Сокращения

Открытие: 5.03.2012

Обновление: 20.02.2016 

И. В. Петрова
Анненский и Тютчев
(к вопросу о традициях)

Источник текста: Искусство слова / Сб. статей к 80-летию чл.-кор. АН СССР Д. Д. Благого. М. Наука, 1973. С. 277-288.

В собрании размещена статья К. М. Черного "Анненский и Тютчев".

277

У Ю. Н. Тынянова есть фраза о детях, подающих руку дедам через головы отцов. Так осознавалось 'возрождение' Тютчева в русской поэзии конца XIX - начала XX в. Причем 'детьми' были признаны русские декаденты. Эти, по выражению одного из них, 'заблудившиеся поэты' называли Тютчева своим учителем, пророком, 'хорегом', 'певцом певцов'¹. Учитель был назван, но 'ученики', поклоняясь ему с неуемной восторженностью и пылкой верой в 'сердец прямую связь', оставались чуждыми самой сердцевине его творчества².

¹ Д. Мережковский. Две тайны русской поэзии. Пг., 1915, стр. 12.
² Вопросу о месте Тютчева в культуре русского символизма посвящена работа Н. К. Гудзия ('Известия по русскому языку и словесности', 1930, т. III, кн. 2). Однако сближения и сопоставления построены в основном на внешнем сходстве тем или образов.

Вопрос о традициях - вопрос сложный. Что, собственно, следует понимать под традициями, какой конкретный смысл (и в каждом конкретном случае) связывается в нашем сознании с привычным и часто употребляемым словом 'влияние'? Каковы конкретные пути этих влияний, что может быть названо традицией, а что простым подражанием?

Подлинное развитие традиций всегда вырастает из глубокого внутреннего понимания и близости художников. Есть круг тем и образов, к которым возвращаются поэты с каждым новым веком. Поэтому вопрос о традициях становится вопросом внутреннего становления художника.

Возможно ли в этом плане говорить о традициях Тютчева? В поэзии XX в. есть имена поэтов, чья связь с Тютчевым является органичной, хотя и не всегда декларируемой, а порой и неосознанной. И здесь, конечно, свои различия и градации. Тютчев - великий поэт, по-настоящему соприкоснуться с 'душой' его поэзии смогли немногие, но даже восприятие отдельных граней его поэтического мира оказалось не болезненно-ущербным, а живым и плодотворным для поэтов разных направлений и различных художественных манер. Разумеется, их перекличка с Тютчевым - дело не только индивидуальных пристрастий, да и диапазон этого воздействия различен: более широкий у Блока и в какой-то степени у Анненского, более камерный, узкий у Ахматовой и Бунина. Важно одно: руку Тютчеву через столетие подали поэты, обладающие большой художнической силой и отмеченные серьезным и строгим отно-

278

шением к жизни, отвращением к эстетической игре и словесному кокетству. Уже по одному этому вопрос о 'втором бытии' поэта представляется интересным и значительным.

У Иннокентия Анненского, автора 'Тихих песен', изящного 'Кипарисового ларца', учителя словесности, русского интеллигента рубежа XIX-XX вв., была негромкая, скромная судьба. Все в этой судьбе, казалось, было обыденно, даже увлечение поэзией (причем 'новой поэзией') оказывалось вполне в порядке вещей и входило в понятие духовного багажа русского либерального интеллигента.

А вместе с тем в духовном облике Анненского, как и в его поэзии, для наиболее проницательных современников выступали черты резкого своеобразия и непохожести. Связанный с новой модернистский поэзией общностью некоторых представлений и принципов, он сумел понять, что никакими ухищрениями формы, никакой удобной декадентской философией нельзя отгородиться от жизни:

И грани ль ширишь бытия
Иль формы вымыслом ты множишь,
Но в самом Я, от глаз - Не Я
Ты никуда уйти не можешь³.

