Сокращения

Создание: 15.09.2008

Обновление: 10.04.2023

Яков Хелемский

"Среди миров, в мерцании светил..."
Словно сегодня сказано... Фрагмент
"Человечность - не только глубь и высь..." Фрагменты

"Среди миров, в мерцании светил..."

Источник текста: "Литература", еженедельное приложение к газете "1 Сентября". (Рубрика "Семинарий "Литературы""). Декабрь 2000 г., ? 45 (372), с. 5-7.
Публикацию сопровождает фотопортрет И. Ф. Анненского (см. 3 на странице галереи), а также дореволюционное фото царскосельской гимназии из КО.

5

1

Однажды на очередные занятия литературной студии, которую я посещал, будучи ещё киевским школьником, наш наставник Николай Ушаков принёс томик стихов, чья книжка была аккуратно обёрнута папиросной бумагой. Николай Николаевич бережно погладил этот раритет, видимо, тщательно хранимый в домашней библиотеке, и с улыбкой произнёс:

- Сегодня я хочу провести эксперимент, рассказать вам об удивительном поэте, имя которого, надо полагать, вам ещё незнакомо, да и стихи могут показаться сложноватыми. Но этот замечательный художник оказал заметное влияние на последующих мастеров стиха, творивших в начале века. Впрочем, и сейчас это один из камертонов истинной поэтической мелодики. По мере вашего литературного развития вы, я надеюсь, познакомитесь с ним глубже. А для начала давайте просто понаслаждаемся музыкой его творений. И запомните имя - Иннокентий Анненский.

Николай Николаевич высоко поднял над головой книгу.

- То, что я держу в руках, ныне библиографическая редкость, - сказал он, не без гордости счастливого обладателя.

Сквозь прозрачную оболочку мы прочитали наименование - 'Кипарисовый ларец'.

- Наименование книги само по себе поэтично, - продолжил Ушаков, - но происхождение его самое обыденное. Люди, знавшие Иннокентия Фёдоровича, вспоминают, что у него был настольный ящик из кипарисового дерева, в котором он хранил свои рукописи.

Вряд ли стоит подробно пересказывать то, что поведал нам в тот вечер наш руководитель. Сейчас Анненский достаточно известен. Но тогда, в начале тридцатых, услышанное нами прозвучало свежо и ново. Сразу запомнилось то, что 'Кипарисовый ларец' увидел свет после внезапной кончины автора. Иннокентию Фёдоровичу не довелось дождаться выхода своей книги, принёсшей ему заслуженное признание. Впечатлило и то, что печататься поэт начал поздно. Первые публикации в периодике, как и дебютный сборник лирики 'Тихие песни', поэт подписал занятным псевдонимом "Ник.Т-о". Анненский - знаток и переводчик античной литературы - последовал примеру гомеровского Одиссея, который, опасаясь открыть одноглазому циклопу Полифему своё подлинное имя, сказал, что его зовут Утис. А в переводе с греческого утис означает никто.

Нас, тогдашних юнцов, живо заинтересовало немаловажное обстоятельство - поэт, совмещавший творчество с педагогической деятельностью, в конце девятнадцатого века, по окончании Петербургского университета, получил назначение в наш город. Здесь он директорствовал в частном учебном заведении - Коллегия Павла Галагана. Однако в 1893 году, не поладив с почётной попечительницей Екатериной Галаган, вернулся в Питер, где ему предоставили новую должность в одной из столичных гимназий. А в 1896 году поэт был переведён в Царское Село.

На том, каковы были разногласия между директором киевской Коллегии и её попечительницей, Ушаков останавливаться не стал. Да, вероятно, в ту пору и не обладал точным ответом. Зато чтение стихов Анненского начал с лирической миниатюры 'Киевские пещеры', подтверждающей связь поэта с нашим городом, пусть кратковременную, но оставившую след в его памяти.

