|
|
||
| Начало \ Издания \ Издания И. Анненского 1979, 1981 | ||
|
Обновление: 05.03.2024 |
||||
 |
Лирика
Ленинград, "Художественная литература", 1979 [9] по Библиографии
365 стр.,
тираж 50 000 экз., формат: 84х108/32
Стихотворения и переводы Москва, "Современник", 1981 [10] по Библиографии Твердый переплет, 239 стр.;
|
 |
||
Содержание А. Федоров. Лирика Иннокентия Анненского - 3 ТИХИЕ ПЕСНИ - 25 КИПАРИСОВЫЙ ЛАРЕЦ - 79 СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ - 175 ПЕРЕВОДЫ - 259 Примечания - 341
Издание 1981 г.
Составление
и вступительная
статья В. Д. Цыбина (см. ниже).
Художник А. Дианов.
Содержание Судьба и поэзия Иннокентия Анненского. Предисловие Владимира Цыбина. - 5 ниже ТИХИЕ ПЕСНИ - 16 КИПАРИСОВЫЙ ЛАРЕЦ - 48 СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ - 122 ПЕРЕВОДЫ - 170 Примечания - 341
В. Д. Цыбин
Источник текста:
Анненский
И.Ф. Стихотворения и переводы. М.,
"Современник", 1981. С. 5-14. 5 Извечно создают судьбы поэтов и их стихов два встречных потока: одни начинаются сразу, как бы с вершины, они являются миру во всей своей лирической завершенности, лучшее у них в начале, в истоке, но, обессиленные успехом, они 'выпадают' из себя и кончают азбучным повторением того, с чем боролись, от чего отталкивались. Это путь Фофанова, Надсона, Северянина. Сверхвеликие и поэты гармоничные (Фет) не в счет - путь их смодулирован в качественно иной лирической действительности, на иных витках слова и духа. Другие поэты (и здесь большинство истинных поэтов) - это люди восхождения, воздвижения в себе себя. Путь их с 'низин', иногда даже вроде бы с 'ничего'. Так, должно быть, чувствуют себя тысячелетние кедры, их возраст - это не старение, а еще большее вкоренение себя в мире. Эти поэты возрастают до 'библейского' возраста своей души. Их путь - обретения, как это было у Тютчева и Блока. Таким поэтом 'восхождения' был и Иннокентий Анненский, поэт, который длительно и упорно исполнял какую-то свою необычную в нашей поэзии сверхзадачу. Всмотримся в скупые черты его биографии, чтобы понять, кто он такой как личность и зачем явился в нашем нравственном мире как поэт. Мы мало знаем о нем как о человеке. О себе он не любил писать и говорить, от большинства литературных современников стоял очень далеко. Это в какой-то мере и помогло, может быть, создать ему свою, независимую лирическую действительность. Родился он в эпоху окончания такой похожей на японскую крымской войны - 20 августа 1855 года в городе Oмске, на грозной окраине российской империи. Детство его пало, как видим, на годы мучительного пересмотра прошлого, начало брожения доселе неведомых в России сил, на годы освобождения крестьян. Так что 'гены' этого времени и составили 'гены' его детства. В известной мере мы все пишем своим детством, но нигде он не говорит о детстве своем - оно растворено в самой детскости восприятия бытия, в постоянном вспоминании себя. Да и детство у него быстро кончилось - оно было омрачено смертью родителей1 - в Петербурге, куда будущего поэта привезли маленьким. Поэтому над его жизнью и поэзией всегда стояло его раннее сиротство. Позже эта тема зазвучит в строках:
Осталась бурая кайма И это уже о всеобщем 'сиротстве' человечества. 1 Это не так. О годах смерти родителей И.Ф. Анненского см. в статье: Орлов А.В. Юношеская биография Иннокентия Анненского или в статье: Петрова М., Самойлов Д. "Загадка Ганнибалова древа". 6 Старший брат его Николай Федорович Анненский - известный деятель русской общественной мысли и журналистики - взял его в семью к себе на воспитание. Здесь, в этих годах, находятся изначальные грани его лирического характера и судьбы - задумчивая немногословность вечной печали сердца, распахнутость души на страдание, тяга к умной уединенности... Учился он дома, в гимназию не ходил2 из-за своего слабого здоровья. Конечно, уже в эти годы и годы студенчества он писал стихи - это были стихи повышенной юношеской патетики, неизбежный сколок с 'кумиров'. Вот как он сам оценит это свое раннее лирическое состояние позже: 'В университете, - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию...' ('Книга отражений'3).
