безумном и раненом существе чувствовалась какая-то связь с погибшей от одиночества, но жаждавшей любви и восторга, нежной и чувствительной, почти сумасшедшей от боли, душой Иннокентия Анненского... = = = = = = = = = = Пушкин и Анненский - два поэта одной - царскосельской - музы. Пушкин подарил Царскому Селу, Лицею, лицейским товарищам свою любовь - первую и, что важнее, - зрелую. Волокитство за нянюшками и горничными царскосельских жительниц или за актрисами домашнего театра, устроенного В. В. Толстым, стихи 'К актрисе', где воспевается крепостная артистка, - все это незрело, это детство, это 'те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал'. Но проверенная испытаниями судьбы любовь взрослого поэта, ее улыбка сквозь слезы, благословляющая друзей, и первые явления музы, - вот где связь города и Пушкина скрепляется навеки. 510
В младенчестве моем она меня любила Это обаятельное по нежности и свежести явление царскосельской музы, эту 'Музу' Пушкина можно ли ее узнать в чертах зябкой и одинокой музы Иннокентия Анненского? Трудно, и все-таки это она. Неузнаваемая, но та же, как человек, впавший в лишения, постаревший, на себя не похожий,. все-таки еще тот самый, которого мы знали счастливым и молодым...
И жалок голос одинокой музы - Когда Царское Село сделали Детским, когда под детдома заняты были несколько роскошных особняков и кое-какие из дворцовых построек, в одной из них поселился Луначарский. Луначарский устроил как-то по какому-то случаю вечер стихов и музыки для руководителей детских приютов. На вечере выступал Гумилев, читавший стихи 'Памяти Анненского'. Вряд ли его хорошо поняли и если и приветствовали его самого за доступность и внятность его поэзии, вряд ли прославление Анненского в этой аудитории могло расширить узкий круг почитателей царскосельского Малларме. Дело не в том, что он стилистически труден, дело в том, что для понимания Анненского нужно признать право на одиночество. Анненский и сам, как его поэзия, был одинок среди современников. П. Н. Милюков, знавший поэта, говорит, что он производил впечатление 'человека в футляре'. В противоположность своему брату, Николаю Федоровичу, автор 'Кипарисового ларца' казался церемонным, холодным, скрытным. Но для выдающихся общественных деятелей своего времени поэт Анненский и не мог быть иным: он слишком хорошо чувствовал, что для борьбы не создан.
Тем лучше - только бы меня не замечали Великим поэтом в том смысле, в каком велик Пушкин, Анненский, конечно, не был. Выбирая из стихов Пушкина строчки, выгравированные впоследствии на его памятнике в Царском Селе, Анненский сказал своей родственнице и почитательнице Хмара-Барщевской, что собственная его поэзия не существует рядом с этими жизнерадостными пушкинскими стихами. Допустим, что это так. Но там, где звучит у Пушкина 'выстраданный стих пронзительно-унылый', вряд ли 511 кто-нибудь из наших современников ближе к нему по чистоте звука и остроте чувства, чем Анненский, 'последний из царскосельских лебедей'. = = = = = = = = = = Анненский сумел ударить по сердцам с силой, давно неведомой. Тем, кто знал поэта, личное его обаяние сообщалось еще сильнее, быть может, чем обаяние пронзительной и горькой прелести его стихотворений. Под остроумием и блеском этого человека каждый мог легко угадать какую-то робость и слабость, впечатлительность и мягкость. Анненский не пощадил ничего в мире, но меньше всего он пощадил самого себя. Эта скромность самоуничижения подкупала. Ничуть не гонясь за любовью окружающих, Анненский был любим ими. Смерть свою Анненский предвидел и предсказал. Стихотворение 'Лира часов' в первой своей части посвящено маятнику, переставшему качаться. Толчком руки поэт снова приводит его в движение. Часы ожили, и поэт обращается к себе с вопросом, похожим на предсказание:
О сердце! Когда, леденея, На царскосельском вокзале в Петербурге, спеша на какое-то заседание, Анненский упал и умер. Случись удар в другом месте, найдись рядом рука, 'чтобы лиру тихо качнуть', быть может несколько капель лекарства, стакан воды спасли бы поэта. Отпевали тело Анненского в его гимназии. Учителя и гимназисты собрались проводить бывшего директора. Многие ли из них знали, что хоронят одного из лучших, лириков нашего времени! Тяжелый гроб из гимназии вынесли на руках. На полдороге к далекому Казанскому кладбищу в Софии, недалеко от дома, где жил Анненский, гроб поставили на дроги. День был холодный и пасмурный. Все напоминало знаменитую балладу из 'Трилистника смерти'. Примечания: Составной частью статьи в почти неизменном виде вошёл очерк "Иннокентий Анненский". 1. Из
стихотворения А. С. Пушкина "19 октября".