Мы, конечно, бывавшие в печёрских катакомбах, сразу оценили точно переданное ощущение человека, совершающего несколько мистическое путешествие по крутым подземным теснинам, где хранятся святые мощи.

За этим последовали несколько "трилистников" и "складней", выбранных Ушаковым для первого знакомства. Николай Николаевич читал негромко, но выразительно, стараясь донести до нас не только смысл, но и гармоничность звучания не всегда доступных, но всё же завораживающих строк. Завершилось чтение, естественно, шедевром 'Среди миров...'.

"Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я Её любил, а потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, я у Неё одной ищу ответа, не потому, что от Неё светло, а потому, что с Ней не надо света".

Помню, что особый наш отклик вызвало это стихотворение, тоже непростое, но уж его-то концовка пленила даже самых неподготовленных. И, расходясь, мы благодарно повторяли: "Не потому, что от Неё светло, а потому, что с Ней не надо света".

2

Насколько помнится, эксперимент Ушакова оказался удачным в том смысле, что мы ощутили обаяние редкого в ту пору художества, лишённого прямолинейности, заставляющего читателя-собеседника задумываться над сутью стихотворения и в меру своих возможностей дотягиваться до понимания сказанного поэтом.

Некоторые из нас ринулись искать книгу Анненского, но, конечно же, не только в книжных магазинах, даже в библиотеках обнаружить 'Кипарисовый ларец' не удалось.

Книгу эту я проштудировал много позже, уже став москвичом, в уютном читальном зале Ленинки, который тогда размещался в знаменитом Доме Пашкова. Осенённый зелёным абажуром, при настольном свете, я вбирал в себя строфу за строфой, а многое переписывал в заранее приготовленную тетрадь. Это занятие погружало меня в душевный мир поэта, то начисто отрешённый от сложных реалий внешнего окружения, то, наоборот, отягчённый прозой повседневности и проникнутый трагизмом личного одиночества.

С годами проникновенное сближение с поэзией Анненского становилось всё более зрелым. Да и по сей день, перечитывая его строки, я обновляю свою восприимчивость.

Однако на последующих страницах я не собираюсь подробно анализировать наследие поэта. Изданы и переизданы лирика Анненского, его переводы Эврипида и Горация, а также европейских классиков девятнадцатого века. Обнародованы четыре стихотворные трагедии, подсказанные Иннокентию Фёдоровичу античными мифами. Создавая эти творения, автор именовал себя мифургом.

(Кстати, одна из драматических поэм Анненского, 'Фамира-кифарэд', увидела свет рампы в 1916 году в только что открывшемся Камерном театре в постановке Таирова.)

В наши времена выпущено академическое издание 'Книги отражений', в котором объединены и прокомментированы раздумья поэта о русской словесности, его стихотворения в прозе, избранные письма.

Всё это обозреть даже в общих чертах не позволяют газетные габариты. Да в этом и нет нужды.

6

Об Анненском написано много, причём исследователями-профессионалами. К ним легко обратиться. А я ограничусь тремя краткими, но эмоциональными высказываниями корифеев стиха.

Блок, прочитав 'Кипарисовый ларец', сделал такую запись: "...Невероятная близость переживаний, объясняющая мне многое в самом себе".

Ахматова признавалась: "Когда мне показали корректуру '.Кипарисового ларца' Анненского, я была поражена, а читая её, забыла обо всём на свете".

К этой часто цитируемой фразе стоит прибавить выдержку из воспоминаний Маргариты Алигер. В одном из разговоров Анна Андреевна "...с присущей ей непререкаемостью заявила, что вся поэзия XX века вышла из Анненского.
- Во всяком случае мы: Мандельштам, Пастернак, и я. И, может быть, даже Маяковский."