2 Это не так. См. об учёбе Анненского в
гимназии в статье: Орлов А. В.
Юношеская
биография Иннокентия Анненского. Сразу же после университета ок женился, и сразу же началась его преподавательская работа в гимназиях, а также на Высших женских курсах. В 1890 году мы уже видим Иннокентия Анненского директором Коллегии Павла Галагана, равнозначной четырем классам гимназии. В 1896 году, после службы директором 8-й гимназии, он назначается, в Царское Село в той же должности... В эти годы он усиленно переводит Еврипида. Это труд его жизни и подвиг ее. В сущности, уже здесь обозначился явственно принцип его перевода - по созвучности. Он переводит не слова, а идеи, в образах его привлекает отсвет миража. В героях Еврипида - в Эдипе, Ионе, Оресте - он искал соответствия своему духовному двойнику. Но жизнь шла... По России полыхала революция 1905 года, ему пришлось заступиться за своих воспитанников, за что последовало отстранение от директорства и перевод в инспекторы Петербургского ученого округа, на должность с вечными разъездами по уездной России. В 1909 году, едва освободившись от должности преподавателя Высших женских курсов4, он умирает от разрыва сердца... Между этими датами поместилась его жизнь и его поэзия. Конечно, службы своей он не любил, тяготился ею, но нес ее здраво и покорно, хотя порою в письмах жаловался. Так, в августе 1900 года он пишет А. В. Бородиной: 'Вы спросите меня: 'Зачем Вы не уйдете?' О, сколько я думал об этом... Сколько я об этом мечтал... Может быть, это было бы и не так трудно... Но знаете, как Вы думаете серьезно? Имеет ли нравственное право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно? И вот мое сердце, моя мысль, моя воля, весь я разрываюсь между двумя решениями...' ('Книга отражений'5). За это время были изданы 'Тихие песни' и 'Кипарисовый ларец'6, книги, которые современники, занятые лирической пестрядью, почти не заметили. Отозвался Брюсов, загадочно и недосказывая, Блок - сдержанно-радостно, юная Ахматова прочла и на всю жизнь приняла к сердцу.
4 Анненский не планировал "освобождаться" преподавать. Как видим, для тех, кому надо, он достучался, они опознали в нем своего круга и своего однодума. Акмеисты признали его своим предтечей, но признали как-то тихо, для себя, из ка- 7 кого-то немыслимо чужого отдаления. Читатель, которого он должен был найти в поэтах, потерял чувство непосредственного соприкосновения, даже как бы без керна времени - сразу, в законченном виде, из своеобразного 'подполья'. Его образ как поэта неоднократно заслоняют то его умные педагогические работы, то блестящая интуитивная критика 'Книги отражений', а то многочисленная, до сих пор никем не превзойденная работа в области перевода Еврипида, Горация, Гете, 'парнасцев'. И все эти 'лики' поэта не размыкаются друг с другом, а, напротив, создают одно, единое лицо. Конечно, основное, определяющее в жизни и характере Иннокентия Анненского - это его поэзия с его мучительными вопросами судьбы и счастья мира, сравнимая только с великой поэзией Александра Блока. * * * В 1904 году под псевдонимом 'Никто' выходят 'Тихие песни', книга стихов и переводов 'Парнасцы и проклятые'. Издана она была неряшливо, безвкусно7, 'в тумане безвременья', и, конечно, прошла незамеченной. Только в начале 1906 года Александр Блок пишет о ней очень встревоженно и сочувственно: 'Новизна впечатления вот в чем: чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная. Эта скрытность питается даже какой-то инстинктивной хитростью - душа как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм' (А. Блок, т. 58).