Источник текста:
газета "Дни" (Париж), 1928, 27 ноября. ? 1250. С. 6. В 1906 году, поступив во второй класс Царскосельской гимназии, я не нашёл там и следа распущенности, о которой рассказывали дома старшие братья. В коридорах изредка появлялся маленький опрятный старичок с яйцевидной лысой головой и ледяными глазами почти без ресниц. При его появлении всё замерзало. Холодом и жутью пронизывала всех - от служителя и приготовишки до учителя и великовозрастного гимназиста. В лёгких шевровых сапожках без каблуков, в чистеньком вицмундире с звездой, неслышно выходил из своего кабинета тихий и страшный старичок с ледяными глазами. Это был Мор, директор гимназии, преемник Иннокентия Анненского. Еще два года назад при Анненском в классах устраивались митинги, гимназисты распивали водку под партами, издевались над учителями, и тончайший и умнейший русский лирик должен был, чуть-чуть шепелявя и вызывая этим насмешки обнаглевших мальчишек, просить и убеждать их, без всякого успеха, конечно. Времена резко изменились. Гимназию велено было подтянуть, Анненского убрали и на место назначили Мора. Этот никого не просил и не убеждал, но все от мала до велика сжались и присмирели. Кажется, недаром Платон хотел изгнать поэтов из государства. Он мог с особенным правом подвергнуть изгнанию неудачного директора гимназии поэта Анненского, написавшего к своему портрету следующее ироническое и горькое четверостишие:
Игра природы в нем видна; Иногда знаешь человека очень хорошо почти a son insu*. Когда меня познакомили с Анненским, я знал уже многое о нем и о его жизни. Было это в год смерти поэта (1909), я только что перешел из четвертого в пятый класс гимназии. За год до того я начал помогать готовить уроки моему приятелю и бывшему однокласснику Вале Хмара-Барщевскому, отставшему от меня на год по болезни. Постепенно я подружился с семьей моего сверстника, приятеля и 'ученика', и мы вместе провели лето в Смоленской губернии в имении Хмара-Барщевских. Эти люди сумели заразить меня любовью к Анненскому, дедушке Вали. * безотчетно (франц.). Редко поэт встречает у близких такую любовь и понимание, какими окружали Анненского его родственники Хмара-Барщевские. Приведу один-два примера отношения этой семьи к поэту. Как-то О. П. Хмара-Барщевская, ближайший друг поэта, мать Вали, просила сына отдать визит каким-то соседям. Валя был мальчик "с характером".
- Не поеду, мама. Минута молчания.