Гумилёв учился в Царскосельской гимназии в те годы, когда её возглавлял Анненский. Директор поощрял первые стихотворные опыты старшеклассника. Благодарный питомец глубоко чтил своего воспитателя, был ему признателен за поддержку, но, рано увлёкшись романтическим адамизмом, никогда не подражал стихам Иннокентия Фёдоровича, не всё приемля в его манере письма, ища и находя собственную дорогу.

Однако с годами, уже став профессиональным литератором, он постиг истинное значение Анненского. И в своей рецензии на 'Кипарисовый ларец' Гумилёв высказался об этой посмертной книге возвышенно: "Искатели новых путей на своём знамени должны написать имя Анненского, как нашего 'завтра'... И теперь время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов".

Эти лаконичные оценки красноречивее иных подробных изысканий.

3

Поэтому, оставаясь в привычной роли читателя, я попытаюсь остановиться на том, что менее известно и не сразу обнаруживается. Собрать по крупицам скупые свидетельства современников, учеников, друзей и в какой-то мере воссоздать особость этой крупнейшей личности, неповторимые свойства этой художнической натуры, примечательные черты повседневной жизни Анненского.

Начнём с того, что заинтересовало нас после ушаковского рассказа и осталось в ту пору без ответа. Что реально заставило поэта покинуть наш Киев?

Много лет спустя было опубликовано послание Екатерины Галаган Анненскому^*, где она упрекала директора, считая, что он, управляя Коллегией, 'систематически нарушал основные положения, ясно выраженные в высочайше утверждённом уставе её'.

* См. материалы к киевскому периоду жизни И. Ф. Анненского.

Общие фразы. Более конкретные претензии в обращении Екатерины Галаган не указаны. Однако понять суть "нарушений" можно, прочитав письмо самого Анненского^*, адресованное им своему близкому другу А. В. Бородиной много позднее, в 1901 году, когда поэт служил в Царскосельской гимназии. Вот строки из этого письма:

"...Завтра опять гимназия, постылое и тягостное дело, на которое я себя закрепостил... Не знаю, долго ли мне придётся быть директором, так как за последнее время мои отношения с моим начальством стали очень деликатными. Клею, насколько могу, коробку моей служебной карьеры. Но я не отличаюсь 'умными руками', и дела валятся у меня из рук".

* Письмо А. В. Бородиной от 7 января 1901 г.

Дальше речь заходит о личных проблемах поэта:

"Как назло, если бы Вы знали, как у меня работает теперь голова, сколько я пишу, перевожу, творю malgré tout" (несмотря ни на что. - фр.).

Из этого послания ясно, что воззрения и принципы директора не устраивали и столичных чиновников, особо оберегавших статус Николаевской гимназии, располагавшейся под сенью императорской резиденции. Мироощущение художника, его тяга к своим рукописям, нелюбовь к администрированию и либеральное отношение к питомцам - всё это никак не вписывалось в атмосферу тусклой рутины и почти казарменной казёнщины, царившую в официальной учебной практике.

4

Анненский, не будучи человеком состоятельным, не мог отказаться от служебных обязанностей, которые чем дальше, тем больше удручали его, мешали все возрастающему стремлению целиком отдаться своему истинному призванию.

Как и в Коллегии Галагана, в Царском Селе Иннокентий Фёдорович был не столько администратором, сколько поэтом. Аура художества, свободного артистизма царили в гимназии, преобладая над общепринятыми порядками. Директор много внимания уделял выпускным спектаклям силами старшеклассников. В его умелой постановке были с успехом показаны 'Кориолан' Шекспира, а также трагедия Эврипида 'Орест' в переводе Иннокентия Фёдоровича. В гимназии издавался рукописный журнал. Многие ученики писали стихи. В их числе оказался даже младшеклассник Митя Кленовский, рано пристрастившийся к сочинительству.