7 Вернее, очень непритязательно, по причине издания на собственные
средства. Главное - почувствована душа, насильственно втиснутая порой в чуждые ей формы чувствования, и все же современникам автор 'Тихих песен' казался человеком, далеким от литературы, а сама книга - ярким метеоритом, осветившим сумрак русского декаданса. Но прошло уже три четверти века с того времени, и вот мы читаем эту удивительную книгу. Начало. Первый удар 'сердцебиения' книги - стихотворение 'Поэзия':
Над высью пламенной Синая И мы сразу же приобщаемся к необыкновенному виденью мира - сквозь 'туман лучей'. Этот свет имеет контуры, имеет тень - он живой, даже 'телесный', несмотря на свою безвещественность. Нет, это не светотень. Это контурный свет, достигший стихов поэта из запредельности другой психологической галактики. Это структура мышления человека уже нашей, космической эпохи. Поэт вроде бы уловил 'монады' того времени, которое придет за нами, людьми конца XX века... Здесь поражает именно качество самого мышления - уплотненного, где-то на гранях, на окраинах усвоенных, обжитых 8 явлений. Все это было для многих людей того времени далеким, чужим. Как же в этом мире иных свойств, иных измерений чувствует себя личность человеческая, то самое 'я', над созданием которого трудилась и праприрода, и история, и сама личная судьба? Оно состоит из света и его тени, из слиянности человека и его двойника. Кто-то из них есть зеркальное отражение бытия после жизни. Где тень? Где свет? Кто кого отражает?
И в мутном круженьи годин Здесь не просто два взаимных отражения, две половинки единого, здесь одновременность тютчевского 'двойного бытия' или даже жизнь лучевой энергии Чижевского. Как бы там ни было - 'двойник' И. Анненского не мрачит его, как блоковский, не тяготит гранями иного познания, как тютчевский - он и 'не я, и не он, и не ты, и то же, что я, и не то же' (с. 66)9, это от чувства жизненного полнокровия, в котором поэт не признается и сам себе, такого ощущения мира в себе своего 'я' и есть свобода, простор. И поэт, сам ликуя, стремясь отлучить от себя все случайные маски, обращается к жизни: 'В какую волшебную сказку вольется свободное я!'10 И опять проявляются в огненности мира, в свете, в пылании свойства, как бы закрытые навсегда для нас, свет становится черным, когда он говорит о ночи - 'огнем она черным горит' ('Который'). Многие в этом увидели поэзию мрака, призраков, тогда как все реально, жизненно и как-то по-особому радостно-грустно. Просто поэт берет мир в его контрастной повседневной совокупности, внешний мир проецируется и в душу поэта, в мир непрерывного и призрачного созидания, собственной сущности.
9 Стихотворение "Двойник".
Указана страница источника текста. С такой программой реализации своего неделимого 'я' предстал перед своей эпохой сорокалетний поэт в зените своего лирического возраста с самыми 'сущностными' вопросами жизни. Он не рвался в космическое зазвездье, космос он открыл в безднах себя самого, в космосе истории человеческого бытия. Таким образом, космическое оказывается глубоко личным, теплокровным и внятным в суженной, уплотненной до размеров лирического 'я' вселенной. Все детали сдвинуты друг к другу, все мысли сведены уже не к образам, а символам; думы как замыслы даны в основных, решающих элементах. На такой страшно узком пространстве острей всего, осязаемей встают вопроси жизни и смерти. Многим ощущение смерти Иннокентием Анненским казалось кошмарным - многое здесь определило созвучность его лирики с 'парнасцами и проклятыми' - Бодлером, Верленом и Прюдомом. Но это только кажущееся соответствие. Отношение же к смерти как к жизни в образе тени и призрака - это глубоко античное, в частности, 'еврипидовское', да и состав двойника человека - это тоже лежит в античной диа- 9 лектике духа. Нет конца человеческому 'я', даже Ахиллес превращается в тоскующую тень, в дым, струящийся по вселенной. Такова эстетика смерти древности. Не в это ли язычески полнокровное ощущение жизни и возвращает нас Иннокентий Анненский?
