|
|
|
| Начало \ Написано \ Фёдоров А. В., Лирика 1979 | |
|
Обновление: 05.12.2023 |
||
|
А. В. Федоров
3 1 Иннокентий Федорович Анненский оставил обширное литературное наследие: перевод почти всех трагедий Еврипида, дважды переиздававшийся в наши дни, целый ряд глубоких по идеям, оригинальных по стилю статей о русских и зарубежных писателях - классических и современных, статьи на педагогические и филологические темы и многочисленные рецензии, четыре трагедии на сюжеты античных мифов, и, наконец, замечательные лирические стихи. Но всецело отдаться литературной деятельности он никогда не мог. Так складывалась жизнь. Вот краткие биографические сведения о нем1. Родился будущий поэт 20 августа 1855 года в Омске, где его отец, Федор Николаевич, занимал видный пост в 'Главном управлении Западной Сибири'. Семья Анненских, ранее жившая в Петербурге (родители, старший брат и сестры поэта), провела там около одиннадцати лет. В 1860-м году они вернулись в Петербург. После этого служебная карьера отца пошла на убыль, материальные дела расстроились. Позднее Федора Николаевича разбил паралич; семье жилось трудно - скудной отцовской пенсии было недостаточно. Некоторую поддержку родным уже оказывал старший из братьев, Николай (1843-1912), начавший тогда службу в государственных учреждениях, впоследствии ставший известным публицистом и видным общественным деятелем-народником. Братья были дружны, и младший подолгу жил на квартире у Николая Федоровича. Родители умерли в 1880-х годах. 1 Ниже я пользуюсь данными (мемуарными и архивными), которых в моем распоряжении не было, когда я писал вступительные статьи к двум предыдущим изданиям Анненского (С 39; СиТ 59), и тем самым имею возможность внести несколько фактических исправлений и уточнений (одно из них касается года рождения). Приношу сердечную благодарность А. В. Орлову, который ознакомил меня с выявленными им архивными материалами, относящимися к биографии поэта; эти документы подготовлены исследователем к публикации. Иннокентий Анненский перенес в детстве тяжелую болезнь, роковым образом отразившуюся на состоянии его сердца. Он рос ре- 4 бенком слабым, игры сверстников его не занимали, он привык к обществу старших. Здоровье не позволило ему пройти полный курс гимназического обучения, только в отдельные годы удавалось посещать гимназию. Остальное время он учился дома с помощью родных - старшего брата, сестры, и дома же подготовился к экзамену на аттестат зрелости, который выдержал в 1875 году. Он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, который и окончил в 1879 году со званием кандидата. Своей специальностью он избрал классическую филологию. Полученное звание и серьезная научная подготовка давали ему, очевидно, возможность быть оставленным при университете, но это положение не обещало в близком будущем материальной обеспеченности. Анненский, который в том же 1879 году вступил в брак с женщиной старше его - Надеждой (Диной) Валентиновной Хмара-Борщевской, вдовой, имевшей двух сыновей, стал главой новой семьи, заботы о которой легли на него; вскоре, в 1880 году, у четы Анненских родился сын Валентин. С осени 1879 года Анненский начал преподавать древние языки - латинский и греческий - в мужской гимназии Бычкова (впоследствии - Гуревича), одном из лучших и прогрессивных частных средних учебных заведений Петербурга (с правами казенных гимназий); впоследствии преподавал он также в закрытом женском учебном заведении - Павловском институте и недолгое время читал лекции на Бестужевских курсах. В 1891 году он был назначен на должность директора Коллегии Павла Галагана в Киеве - закрытого мужского учебного заведения, соответствовавшего четырем старшим классам гимназии и отличавшегося гуманитарным уклоном в преподавании; этим назначением он, очевидно, был обязан своей исключительной образованности и педагогическому авторитету, завоеванному за годы учительской службы в Петербурге. В 1893 году Анненский - снова в Петербурге, куда министерство просвещения перевело его на пост директора 8-й гимназии. В 1896 году его назначили директором Николаевской мужской гимназии в Царском Селе; сюда он и переехал с семьей и здесь провел последние тринадцать лет своей жизни. Обязанности директора гимназии в городе, являвшемся постоянной резиденцией царя, были чреваты сложными и неприятными взаимоотношениями со всякого рода начальством, и эта административная сторона деятельности Анненского тяготила его, как о том свидетельствуют его письма к близким ему корреспонденткам1. 1 См. цитаты из этих писем в моей статье 'Поэтическое творчество И. Анненского' (в кн.: СиТ 59, с. 8-9) и публикацию И. И. Подольской 'Из неопубликованных писем Иннокентия Анненского' (Изв. АН СССР, сер. лит. и яз., 1972, т. 31, вып. 5, с. 462-469; 1973, т. 32, вып. 1. с. 49-57). 5 Служба Анненского в Царскосельской гимназии прервалась независимо от его желания: в январе 1906 года он был отстранен от должности директора. Реальной тому причиной, не отмеченной, правда, в его послужном списке, но восстанавливаемой по документам, частично по обрывкам воспоминаний современников, было его заступничество за гимназистов-старшеклассников, участвовавших в 1905 году в волнениях учащейся молодежи. Из министерства просвещения Анненского, однако, не удалили (материала, дававшего основания для каких-либо прямых обвинений, в сущности, и не было, волнения же молодежи в 1905 году происходили повсеместно, только в Царском Селе они были особенно заметны и одиозны в глазах властей). Его перевели на должность инспектора Петербургского учебного округа, что не было даже понижением по службе, но отрывало его от общения с молодежью и требовало относительно частых и обременительных поездок в разные города Петербургской и соседних с ней губерний; поездки эти мешали литературной работе и нарушали жизненный режим, необходимый