Много лет спустя, живя уже в эмиграции, Кленовский издал несколько поэтических сборников, а в 1952 году в русском 'Новом журнале' ('The new review', Нью-Йорк) опубликовал очерк 'Поэты царскосельской гимназии'. Выдержки из этих мемуаров дают представление о внешности Анненского и стиле его поведения в стенах гимназии, где он "появлялся в коридорах раза три в неделю, не чаще, возвращаясь в свою квартиру с урока в выпускном классе, последнем, доучивавшем уже отменённый в ту пору в классических гимназиях греческий язык".

О том, как директор воспринимал необходимость выполнять требования, исходящие от чиновников, сказано в его стихах: ...Опять там не пускали совесть на зеркала вощёных зал".

О том, как хотелось обрести недолгую свободу, написано тоже достаточно выразительно: "Но лжи и лести отдал дань я. Бьёт пять часов - пора домой. И наг и тесен угол мой... Но до свиданья, до свиданья".

Продолжая рассказ о пребывании Анненского в гимназии, Дмитрий Кленовский вспоминал: "Он выступал медленно и торжественно, с портфелем и греческими фолиантами под мышкой, никого не замечая, вдохновенно откинув голову, заложив правую руку за борт форменного сюртука, окружённый плотной стеной гимназистов, любивших его..." Директор "шествовал с олимпийским спокойствием, с отсутствующим взглядом... Так или иначе среди смертных его не было".

Но эта величавая отрешённость могла неожиданно смениться искренней внимательностью к питомцам, добротой и доступностью.

Видимо, и проникнуть к нему на приём было не так уж сложно, коли даже малолетний Кленовский мог побывать в рабочей комнате директора, о чём вспоминал потом во "взрослых" стихах:

А если ты заглянешь в кабинет,
Где бродит смерть внимательным дозором,
Услышишь, как седеющий поэт
С античным разговаривает хором.

Анненский был хорошего роста, внешне представителен, густые волосы и аккуратная бородка, уже слегка посеребрённые, обрамляли его выразительное лицо. Но на виду была и его болезненность, если даже Митя Кленовский запомнил этот налёт обречённости в директорском кабинете, который в зрелые годы представился ему "огромным кипарисовым ларцом".

Любопытно, что этот младшеклассник с таким же пиететом, как к Иннокентию Фёдоровичу, относился и к Гумилёву: "Я присматривался к нему, но с опаской - ведь он был старше меня на 6 или 7 классов".

Кроме того, у гимназиста Гумилёва уже вышла свет первая его книжка - 'Путь конквистадоров'.

В кабинет Анненского будущий "синдик" акмеистов был вхож и пользовался этим чаще других. Читал стихи, вёл с директором беседы о поэзии.

А об отношении Анненского к Гумилёву свидетельствует его надпись на сборнике 'Тихие песни', подаренном ученику:

Меж нами сумрак жизни длинной,
Но этот сумрак не корю,
И мой закат холодно-дынный
С отрадой смотрит на зарю.

Об этих давних свиданиях Николай Степанович оставил знаменитое стихотворение 'Памяти Анненского': "О, в сумрак отступающие вещи, и.еле слышные духи, и этот голос, нежный и зловещий, уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида, звенела медь и шла гроза. А там, над шкафом, профиль Эврипида слепил горящие глаза".

В немногих строках Гумилёв создал портрет Иннокентия Фёдоровича. Воспроизвёл особость его голоса, звучащую в его строфах затаённую горечь, наконец, горящие глаза, взирающие на облик Эврипида.

Что касается аромата, царившего здесь, происхождение его уяснил Валентин Кривич - сын Анненского. Это не духи, а запах любимых отцом лилий, чьи лепестки, осыпаясь, усеивали рабочий стол поэта и в гимназии, и дома.

Кстати, об этом написал и сам Анненский: "Цветов мечты моей мятежной забыв минутную красу, одной лилеи белоснежной я в лучший мир перенесу и аромат и абрис нежный".

5

По соседству с Николаевской гимназией жил мальчик Сева Рождественский, до посещения уроков ещё не доросший. Но отец его был одним из преподавателей, семья занимала квартиру рядом с крыльцом особняка, где обитал Иннокентий Фёдорович.