Иль над облаком бытия Только порой кажется, что призрачность существования привнесена в явь из 'мира теней', здесь нет 'ни верха, ни низа', но есть принцип: 'Что сверху - то и внизу'. Но это только одна сторона его лирики, в которой я не могу усмотреть ни кошмара жизни, ни кошмара умирания: мысль о смерти у него - это мысль отречения от мира, и поэт не может оторваться от его теплого дыхания, отречься от его вещественной полнокровной основы:
Иль я не с вами таю, дни?
11
В СиТ90 -- "Листы". Вот те вопросы, которыми он искушает самого себя. Он не спрашивает себя, не вопрошает, а допрашивает, как будто сам от себя скрывает некую тайну. Вот почему самая большая мука в мире - 'мука мысли', ибо в плоти мысли воплощена высшая человеческая субстанция, мысли претит сознание предела, конечности, по сути ведь 'вещество', из которого состоит она - бессмертно. Мысль - тень человека, которую он отбрасывает во вселенную. И страшна поэту не сама смерть, а сознание: 'А мне, скажите, в муках мысли найдется ль сердце сострадать?'13 13 Там же. * * * Жажда сострадания и жажда любви родственны, их нельзя отторгнуть друг от друга, так как здесь идет речь о разнонаправленности - от себя и к себе. Эта тема с необычайной силой, на торжественно-печальном фоне мысли об уходе, прозвучала во второй, решающей книге поэта 'Кипарисовый ларец' (1910 г.), вышедшей уже после смерти его, и в стихах, которые не уместились в этой книге. О любви к женщине поэт фактически не писал14 - он не захотел выделить из своей любви к миру, из слиянности с ним это чувство. Он все воспринимал и отражал в потоке, в неделимости бытия. Сострадание рождает любовь и озарение совестью. Суд ее и сладостен и страшен:
Какой кошмар! Все та же повесть... 10
Опять там не пускали совесть 14 Это не так. Так токи нравственной боли, обращенной в себя, ищут выхода в мир, воплощения в сострадательность и осуждение. Гнев - тоже один из путей к истине, к осознанию души жизни. И все чаще и чаще стихи его озвучиваются трубными звуками непримиримого гнева:
Опять тал каверзный вопросик К концу жизни поэзия Иннокентия Анненского все больше и больше вторгается в социальные пласты жизни - эго путь неусыпной совести, путь отклика на человеческую боль. Так и жил он, таи и писал - с сердцем, направленным на жизнь, на сочувствие миру людей, потому что он никогда не отъединял своего 'я' от людского. В этом отношении очень характерно стихотворение 'Старые эстонки', так гражданственно прозвучавшее в свое время:
Добродетель... твою добродетель Есть в них, этих старых эстонках, чьи сыновья расстреляны, что-то от древнегреческих вязательниц судеб, чье имя - парки. В этих стихах звучит явное социальное предупреждение. Здесь мы имеем дело с социальным выражением темы совести. И опять, как всегда у поэта, она разнонаправленная - и в себя, и на людей. Все это говорило о том, что путь Блока от себя к народу, от души - к России был предназначен и Иннокентию Анненскому, силы лирической центростремительности обретали все больше и больше направленность центробежных неукротимых сил, обращенных одновременно и к истории, и к современности. Создавался поэт огромного, классического гения... * * * Что новое привнес в русскую поэзию Иннокентий Анненский? Ведь та гармоничная чувственность пушкинской поэзии, под чарами которой жила и развивалась великая русская лирика, в Анненском либо вовсе не проявлялась, либо проявлялась глухо и смутно. Ее целиком поглотила поэзия космоса, воплощенного в духовном 'я'. И это выражение себя и своей боли было качественно новым в нашей лирике. Совесть и красота была соединены, вернее, воссоединены, как в мире идей Достоевского: 11