В своих признаниях Ин. Анненский был в достаточной степени сдержан и строг. Что-то, несомненно, очень личное слышится в его раздумьях над лирическими произведениями Пушкина: '... мы нередко встречаем у него какое-то болезненное целомудрие чувства, какую-то боязнь выставить перед толпой свой личный душевный мир, мир, в котором Пушкин считал себя единственным судьей и ответчиком'⁴. Но и при всей нелюбви к словесным 'выжженностям и обугленностям' и в его стихотворениях, и в его критических раздумьях, пожалуй, основным, определяющим является понятие совести; ее тревожный голос - во всех созданиях Анненского. 'Социальный инстинкт, - пишет он, - требует от нас самоотречения, а совесть учит человека не уклоняться от страдания, чтобы оно не придавило соседа, пав на него двойной тяжестью'⁵. Сурово осуждая индивидуалистический максимализм ибсеновского Бранда, Анненский со всей определенностью утверждал: '...главное, бесповоротно я сознаю, что Я - вовсе не Я, а один из них, одни из них - и больше ничего. Любовь к людям не рождается с нами, она вовсе не одно из капризных настроений и уж менее всего дело темперамента'⁶.

³ И. Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, стр. 219.
⁴ И. Анненский. Пушкин и Царское Село. СПб., 1899, стр. 31.
⁵ И. Анненский. Вторая книга отражений. СПб., 1909, стр. 41.
⁶ Там же, стр. 97.

279

Далекий от революционной борьбы, он все же стремится по-своему отстоять и защитить гуманистические и демократические идеи русской классической литературы. При всем, порой, субъективизме оценок и неприемлемости для нас философских обоснований литературных явлений, в известной 'Книге отражений' Анненского много страстной любви к великой русской литературе с ее благородством и высокой совестью. Раздумывая над творчеством Достоевского, Ин. Анненский счел нужным специально оговорить: 'Теория искусства для искусства - давно и всеми покинутая глупость'⁷. 'Негромкая' поэзия Анненского, отмеченная 'печатью хрупкой тонкости и настоящего поэтического чутья'⁸, значительна не содержащимися в ней мистическими мотивами, а глубокими раздумьями над 'проклятыми' вопросами жизни, сознанием ответственности человека перед людьми и миром, способностью чувствовать красоту природы, передать жизнь человеческого сердца во всей его изменчивости и неповторимости.

⁷ Ин. Анненский. Ф. М. Достоевский. Казань, 1905, стр. 7.
⁸ А. Блок. Собрание сочинении в восьми томах, т. 5. М.-Л., 19G2, стр. 619.

Поэтическая 'страна' Анненского необширна, он устойчив в пристрастии к определенным темам и мотивам, но едва ли это свидетельствует о 'единообразии', ибо темы, которые занимают поэта, огромны в своей философской обобщенности. Совершенно справедливо А. Федоров во вступительной статье к стихотворениям и драмам Ин. Анненского пишет: 'У Анненского глубокая, органическая связь с русской философской лирикой и с поэзией природы, с Тютчевым и Баратынским. Именно тютчевское начало временами очень отчетливо дает себя чувствовать в лирике Анненского'⁹. Исследователь видит эту близость в основном в формальных особенностях поэзии Анненского, в его пейзажных стихотворениях. Однако воздействие тютчевской поэзии затрагивало и самую сердцевину его лирики, своеобразно вошло в мир нравственных и эстетических представлений Анненского.

Поэзия Анненского - поэзия своеобразных контрастов. Человеку в мире, его окружающем, порой хорошо, но часто трагически неуютно, радостно и бесконечно горько¹⁰. Мир покоряет человека своей многоцветностью, радостным разнообразием и бесконечной изменчивостью. Тютчевское самозабвение и трепетность фетовской лирики по-своему отозвались в поэзии Ии. Анненского. Роль цвета и звука в его лирике колоссальна, причем, как его великий современник Скрябин, он порой пытается стереть границу между цветом и звуком, создать своеобразную 'цветомузыку'. 'Первый фортепьянный концерт'

⁹ Ин. Анненский. Стихотворения. Л., 1939, стр. 16.
¹⁰ На органичность для поэзии Анненского 'диалектики страшного и прекрасного мира' указала Л. Я. Гинзбург в своей книге 'О лирике' (Л., 1964, стр.335).