Впоследствии, став известным поэтом - ещё один мастер стиха, воспитанный той же гимназией, - Всеволод Александрович в интереснейшем очерке^* поделился своими ранними впечатлениями о Царском Селе и о необычном соседе.

* См. в собрании фрагмент воспоминаний Вс. А. Рождественского "Страницы жизни".

"О его собственной лирике мало кто знал, - сказано у Рождественского. - Поэзия и директорство в сознании всех тогдашних 'трезвых' людей были несовместимы. А вот переводы из Эврипида ему как исследователю античной литературы, не возбранялись, даже поощрялись. Его переводы печатались отдельными брошюрами в типографии Министерства народного просвещения... Автор охотно раздаривал оттиски своим сослуживцам, и в скромной библиотеке моего отца долго сохранялись тоненькие серые книжки с учтивыми, хотя и суховатыми посвящениями, набросанными необычайно изящным и тонким почерком".

...А вот Иннокентий Фёдорович в домашней обстановке. Принимает гостей. Среди них Адамович и Гумилёв. Обратимся и к воспоминаниям Георгия Адамовича^*:

"Он был уже немолод. Что запоминается в человеке? Прежде всего глаза или голос. Мне запомнились волосы, гладкие, блёкло сиявшие при свете низкой лампы. Анненский стоял в глубине комнаты, низко опустив голову. Пахло лилиями...

Поэт только что прочитал гостям новые стихи. Кто-то уже произносил витиеватые комплиментарные слова, как вдруг Гумилёв нетерпеливо спросил:

- Иннокентий Фёдорович, для кого вы пишете стихи?

Анненский улыбнулся:

- Вы задаёте вопрос, на который сами же хотите ответить. Мы вас слушаем.

Гумилёв сказал:

- Вы правы. У меня есть своя теория на сей счёт. Я задал вопрос, не зная, думали ли вы об этом.

7

Мне кажется, вы их пишете для себя. А ещё можно писать другим людям или Богу. Как письмо.

Анненский внимательно посмотрел на него.

- А вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь?

- К людям, конечно, - быстро ответил Гумилёв".

* Очерк Г. В. Адамовича "Вечер у Анненского" беллетристического, а не мемуарного характера.

6

Приведённые фрагменты воспоминаний и стихов могут составить впечатление об Анненском как о человеке, чья безмерная одарённость сочеталась с житейской неопытностью и внутренней замкнутостью, как о художнике, чуждом окружающим реалиям, чуть ли не пасующем перед сложностями возникающих проблем.

Однако его неизменное противостояние официальным нормам и чиновничьим требованиям говорят о мужестве, не афишируемом, но проявляемом в решающих обстоятельствах.

Когда это было необходимо, Иннокентий Фёдорович умел деликатно, однако неуклонно отстаивать свои взгляды.

"Невольно думается, - читаем у Дмитрия Кленовского, - не так уж важно, что Анненский не справился со своими директорскими обязанностями по отношению к трёмстам гимназистам; важно, что он исполнил свой высокий долг по отношению к одному (имеется в виду Гумилёв. - Я. Х.). Да не к одному только. Мне рассказывали, что, когда на педагогическом совете стоял вопрос об исключении одного ученика за неуспеваемость, Анненский, выслушав доводы в пользу этой строгой меры, сказал:

- Да, да, господа! Всё это верно! Но ведь он пишет стихи!

И юный поэт был спасён".

Вряд ли начальству мог понравиться такой пассаж. Всеволод Рождественский со слов старших описывает и другие примечательные случаи, когда Анненский строго придерживался своего мнения и оказывался неуступчивым, переча тем, кому обязан был подчиняться. Начнём с того, что ещё в 1899 году в связи с открытием памятника Пушкину в Царском Селе директор на торжественном гимназическом акте произнёс блестящую речь, а затем опубликовал статью 'Пушкин и Царское Село', оставившую заметный след в тогдашнем литературоведении.