- Ну что же, едешь? Имя Анненского было для мальчика убедительнее просьб и угроз. Анненский и сам любил внука. Вале Хмара-Барщевскому он посвятил несколько лучших стихотворений. Но, конечно, ближе всех поэту была мать его внука, О. П. Хмара-Барщевская. Многие, вероятно, помнят, с какой смелостью и энергией, вскоре после смерти Анненского, выступила она на защиту его Еврипида против поправок Ф. Зелинского. Пусть возражения Хмара-Барщевской местами менее убедительны, чем доводы Зелинского, но уже одна решимость ее вести полемику с знаменитым эллинистом показывает, как она чтила покойного поэта. С черновиками Анненского в руках, вооружась греческо-русским словарем, она призвала себе на помощь все свои познания в языке и литературе Эллады, познания, приобретенные под руководством покойного родственника и поэта. Главный ее довод был - нельзя трогать, нельзя исправлять ничего из написанного Анненским. И если прав Зелинский, говоря, что Еврипид важнее переводчика, согласимся зато и с Хмара-Барщевской, что судить Анненского, как обыкновенного переводчика, нельзя. * * * Вспоминая Иннокентия Анненского, я вижу перед собой широкий и гладкий пруд царскосельского парка с орлом Екатерины, парящим на мраморном столпе между водой и небом. Я вижу посреди пруда яхту без парусов, уже снятых и спрятанных до весны, и среди желтых, красных и прозрачно-бледных осенних листьев вижу на той стороне пруда белые выступы дворца. Высокий человек с острой бородкой, с высоким стоячим воротником и черным широким галстуком на шее и на груди обводит рассеянными глазами чудесный и грустный пейзаж осеннего парка.
Скажите: Царское Село - Комиссия по сооружению памятника Пушкину поручила Анненскому выбрать, из стихов бывшего царскосельского лицеиста надпись для памятника. Анненский выбрал строчки:
Куда бы нас ни бросила судьбина, Отечество Пушкина и его друзей-лицеистов стало отечеством Анненского. Царское Село и автор 'Кипарисового ларца' сроднились. Мне вспоминаются небольшие довольно дряхлые генеральские особнячки не там, где дворец и лицей, а по другую сторону парка - среди огромных солдатских казарм и лавочек маленьких ремесленников, в так называемой Софии. В одном из таких особнячков, в квартире с необыкновенно низкими потолками и с вечной темнотой по углам комнат жил Иннокентий Анненский с женой, сыном и невесткой. Когда Хмара-Барщевские привели меня к поэту, я едва разглядел его в полумгле кабинета. Он поднялся мне навстречу, приветливо поздоровался и усадил против себя. Тогда только при свете лампы, затенённой зеленым абажуром, я разглядел Анненского. Сколько раз я видел это лицо в Царскосельском парке! Я узнал широкий чёрный галстук на груди и на высоком воротнике, подпиравшем шею, узнал небольшую острую бородку и рассеянные глаза. Бывший директор нашей гимназии, улыбаясь, спросил меня о своем преемнике Море.
- Очень он... строгий? Директорство Анненского кончилось до моего поступления в гимназию. Что было при нём, я знал только понаслышке. Мне в самом деле говорили, что было хуже, чем при Море - распущеннее, во всяком случае. Но ведь то директорство. А человека и поэта Анненского можно ли сравнить с Мором. По молодости и наивности я все это, не стесняясь своего собеседника, с жаром ему высказал. Анненский отшутился и, увидев, вероятно, что я смущен, заговорил серьезно.
- Говорят, что вы любите Вергилия. Анненский задумался и стал говорить о Риме, о латинской поэзии. Вспоминая сейчас приблизительно то, что он говорил, я сознаю, что меня поразило не содержание беседы Анненского, которую я, вероятно, не мог еще оценить вполне, но тон беседы, необыкновенный для меня тон. Со мной, четырнадцатилетним гимназистом, Анненский говорил как с равным. Это первое мое посещение поэта было, увы, последним. Анненский умер через короткое время. * * * Это первое мое посещение поэта было, увы, последним. Анненский умер через короткое время. Среди пустыни, в которую он сам для себя обратил мир, Анненский чувствовал себя одиноким. Как ни любили его близкие люди, бедная человеческая теплота не могла бороться с 'мировой скорбью' поэта. Но сам Анненский был настолько внимателен к окружающим, что никогда не позволял себе отравлять их веселие. Часто, обдумывая про себя пронзительные и горькие стихи, он в то же время занимал общество экспромтами, шутками, выходками. При этом его непогрешимый такт и точное чувство меры никогда ни в чем не допускали грубости. Анненский в обществе считался человеком редкой находчивости и остроты. Лишь немногие, самые близкие или самые понимающие, угадывали, как неблагополучно в сознании этого "светского" человека, изобретательного и блестящего... Помню соседа Хмара-Барщевских по имению, помещика и знаменитого историка К. Этот ученый в гостях ставил перед собой бутылку вина и молчал. Голова его, похожая на Зевесову, украшала гостиную своей неподвижной красотой. Ее можно было принять за мрамор, розовый в начале вечера и пурпурный к концу. Если к нему подводили новое лицо, К. встречал его приблизительно такими фразами:
- А где ваша матушка живет? Получив ответы на эти животрепещущие вопросы, К. снова величественно замолкал. И вот этому самому К. в Петербурге пришло в голову устраивать у себя литературные понедельники. Анненскому по некоторым причинам нельзя было отказаться от посещения этих вечеров, на которых все вяли от скуки. Проскучав один вечер, поэт придумал развлечение для второго. Когда все собрались и приготовились к молчанию, Анненский заявил:
- Знаете ли, господа, до чего я додумался? Все, конечно, набросились на Анненского. Особенно разволновался К.