280

свидетельствует об этих опытах поэта. Анненский иной раз словно осторожно поворачивает слово, пытаясь не только услышать его внутреннее звучание, но и определить его 'цвет'. Настойчиво он повторяет: 'Есть слова - их дыханье, что цвет // Так же нежно и бело тревожно', 'Если слово за словом, что цвет // Упадает, белея тревожно...' (стихотворение 'Невозможно'). Даже течение жизни в своеобразной вариации на пушкинскую тему окрашено у него цветом.

Томя и нежа ожиданьем,
Они, бывало, промелькнут,
Как цепи розовых минут
Между запиской и свиданьем.

Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...
Теперь я слышу у постели

Веретено, - и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало...¹¹

Проще всего усмотреть в этих опытах Анненского свойственную символистам зыбкость поэтического слова-образа. В какой-то степени это верно. И все же пристрастие к цвету идет от своеобразной очарованности миром красок и звуков. Не случайно он с такой определенностью напишет: 'О тени, я не знаю вас, // Вы так глубоко сердцу чужды'¹². Нежность, тихая благодарность за подаренную человеческому сердцу красоту в пейзажных стихотворениях Анненского, в этом упоении игрой оттенков, переливами цвета золотого и любимого сиренево-лилового (цвета аметиста); и совершенно по-тютчевски звучит характерное признание поэта:

Но помедли, день, врачуя
Это сердце от разлада!
Всё глазами взять хочу я
Из темнеющего сада...¹³

¹¹ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 83.
¹² Там же, стр. 123.
¹³ Там же, стр. 75.

При этом в поэзии Анненского лицо видимого, зримого мира отмечено совершенной конкретностью: его живые черты не подменяются тяжеловесной символикой и привычными для поэзии тех лет абстракциями. Умение увидеть прекрасный мир природы и воплотить его в живых красках и звуках, может быть, теснее всего 'привязывает' поэзию Анненского к русской классической лирике XIX в., и прежде всего, конечно, к лирике Тютчева. В то время как М. Волошин в своей книге 'Лики твор-

281

чества' с совершенной категоричностью утверждал 'окончательную' победу символизма, наиболее значительные из поэтов освобождались от его 'пугающей и томительной власти'. Процесс этот еще раньше коснулся Анненского. Конечно, своеобразный дуализм был свойствен не только Анненскому, по дуализм Анненского был специфичен. Это не только разрыв между миром видимым и миром скрытым, духовной сущностью человека, это и сознание того, что дисгармония общественного и личного бытия человека, трагическая отъединенность его, порой полный разрыв социальных связей, собственно, и превращают существование человека в томительную пустыню, лишенную сияющих красок и жизненной силы природы. И это во многом заставляет вспомнить Тютчева. Тютчев острее Анненского слышал шаги Истории; грозное величие ее свершений, ее грядущих катаклизмов рождали в душе и ужас, и восторг, по Анненский был ближе к самим этим свершениям. Обычный для русского интеллигента мир уже подвергся грозным потрясениям (Анненский пережил события 1905-1906 гг.).

Почувствовав на себе особую мучительность этих предрассветных лет, Анненский оказался безоружным: не было ни твердой веры, ни спасительной надежды. Именно в этом истоки трагического мироощущения Анненского.

Человек в поэзии Анненского одинок и потерян. Шумный блистательный день часто рождает тревожную муку, стремление укрыться в благодатной 'лиловой полутьме', струящемся розовом сумраке.

Полная бережного внимания любовь к природе, к акварельно тонкой игре облаков в небе, шумным голосам майской грозы, прелести 'пушистой' зимы с ее морозной 'работой топкого пера', очарование и гармония простой жизни природы и мечущиеся 'средь огня' человеческие существования - во всем этом столько истинно тютчевского, что позволяет сказать о своеобразном 'постижении' Анненским творчества его великого предшественника. Испытал, наконец, Анненский и определенное воздействие формальных приемов тютчевской поэзии. Напряженная философичность целого ряда стихотворений привела к выработке строго лаконичного стиля, с пристрастием к афористической концовке, к вопросительно-восклицательной интонации, к передаче внутреннего движения самой мысли, что отличало именно поэзию Тютчева.