Казалось бы, такой успех должен был удовлетворить вышестоящие чины. Но этому предшествовали два директорских поступка, которые были сочтены "нарушениями".

Не всех устраивал проект, по которому создавался царскосельский памятник, ныне неотделимый от этого заповедного места. Анненский решительно и доказательно защитил представленный скульптором Бахом вариант, у которого были весьма влиятельные противники. Кроме того, Иннокентий Фёдорович самостоятельно выбрал строки, которые должны были украсить памятник: "Куда бы нас ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело, всё те же мы: нам целый мир чужбина; отечество нам - Царское Село".

Уж тут какие могли найтись возражения? Нашлись. Бесспорный выбор должен был исходить от начальства и уж во всяком случае предварительно им одобрен.

Но самое неожиданное произошло в день открытия памятника. Состоявшееся торжество почтил своим присутствием один из великих князей. Державный гость, когда с изваяния спало покрывало, тут же неодобрительно заметил, что фигура сидящего лицеиста выглядит слишком чёрной и это производит мрачное впечатление. Не покрасить ли её в более весёлый цвет?

И тут Анненский не удержался:

"- Ваше высочество! - сказал он мягко, но настойчиво. - Не забудем, что Пушкин был происхождения арапского. А что касается весёлого цвета, не лучше ли выкрасить скамейки в сквере?

Князь вынужденно улыбнулся, свита почтительно захихикала. Скульптор потом, молча, пожал Анненскому руку".

Внешне всё вроде бы окончилось мирно. Но подобные дерзкие высказывания не забываются.

...В последующие годы тоже появлялись причины для начальственного недоверия. Вот самые серьёзные из них.

Существует несколько свидетельств о том, как вёл себя Анненский в революционную зиму 1905 года.

Устремлённость Иннокентия Фёдоровича к социальной справедливости, к всеобщей гуманности, к творческой свободе, пусть не впрямую, порой отражается в его лирике. Уже в 'Тихих песнях', в стихотворении, приуроченном к столетию со дня рождения Пушкина, с подзаголовком 'Кантата', находим строки: "И не душистую сирень судьба дала ему, а цепи, снега забытых деревень, неволей выжженные степи".

В статье 'Что такое поэзия' сказано: "...Она - дитя смерти и отчаяния, потому что хотя Полифем уже слеп, но его вкусы не изменились".

Достаточно прочитать 'Бессонную ночь', 'Трактир жизни', сумрачное стихотворение 'Петербург', чтобы ощутить резкое неприятие окружающего. О памятнике Петру, да и о самом императоре, сказано: "Уж на что был он грозен и смел, да скакун его бешеный выдал. Царь змеи придавить не сумел, и прижатая стала наш идол".

При всём при том Анненский не испытывал ни малейшего влечения к политике. Можно с уверенностью предположить, что, не прилагая к этому особых усилий, он сумел внушить это свойство и своим питомцам. Во всяком случае, ни в каких внешних беспорядках царскосельские гимназисты в тревожные дни не участвовали. Зато в учебных помещениях допустили несколько вызывающих выходок. Вряд ли тут присутствовала солидарность с происходящими событиями. Скорее, имело место мальчишеское озорство. Был бы повод! Кто-то умудрился запереть в классе учительницу французского. Другие "шутники", пользуясь приборами и реактивами соответствующего кабинета, устроили химическую обструкцию - коридоры заполнил удушливый запах серы. Наконец, на некоторых уроках с треском лопались электрические лампочки, специально принесённые из дома.

Вероятно, сводились счёты с нелюбимыми учителями.

Срочно прибывший в гимназию директор поначалу выглядел озадаченным. Но потом принял разумное решение - всех распустил по домам. Несколько дней гимназия не действовала. Однако никто наказан не был.