Из разбитого фиала Красота не может быть замкнутой, если она в сосуде - она живет в чужих, произвольных формах. Для того чтобы осуществиться, она должна свободно разлиться, включиться в круговорот идей, жизни, то есть не только быть в нас, но и стать 'нами'. Красота не неподвижна, она осуществляет себя в человеческом сердце, в совести. Человек проходит, проходит и время, но одно нескончаемо - красота. Красота как одухотворенная воля природы, души космоса к завершению своей цели, генетической законченности. Более того - в мире есть тот страшный избыток красоты, которая гнетет поэта. Под игом этой красы он и живет, и отрекается сам от себя, и вновь любит мир, и вновь казнит его собой; вот что ему навевает усталую, но и какую-то восторженную грусть:
А потому, что море плещет с шумом 15 Из стихотворения "На северном берегу". Краса думы... Какое смелое, сердечное опознание красоты! Дело в том, что все эти думы - не отвлеченности, а духовное тело человека, знак его бессмертия. Красота Иннокентия Анненского не столько в совершенстве, сколько в жизненности, в самом врастании, движении вверх - реализуется многоплановая задача каждого существа и каждого явления: все восходящее, растущее есть красота сущего. В этой как бы подразумеваемой в каждом произведении античной эстетике и выражается то здоровое начало, непобедимое, 'дохристианское', без которого искусство становится изощренной софистикой.
Я люблю на бледнеющей шири Так осуществляется на высоких нравственных уровнях фатальное сострадание поэта. Все, что не отбрасывает 'тень', отзвук (музыкальная тень), - мертвое. Дать жизнь звуку, краске, запаху, дать бытие звукам человеческой души - в этом видел Иннокентий Анненский высшее назначение мыслящего духа. * * * Поэтический путь Иннокентия Анненского - необычайный, не зря он является 'тайным' учителем и Ахматовой, и Пастер- 12 нака, неотвратимый отпечаток 'личности' его стиха лежит на современной поэзии... Одна из больших заслуг его лирики, на мой взгляд, в том, что он смело и гордо отказался от так называемого поэтического 'гамлетизма', который так чужд всеобщности, монизму русской истории и русского характера. Гамлетизм - категоричен, его страдание - в себе, оно самозабвенно, как у Надсона, и так же бесплодно. Он в поэзии почти начисто исключает сострадание, внимание к другим людям, сочувствие к угнетенным. И нe зря в статье 'Проблема Гамлета' Иннокентий Анненский пишет: 'Страдающий Гамлет? Вот этот так и не умещается в поэта. В страдании Гамлета нам чувствуется что-то и несвободное и даже не лунатическое. Страдание Гамлета скучно и некрасиво - и он его скрывает... Но мне обыкновенно казалось, что Гамлет, красиво и гениально рисуя пороки и легко вскрывая чужие души, точно бы это были устрицы, всегда что-то не договаривает в личных откровениях' ('Книга отражений', с. 170). И вместе с тем он приговорен навечно к Гамлету, и для него не думать о нем - как отказаться от мыслей об искусстве, от самой жизни. Принимая Гамлета, он отвергает гамлетизм в поэзии. Не отсюда ли истекает его ирония, такая редкая в русской поэзии, забытая нами в пушкинских стихах и в 'Демоне' Лермонтова. Ирония его глуха, подземна и печальна. Это скорее горькая усмешка - эхо отзвучавшего смеха: вот идет время, тоскует маятник; стучат часы природы - дождевые капли:
И лежу я околдован, Это ирония не низшего уровня - передразнивания, а от нравственного бесстрашия перед жизнью, от бесстрашия мысли. В ней тоже есть 'двойное бытие' - тень сквозь свет, вот почему она живописна и даже рельефна. В ней нет ничего смешного - просто меняется ракурс обозрения, когда, например, мир обозревается как бы тысячекратно увеличенным:
И мух кочующих соблазны,
16 Из стихотворения "Тоска
маятника". Такая поэзия лишена выспренности хотя бы потому, что в ней нет ни умиленности, ни любования, а есть беспощадность знания. В его иронии нет гримасы, нет маскировки, дух его произносит сам над собой приговор. Это не перекаленная в отчуждении гнева ирония Гейне, в ней нет жестокой жесткости, она пропитывает настроением все 'тело' стихотворения. Свет действительности проходит сквозь 'тень' иронии, ирония освобождает явления от мнимостей, и мы видим их в их подлинных масштабах. 13 Во многих стихах Иннокентия Анненского живут и страдают обиженные маленькие вещи - часы, кукла, шарманка, одуванчик; неодушевленные городские вещи страстно желают жить, и поэт жалеет их за 'небытие'. Такое ощущение, что это останки некогда живших неких великанов: * * *
По бумаге синей В этом явственно обозначено желание наделять все сущее человечьим языком и думой. Он горько и праведно утверждает, что в мире нет чудес, что они не сбываются в человеческом сердце, что природа сама наклонена к рождению из небытия бытия и из бытия - небытия, что в этом двойном свете происходит утверждение всего живого. Человек обречен стать призраком. Итак, в жизни нет ничего чрезвычайного, даже чувство страха не калит в своем огне и является только предчувствием горького и рокового грядущего. И вот еще что интересно - мир меняется, а сердце поэта неизменное, в нем 'затвердели', отлились в недвижные формы все думы и чувства. Есть в его душе и комплекс Эдипа, направленный на создательницу природу; на всем лежит печать тайны, и особенно на природе, но тайна эта живая, во плоти, порой грустная, порой ликующая как празднества Диониса:
Но вот уж тучи будто выше, Красочные детали природы по своей сути выражают мир души самого поэта. Природа становится продолжением его мысли, его думы. Стиль его стихов определяется пульсацией самой мысли - множество недомолвок, паузы, стих вроде бы задыхается от непомерности, от несоответствия - слова стремятся стать знаками, приобрести какое-то новое значение, всему поэт стремится дать новые имена... И самая неотвратимая мука - жажда жизни: 'И во всем безнадежность желанья: 'Только жить, дольше жить, вечно жить'.19 Так понимал свое право на жизнь один из умнейших и тончайших русских лириков.
18 Из стихотворения
"Майская гроза". Итак, биография души и биография слова у Иннокентия Анненского совпали друг с другом, и эта слиянность только еще полнее подчеркнула, что поэзия протекла через его жизнь 14 какими-то страшно омутными подземными водами... Стихи и переводы слились в одно целое - и Гораций, и Бодлер, - стали его двойниками, через 'парнасцев' и Гете он познавал свой мир, вернее, опознавал его.
Прошли годы - Иннокентий Анненский прошел самое ужасное испытание - испытание 'забвением', его не просто забыли, его не 'помнили'. Однако почти в каждом крупном русском поэте XX века жил и влиял на качество жизни и мысли его стих, тишайший, глубинный мир Иннокентия Анненского, знак его стиха оставлен и на поэзии Ахматовой и Пастернака. Он сумел утвердить свой стих в будущем, предугадал формы лирического бытия - и по влиянию на весь путь нашей поэзии, создание лирического характера народа его можно поставить только с одним из его современников
- Александром Блоком.
|
||||
|
|
При использовании материалов собрания просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2024
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