У Анненского мы обнаружим и чисто тютчевское умение частный случай перевести в план общего большого раздумья о судьбе человека, о бедах человеческого сердца, о трагичности всеобщего закона смерти и тления. Аналогия между миром природы и человеческой душой у Анненского органична (чего нет у большинства поэтов-декадентов). Типично декадентская поэзия, как правило, вообще не смогла создать подлинной пейзажной лирики, растворяла живые приметы земли в тяжело-

282

весной символике. У Анненского же - 'в переливах растаявший цвет' в большинстве прекрасных пейзажей, полных тонкой наблюдательности и вместе с тем почти всегда имеющих определенный философский смысл.

Человек в поэзии Анненского похож на своего предшественника, человека тютчевской поэзии, но в чем-то (иногда очень существенном) отличен от него. Он тоже знает тягчайшее состояние 'двойного бытия', состояние безнадежно привычное, почти от рождения сопутствующее человеку. Тема 'двойника' получает очень своеобразное освещение в поэзии Анненского. В стихотворении 'Двойник' он пишет:

И в мутном круженьи годин
Все чаще вопрос меня мучит:
Когда, наконец, нас разлучат,
Каким же я буду один?¹⁴

Тютчевская формула своеобразно повернута: 'вещая душа', что бьется на пороге 'двойного бытия', у Анненского и жаждет цельности и страшится ее, ибо привыкла быть раздробленной 'тяжелой мукой, тоской ушедшего огня'. Это состояние раздвоенности, присущее современному человеку, Анненский, как и Тютчев, в конечном счете связывал не с исконной природой человека, а с явлениями самой действительности. Пристально вглядываясь в творчество Достоевского, в мучительное двойничество его героев, он пишет по поводу 'Двойника': 'Господа, это что-то ужасно похожее на жизнь, на самую настоящую жизнь'¹⁵. Сам Анненский, как и его современник Блок, любил и ценил в людях цельность и считал ее признаком силы, непременным условием душевного здоровья. Но эта цельность казалась Анненскому лишь мечтой, едва ли осуществимой для современного человека.

Лирического героя Анненского преследует чувство страха, 'обман бытия'. 'Дрожащие зигзаги листопада', нежные цветы доцветающих аллей заставляют его воскликнуть:

О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?

Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало,
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее Я!¹⁶

¹⁴ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 67.
¹⁵ Ин. Анненский. Книга отражений. СПб., 1906, стр. 38.
¹⁶ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 68. А. Блок отметил 'Листы' и сонет 'Июль' как стихотворения 'тютчевского духа' (А. Блок. Собрание сочинений, т. 5, стр. 620).

(Стихотворение 'Листы' построено совершенно аналогично тютчевскому 'Смотри, как на речном просторе'.) Чувство

283

одиночества, неспособность понимания между людьми, 'близости сердца сердцу' очень остры в лирике Анненского.

В середине XIX в. Тютчев - в поэзии, Достоевский - в прозе рассказали о сиротстве человеческой души, о беззащитности сердца перед этим жестоким сиротством. У Тютчева тема разлуки, 'временной разобщенности' людей, переходит в рассказ о мучительном и вечном разъединении. Боль разлуки - преодолимая, неистинная: 'для сердца есть другая мука невыносимей и больней' - мука 'вечной разлуки' живого с живым (именно живого с живым), невозможность сдернуть 'покрывало', разъединяющее их ('Как нас ни угнетай разлука...'). Мысль эта не раз возникает в лирических признаниях Анненского:

И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко...¹⁷

Подобно Тютчеву ('О небо, если бы хоть раз // Сей пламень разлился по воле, // И не томясь, не мучась боле, // Я просиял бы - и погас!'), Анненский молит судьбу в 'Мучительном сонете': 'О, дай мне только миг, по в жизни, не во сне, // Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!'¹⁸ Разобщенность людей, их одиночество никогда не казались Анненскому благотворными и спасительными, никогда не были поводом для кокетства или ловкой игры: для этого он был слишком искренен и честен. Вместо демонических словесных 'ракет': 'мне людское незнакомо', 'я в человечестве не человек', 'еще необходимо - любить и убивать', - Анненский с нежностью и печалью напишет:

Только мыслей и слов
Постигая красу, -
Жить в сосновом лесу
Между красных стволов.