А когда Анненского вызвали к самому министру просвещения, Иннокентий Фёдорович, по воспоминаниям преподавателя В. И. Орлова, симпатизировавшего директору, вызванный "на ковёр", сделал несколько идеализированное, но смелое заявление:

- Молодёжь прекрасна во всех своих проявлениях и возвышенных движениях души.

Терпение чинуш, видимо, было исчерпано. Но так как подобные явления были и в других образовательных заведениях, Анненского, отстранив от директорства, назначили инспектором учебного округа. Понижения это не означало, но отлучение от преподавания оказалось болезненным, ибо только на уроках, в общении с учениками Иннокентий Фёдорович испытывал удовлетворение своей вторичной профессией.

7

Поэта в гимназии сменил, по выражению Кленовского "бесцветный, но жёсткий администратор Яков Георгиевич Моор".

...Осенью, вернувшись с каникул, ученики не узнали гимназию. Был произведён кардинальный ремонт. Сменена мебель. Многие преподаватели ушли, в том числе и отец Рождественского. Воцарился железный порядок. Моор был сух, исполнителен, грубо требователен. Заметив малейшую небрежность в одежде, он распекал провинившегося: "И это есть ученик императорской Николаевской гимназии?!"

"Казалось, всё было 'подметено', - вспоминал далее Кленовский, - и пушинки от прошлого не осталось. Но странное дело - ни Моор, ни новые учителя, ни штукатурщики... не выветрили из этих стен духа той поэзии, которая в них переночевала... Давно был обезличен директорский кабинет Анненского, давно сгорели в гимназической топке парты, изрезанные гумилёвским ножом, но ещё до самого октябрьского переворота сохранила царскосельская гимназия свои высокие поэтические традиции".

8

В последнюю пору своей жизни Анненский оставил инспекторскую службу и преподавал на Высших женских курсах. Всё же чтение лекций стало частью его жизни.

Как мы уже убедились по стихам и воспоминаниям, болезненное состояние Анненского было заметно даже стороннему взгляду. Но внезапная смерть поэта 30 ноября 1909 года у подъезда Царскосельского (позднее - Витебского) вокзала потрясла литературный Петербург.

Здесь так и просятся строки из уже упоминавшегося стихотворения Гумилёва 'Памяти Анненского', написанного ко второй годовщине кончины поэта и чуть позднее опубликованного в журнале 'Аполлон': "Был Иннокентий Анненский последним из Царскосельских лебедей".

...Озирая звёздное небо русской поэзии, мы с волнением и благодарностью произносим имя художника, который не был наделён "умными руками", призванными клеить коробку служебной карьеры, но был разносторонне талантлив и владел неиссякающим вдохновением. Он никогда не стремился к славе, а лишь мечтал о возможности творить. Подобно воспетой им звезде, он обладал щедрым внутренним излучением, при котором не надо внешнего света. Голос последнего царскосельского лебедя слышен и в наши дни.

В книге 'Посмертные стихи Иннокентия Анненского', изданной Валентином Кривичем в 1926 году, есть сонет 'Желание жить', Он завершается грустным шестистрочием: "Свисту меди послушен дрожащей, вижу - куст отделился от чащи на дорогу - меня сторожить... Следом чаща послала стенанье. И во всём безнадёжность желанья: 'Только б жить, дольше жить, вечно жить'".

Безнадёжность желания опровергнута наследием, которое оставил нам поэт. Автора давно нет, созданное им живо.

Среди художественных миров, в кругу современных ему светил Анненский был и продолжает быть одним из любимцев Музы двадцатого века. Будем надеяться, эта любовь не ослабеет и в двадцать первом.

Словно сегодня сказано...

Фрагмент

Источник текста: "Литература", еженедельное приложение к газете "1 Сентября". Февраль 2002 г., ? 7.