для такого болезненного человека, каким к тому времени был Анненский. В последние годы жизни он все же еще вернулся к педагогической деятельности - на петербургских Высших женских курсах Н. П. Раева он читал лекции по истории древнегреческой литературы. В октябре 1909 года Анненский подал прошение об увольнении от должности инспектора, а 20 ноября получил полную отставку. Узнал же он об этом по-видимому лишь 30 ноября - за несколько часов до своей скоропостижной смерти: умер он вечером этого дня, сложившегося для него крайне утомительно, на подъезде Царскосельского вокзала - от паралича сердца. Хоронили его на Казанском кладбище в Царском Селе. Художник А. Я. Головин вспоминал: 'Похороны его... собрали огромное множество учащейся молодежи, которая искренне любила Анненского'1. О многолюдности толпы, провожавшей Анненского в последний путь, писала и газета 'Царскосельское дело'. Но среди огромной массы людей, заполнивших и квартиру, и улицу около дома, а потом шедших за гробом, было больше тех, что знали Анненского как видного деятеля русского просвещения, как гуманного директора, наконец как выдающегося филолога-классика, - как поэта его знали еще немногие. 1 Головин А. Я. Впечатления и встречи. Письма. Воспоминания о Головине. М.-Л., 1960, с. 100. 2 В кратком автобиографическом наброске, касающемся начала творчества, сам поэт сообщает: 'Как большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее - 6 литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н. Ф. Анненский и его жена А. Н. Анненская, которым я всецело обязан моим 'интеллигентным' бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я все-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) еще не знали слова 'символист', то был мистиком в поэзии и бредил религиозным жанром Мурильо, который старался 'оформлять словами'. Черт знает что!.. Но я твердо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Федоровича: 'До тридцати лет не надо печататься...' В университете - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию... Потом я стал учителем, но - увы! до тридцати лет не дождался - стишонки опять прокинулись - слава богу только они не были напечатаны'1. Несколько стихотворений, из числа тех, о которых так иронически упоминает поэт, сохранились, и строгость отношения к ним автора нельзя не признать справедливой: за исключением только одной пьесы, сохраненной поэтом в нескольких списках и воспроизводимой в этом издании ('Из поэмы 'Mater dolorosa"'), они действительно слабы, шаблонны. Ничто в них не позволяет предчувствовать того лирика, который откроется через два десятилетия с лишним. В течение 1880-х годов (с 1881 года) Анненский изредка выступает с рецензиями на филологические работы в 'Журнале министерства народного просвещения'; тогда же были опубликованы две статьи: о поэзии Я. П. Полонского и А. К. Толстого - в журнале 'Воспитание и обучение'. В 1890-х годах литературная деятельность Анненского становится разностороннее: в журнале 'Русская школа' появляются его 'Педагогические письма' (1892-1893), выражающие прогрессивные, во многом новаторские взгляды их автора на ряд важных вопросов преподавания в средней школе (роль языков в гуманитарном образовании, эстетическое воспитание, культура речи учеников); там же - статьи о Гоголе, Гончарове, Майкове; в 'Филологическом обозрении' - отзывы о переводах произведений древнегреческой литературы; в 1890-х же годах в 'Журнале министерства народного просвещения' печатаются его переводы отдельных трагедий Еврипида и статьи о них. 1 В кн.: Первые литературные шаги, сост. Ф. Ф. Фидлер, М, 1911, с. 171-172. Еще интенсивнее литературная деятельность Анненского в 1900-х годах. С 1901 по 1906 годы выходят в свет три его стихотворные трагедии на сюжеты античных мифов ('Меланиппа-философ', 'Царь Иксион', 'Лаодамия'), единственная прижизненная книга сти- 7 хов 'Тихие песни' под псевдонимом Ник. Т-о (то есть Никто)1 и сборник литературно-критических статей о русских писателях XIX века и современности - 'Книга отражений'. В 1907 году выходит первый том трагедий Еврипида в его переводе. Но все это ему как поэту, как художнику особой известности не приносит. Лирика 'Тихих песен' проходит почти незамеченной. Сочувственно, но слегка снисходительно отозвался о ней Брюсов2, который, отметив мастерство автора, тем не менее видел в нем лишь начинающего, 'подающего надежды' поэта, и с опозданием на два года - А. Блок, признавший высокую ценность многих стихотворений3. Все это время - с 1890-х годов по 1900-е - Анненский вращается в педагогической и академической среде, с литературными же кругами он почти и не связан. Как поэт он остается в одиночестве. Лишь в последние годы жизни Анненского в журналах и сборниках появляются отдельные его стихотворения, но публикации эти немногочисленны (около двух десятков пьес). В 1909 году выходят 'Вторая книга отражений' и несколько больших статей, написанных тогда же. Этот год был для Анненского годом напряженнейшей работы. К тому же времени относится и его сближение с кружком литераторов, группировавшихся около редакции журнала 'Аполлон', который тогда зарождался; первые его номера и вышли в конце года - с большой статьей Анненского 'О современном лиризме'. Сближение, однако, оказалось обманчивым для поэта, которого редактор 'Аполлона' - эстет и сноб Сергей Маковский - привлек к сотрудничеству, но вскоре больно обидел, не выполнив своего обещания поместить большую подборку его стихов во втором номере, да и направление и дух журнала для поэта были во многом чужды. Максимилиан Волошин в устном рассказе, сохранившемся в записи слушавших его Л. В. Горнунга и Д. С. Усова (московских поэтов-переводчиков), так охарактеризовал взаимоотношения Анненского с 'Аполлоном': 'Это было какое-то полупризнание...'4. Литературное одиночество продолжалось.