Быть как он, быть как все:
И любить, и сгорать...
Жить, но в чуткой красе,
Где листам умирать¹⁹.

¹⁷ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 105.
¹⁸ Сближение этих строк Анненского и Тютчева сделано Л. Я. Гинзбург ('О лирике', стр. 338).
¹⁹ Там же, стр. 213-214.

Интересно отметить, что Анненскому, как и Тютчеву, совершенно не свойственна была поэтизация дворянской усадьбы, 'дворянской старины'. В 'Старой усадьбе' по-своему отозвалось настроение тютчевского стихотворения 'Итак, опять увиделся я с вами', но с гораздо большей категоричностью интонаций, с совершенным ощущением своей чуждости этой былой жизни.

284

В поэзии Анненского, как уже отмечалось, ощутимо внутреннее движение мысли, бесконечные вопросы, от которых некуда убежать человеку, что прямо и открыто связывает его с художественной манерой Тютчева: 'И нет конца и нет начала // Тебе, тоскующее Я?', 'И дальше некуда?', 'Что он сулит, этот зов, // Или мы так же застынем, // Как жемчуга островов // Стынут по заводям синим?', 'А для чего все эти муки // С проклятьем медленных часов?', 'Что счастье?' Напряженность мысли и чувства в этих тоскливых обращениях: 'О тусклость мертвого заката, неслышной жизни маята!', 'О, капли в ночной тишине, // Дремотного духа трещотка!' и т. д. Порывы тютчевского 'ветра' ('О чем ты воешь, ветр ночной, // О чем так сетуешь безумно') слабо, но коснулись души Анненского. Как и Тютчев, в голосе ветра он слышит изначальное 'наследье роковое' (стихотворение 'Ветер'), хотя поэту 'милей в глуши садов // Тот ветер, теплый и игривый'.

Вообще все сильное, буйно-страстное, разрушительное пугает героя его стихов. Природа у Анненского, как и у Тютчева, не всегда врачует своей красотой, порой она тревожит человеческую душу. В тютчевских традициях написано великолепное стихотворение Анненского 'Тоска медленных капель'. Здесь человек воспринимает себя как нечто нераздельное с природой, сливаясь с ней в одном мучительно-тревожном чувстве:

О, капли в ночной тишине,
Дремотного духа трещотка,
Дрожа, набухают оне
И падают мерно и четко.

В недвижно-бессонной ночи
Их лязга не ждать не могу я:
Фитиль одинокой свечи
Мигает и пышет, тоскуя.

И мнится, я должен, таясь,
На странном присутствовать браке,
Поняв безнадежную связь
Двух тающих жизней во мраке²⁰.

²⁰ Ан. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 161.

Но чаще всего природа у Анненского возбуждает восторг или тихую благодарность.

Анненскому свойственно стремление передать 'необычайное мгновенье', увидеть 'мир превращений', своеобразную поступь природы. Отсюда его настойчивое возвращение к временам года, к приметам отдельных месяцев. И хотя здесь есть и условность, и зыбкость, но есть и точность, и зоркость в передаче картин природы. Многие из этих стихотворений ('Май',

285

'Майская гроза', 'Июль', 'Август', 'Ноябрь') прямо возвращают нас к поздней пейзажной лирике Тютчева (к его 'Неохотно и несмело...', 'Как весел грохот летних бурь...', 'Сияет солнце, воды блещут', 'В небе тают облака...'). Но это отнюдь не перепевы Тютчева. Так, в 'Майской грозе' Анненский обнаружил умение найти выразительные детали, увидеть, уловить цвета, запахи, звуки. Как и его поэтический учитель, он стремится показать движение грозы, медленное, а затем стремительное и бурное, с тишиной и умиротворением природы после грозы. Затуманилась 'бирюза' небес, стал 'ярче спешный звон подков', закрутился пыльный вихрь, духота и сизый пар поднялись от земли: 'минута - с небес наводненье, еще минута - там пожар'.