Всеволод Рождественский, как мы знаем, рос в Царском Селе. Известно и то, что его отец преподавал в тамошней Николаевской гимназии, когда директорствовал Иннокентий Анненский.

Поступив в начальный класс, мальчик Сева его уже не застал. Остались только зрительские воспоминания. Иннокентий Фёдорович жил по соседству, и в раннем детстве будущий гимназист мог видеть его гуляющим по парку.

Зато по рассказам отца он многое узнал об авторе 'Кипарисового ларца'. А также услышал от сына Анненского - поэта Валентина Кривича, с которым общался, уже повзрослев.

Вот одна из подробностей, весьма любопытных, запомнившихся Рождественскому со слов Кривича.

Накануне открытия памятника юному Пушкину, который украшает Царское Село и ныне, Анненский не спал, очень волновался. Он был кровно причастен к идее создания этого изящного монумента, отстаивал перед начальством проект скульптора Баха.

Читаем у Рождественского: 'Ему показалось, что одна из цитат приведена неточно и каменщики выбили на постаменте не 'весной при кликах лебединых', а 'весной при криках лебединых'. Он соскочил с постели и в пятом часу утра пошёл к баховской скульптуре, уже установленной на место, но ещё скрытой от взоров публики серым полотнищем. По счастью, тревога оказалась ложной.

Днём, на официальном торжестве, он рассказал о своих ночных волнениях какому-то казённому 'пушкинисту' в профессорском звании.

- Стоило ли волноваться, Иннокентий Фёдорович? - проронил тот. - 'При кликах' или 'при криках' - какая разница?

- Разница большая! - возразил Анненский. - Ровно сто лет: восемнадцатый и девятнадцатый век!'

...Вот уж воистину не чиновно-'профессорское' безразличие, а неиссякаемое художническое благоговение перед историей и каждой буквой пушкинской строки.

...А казённых учёных административного происхождения, чьи звания даются по должности, чьи 'труды' пишутся чужими руками, у нас хватает и сейчас.

"Человечность - не только глубь и высь..."

фрагменты

Источник текста: "Литература", еженедельное приложение к газете "1 Сентября". Февраль 2002 г., ? 18.

Примечательна перекличка Анненского и Пастернака. В 'Кипарисовом ларце' зачин 'Трилистника весеннего' открывается стихотворением 'Чёрная весна'. Эпитет звучит и в тексте:

...И только изморозь, мутна,
На тление лилась,
Да тупо чёрная весна
Глядела в студень глаз.

Пастернак в книге 'Поверх барьеров', вышедшей в свет шесть лет спустя, уже на первой странице аукается с Анненским:

Февраль. Достать чернил и плакать,
Писать о феврале навзрыд,
Пока коричневая слякоть
Весною чёрною горит.

Откровенный повтор или подсознательный - не в том суть. А в том, что при заимствовании обозначения начинающейся весны - "чёрная", всё остальное - своё, абсолютно неповторимое. А главное - узнаваемость автора в этой перекличке двух поэтических величин. Интонация, динамика стиха, особость лирического почерка столь очевидны, что совпадение эпитета лишь подчёркивает несхожесть этих поэтов, их мощную самодостаточность.

<...>

Неудачливым стихотворцем был и Сергей Кречетов (Соколов). Но он нашёл себя в близкой сфере - создал издательство 'Гриф', соперничавшее с книжными и альманашными свершениями символистов, декадентов, тогдашних модернистов.

Его начинания были довольно эклектичны, но именно это принесло Кречетову успех. Наряду с уже известными именами, он привлекал литературную молодёжь. Угадывал у дебютантов не только присутствие таланта, но и возможности его развития. Достаточно сказать, что именно Кречетов выпустил в свет сборник 'Тихие песни', подписанный загадочным псевдонимом "Ник. Т-о". А через несколько лет издал 'Кипарисовый ларец' того же автора, чьё настоящее имя - Иннокентий Анненский - вскоре прославилось.

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2023
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com