- Да что же это такое, - говорил он,
- каждый гимназист знает, что Гомер - гений. Разгорелся спор, ставший, благодаря репликам Анненского, блестящим и оживленным. После вечера один из приятелей Анненского, рассказавший мне через несколько лет об этом случае, обратился к поэту с недоуменным вопросом:
- Иннокентий Федорович, неужели вы на самом деле не любите Гомера? Экспромты Анненского нередко стояли на уровне его лирики. Напомнить хотя бы надпись на книге Гумилеву:
Меж нами сумрак жизни длинной, Много поэтических импровизаций Анненского собрано в сборнике его посмертных стихов. Немало их и в 'Тихих песнях' и 'Кипарисовом ларце'. Я приведу здесь один поэтический экспромт Анненского, сообщённый мне в свое время Хмара-Барщевским, никем не опубликованный и, конечно, для Анненского незначительный, но почему-то мне запомнившийся. Принимая у себя братьев Вейнберг, Анненский прочел:
В честь Приама и Париса На это поэт Пётр Вейнберг ответил:
С звездой и в
Андреевской ленте я * * * Анненский сумел ударить по сердцам с силой, давно неведомой. Тем, кто знал поэта, личное его обаяние сообщалось еще сильнее, быть может, чем обаяние пронзительной и горькой прелести его стихотворений. Под остроумием и блеском этого человека каждый мог легко угадать какую-то робость и слабость, впечатлительность и мягкость. Анненский не пощадил ничего в мире, но меньше всего он пощадил самого себя. Эта скромность самоуничижения подкупала. Ничуть не гонясь за любовью окружающих, Анненский был любим ими. Смерть свою Анненский предвидел и предсказал. Стихотворение 'Лира часов' в первой своей части посвящено маятнику, переставшему качаться. Толчком руки поэт снова приводит его в движение. Часы ожили, и поэт обращается к себе с вопросом <, похожим> на предсказание:
О сердце! Когда, леденея, На царскосельском вокзале в Петербурге, спеша на какое-то заседание, Анненский упал и умер. Случись удар в другом месте, найдись рядом рука, 'чтобы лиру тихо качнуть', быть может несколько капель лекарства, стакан воды спасли бы поэта. Отпевали тело Анненского в его гимназии. Учителя и гимназисты собрались проводить бывшего директора. Многие ли из них знали, что хоронят одного из лучших, лириков нашего времени! Тяжелый гроб из гимназии вынесли на руках. На полдороге к далекому Казанскому кладбищу в Софии, недалеко от дома, где жил Анненский, гроб поставили на дроги. День был холодный и пасмурный. Все напоминало знаменитую балладу из 'Трилистника смерти'.
|
|
| Начало \ Написано \ Н. А. Оцуп, стихи и очерки | |
|
|
|
Николай Авдеевич Оцуп (23.10
/ 04.11 1894-28.12.1958)
- поэт, выпускник 