Перед поэтом, омытый 'в огне и лазури', зеленый, дивный мир. И лишь в конце неожиданно тоскливая нота нарушает это чистое звучание красок:

Когда бы буря пролетела
И все так быстро и светло...
Но не умчит к лазурной дали
Грозой разбитое крыло²¹.

Здесь движение поэтической мысли заставляет вспомнить тютчевское 'Утихла биза... Легче дышит...' Великолепие природы бессильно перед трагизмом человеческой судьбы.

Для Анненского, как и для Тютчева, радость бытия в способности соприкоснуться с миром природы, в умении 'следить круженье облаков' или, 'упиваясь медным свистом, // В безбрежной зыбкости снегов // Скользить по линиям волнистым'. Подлинным очарованием проникнуты 'Облака' Анненского, тонкий, изящный рассказ о скользящих облачных тенях души:

Пережиты ли тяжкие проводы,
Иль глаза мне глядят неизбежные,
Как тогда вы мне кажетесь молоды,
Облака, мои лебеди нежные!

Улетели и песни пугливые,
В сердце радость сменилась раскаяньем,
А вы всё надо мною, ревнивые,
Будто плачете дымчатым таяньем²².

²¹ Там же, стр. 196.
²² Там же, стр. 144-145.

Не уходя от конкретного явления, поэт своеобразно проецирует мир природы на человеческую жизнь (здесь непривычный для поэзии путь от мира природы к миру человека; два эти мира словно сливаются: облака ли это скользят по небу или печаль и нежность, радость и раскаяние сменяют друг друга в человеческом сердце?). Пугливая осторожность, хрупкость, недолговечность в самих образах, в мягком распеве слов, в медлитель-

286

но-изысканном анапесте с открытым дактилическим трехгласием в конце строк.

В природе есть истинная красота и гармония, есть, как пишет поэт, 'не наша связь, а лучезарное слиянье'. Он думает об этом 'лучезарном слиянье' в тишине вечера, наблюдая, как, 'лиловея и дробясь', слабый свет свечи растворяется в фиолетовом сумраке. Стихотворение 'Гармония' внутренне перекликается с тютчевским 'Певучесть есть в морских волнах...'. И у Тютчева, и у Анненского равномерный шум моря, даже его 'стихийные споры', волнение и беспокойство рождают ощущение великолепной стройности, созвучия (у Анненского это подчеркнуто самим названием стихотворения - 'Гармония').

Тютчев противопоставлял этой стройности природы 'нестройность' человеческого существования, ропот беспокойной мысли. Анненскому разум подсказывает, что нет и не может быть покоя, что существует смерть, что 'средь огня' живет человек, что кружат его боль и беда:

А где-то там метутся средь огня
Такие ж я, без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье²³.

²³ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 166.

Гармония - в природе, дисгармония - в человеческой жизни. Это очень по-тютчевски. Разумеется, горькие раздумья и Тютчева, и Анненского имеют, как уже отмечалось, определенный социально-исторический подтекст. Однако и в стихотворении 'Гармония' Анненский не просто повторяет Тютчева. Он уже расставил иные акценты, он сказал о вечной ответственности человека за человека, глубокой нравственной ответственности, лишающей его равновесия и покоя. В этом, пускай не выговоренный, но несомненно существующий внутренний смысл стихотворения, его гуманистический 'стержень' (добро, жизнь, покой одного оплачиваются смертью, бедой другого - об этом человек не смеет забывать).

Тревожная, беспокойная совесть, не позволяющая поэту замкнуться в своем индивидуалистическом страдании, резко разделяет Анненского и современных ему декадентствующих литераторов и сближает его лирику, при всех ее 'мистических отклонениях', с большой русской поэзией XIX в. Из всех поэтов-классиков, несомненно, ближе всех ему оказался 'родственный напев' тютчевской музы, с ее тревогой, смятением и блаженным упоением 'красой бытия'. Даже в драматургии Анненского неожиданно и сильно зазвучала мужественная и сурово-сосредоточенная тема 'Двух голосов' Тютчева. Совершенно прав был А. Федоров, когда заметил: 'Эпиграфом ко всей драматургии Анненского могли бы служить тютчевские строки:

287

Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец²⁴.

Окруженный злыми, враждебными силами, равнодушными или мстительными богами, борется страдающий человек в драмах Анненского. Особенно близка миру тютчевской поэзии 'Лаодамия'. Охваченная своей всепоглощающей страстью, героиня этой драмы готова на смерть и муку. Лаодамия гибнет в огне, но ее 'бездумье прославят поэты' - так утверждает хор в своем плаче-гимне Лаодамии.

Герои Анненского обречены, их борьба безнадежна, но в его драматургии есть то, чего нет, пожалуй, в поэзии, - деятельное, активное начало. Героев его драм ведет 'мечты золотая игла', страсть, призвание, поэтому не бессмысленны их деяния и их жизнь. Несомненно, Анненский испытывал неудовлетворенность окружающим, 'тревожной пустотой' мелькающих дней и лет. Его душа совсем не была наглухо закрыта от бед действительности. Анненский жил в предрассветные годы, когда слишком много химер пугали душу русского интеллигента, далекого от революционной борьбы. Человек в его поэзии лишен мятежных страстей, силы и безоглядности чувства. Любовь в поэзии Анненского не становится ни 'поединком роковым', ни 'великим пожаром'. Он неизменно возвращается к образам залитого, потушенного огня, удушливого дыма, что 'ходит в сердце'.

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну сот... И огонь потушили,
А я умираю в дыму²⁵.

²⁴ Ф. И. Тютчев. Лирика, т. I. M, 'Наука', 1965, стр. 129.
²⁵ Ин. Анненский. Стихотворения и трагедии, стр. 212.

Поэт нашел удивительно яркий в своей трагической определенности образ этой любовной 'немоты', нераскрытого, неразделенного чувства человека; 'Он жалок был, тургеневский малаец // С его отрезанным для службы языком'.

Вообще у героя его лирических стихотворений душа скорее пугливо-тревожная и робкая: она сжимается от грубых прикосновений, от людской пошлости, бесстыдства, жестокости. Вместе с тем Анненский уже понимает, что половинчатость и робость в его время не только вредны, но и преступны (и в этом живой голос совести, так сильно и определенно звучащий в его поэзии).

В наследии Ин. Анненского не все равнозначно. Нетрудно увидеть элементы, связывающие его творчество с модернистской культурой начала XX в. Но все-таки 'душу живую' его поэзии

288

не упрячешь ни в сологубовский склеп, ни даже в бальмонтовскую 'бесконечность': она накрепко привязана к земле. В этой трагически мрачной поэзии много добрых и светлых страниц, много бережного внимания и к миру природы, и к человеку. В годы, когда столь модным было 'отпевание' мысли, Анненский создает произведения, полные глубоких и серьезных раздумий о жизни. Да и в том, что, казалось бы, привычно связывает Анненского с поэтической культурой символизма, многое идет от тютчевско-фетовских поэтических открытий. Своеобразный эмоциональный и смысловой 'наклон' слова, например поиски его оттенков, сближает Анненского прежде всего с Тютчевым и Фетом, ибо он, как и они, в своей поэтической практике никогда не подменял смысл бессмыслицей, образ -абстракцией, явления - 'знаком'.

О том, что он сам ценит в художнике, в его творческой манере, Анненский определеннее всего сказал, раздумывая над 'таинством' лермонтовской 'Тамани'. Это и самопризнание, ибо очень близко к тому, что он сам хотел выразить в собственном творчестве (и что в лучших произведениях его нашло свое воплощение): 'Сколько нужно было иметь ума и сколько настоящей силы, чтобы, так глубоко, как Лермонтов, чувствуя чары лунно-синих волн и черной паутины снастей на светлой полосе горизонта, оставить их жить, светиться, играть, как они хотят и могут, не заслоняя их собой, не оскорбляя их красоты ни эмфазой слов, ни словами жалости...'²⁶

²⁶ Ин. Анненский. Книга отражений. СПб., 1906, стр. 26.

И тот факт, что в своем стремлении 'к правде и совершенствованию' Анненский соприкоснулся с миром тютчевской поэзии, - еще одно свидетельство значительности этого своеобразного и серьезного художника.

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2016
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com