1 Для Анненского, как знатока античности, этот псевдоним не
случаен; под именем 'Никто', чтобы не называть себя, осторожный Одиссей проник в пещеру страшного одноглазого великана Полифема. Все же в последние месяцы жизни Анненский, уже готовый покончить с ненавистной службой, был полон литературных планов и готовился к изданию своей второй книги стихов, 'Кипарисовый ларец', которая появилась уже как посмертная - в 1910 году. Редактировал ее В. Кривич (псевдоним В. И. Анненского, сына поэта). Анна Ахматова 8 в своей автобиографии ('Коротко о себе') вспоминает о впечатлении, полученном от знакомства с книгой еще в корректуре: 'Когда мне показали корректуру 'Кипарисового ларца'..., я была поражена и читала ее, забыв все на свете'1. Безвременная смерть Анненского и появление нового сборника его стихов вызвали в журналах ряд статей о его поэтическом творчестве и рецензий на книгу. Некоторые из этих откликов (как статья Вяч. Иванова в 'Аполлоне') выражали высокую оценку поэзии Анненского, другие (как рецензия Брюсова на 'Кипарисовый ларец' в 'Русской мысли') были сдержанно одобрительны, но, во всяком случае, и новая книга, к предыдущее творчество рассматривались в них как значительное явление. В 1913 году выходит (тиражом всего в 100 нумерованных экземпляров) последняя из мифологических трагедий поэта, написанная еще в 1906 году - 'Фамира-Кифарэд' (переиздана в 1919 году, а в 1917-м поставлена на сцене Московского Камерного театра). Разговоры об Анненском в критике постепенно умолкают. Можно сказать, что в оценке своих современников Анненский остался поэтом для немногих, как, впрочем, на немногих же были фактически рассчитаны журналы или сборники статей, где он удостаивался признания. По-иному сложилась судьба наследия Анненского после 1917 года. В 1923 году были изданы (под редакцией сына поэта В. И. Кривича) 'Посмертные стихи', то есть стала доступна читателям весьма значительная часть лирики поэта - приблизительно одна треть всех его стихотворений. Тогда же были переизданы и 'Тихие песни', и 'Кипарисовый ларец'2. В 1939 году в малой серии 'Библиотеки поэта' вышел томик избранных стихотворений Анненского, вызвавший в журналах несколько статей, в которых творчество поэта было признано одним из важных и притом художественно живых для современного читателя явлений русской литературы начала века3. В 1959 году были опубликованы 'Стихотворения и трагедии' Анненского - книга, куда вошла вся его лирика, дополненная несколькими оригинальными и переводными стихотворениями, которые еще удалось обнаружить в архивных материалах, и вся оригинальная драматургия.
1 В кн.: Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Л., 1976, с. 20. За два последних десятилетия высказаны веские и серьезные 9 историко-литературные оценки творчества Анненского1, которые сближает и роднит одно - безусловное признание его прогрессивной роли и непреходящего значения созданного им. Так, П. П. Громов пишет о нем: '...и по человеческой подлинности его поэтического голоса, и по глубине содержания, и по качествам стиха едва ли с кем-либо из современников, кроме Блока, его можно сопоставлять'2. Л. Я. Гинзбург, отметив, что 'в творчестве Иннокентия Анненского... есть черты, как-то предвосхищающие дальнейшее развитие русской лирики', констатирует: 'Недаром из деятелей символистического направления Анненский - тот поэт, кроме Блока, к которому сейчас в наибольшей мере сохранился живой читательский интерес'3. А В. Н. Орлов завершает посвященную творчеству Анненского главку в своей книге такими словами: 'В русской поэзии начала XX века это, бесспорно, одна из самых живых, эмоционально заразительных и художественно совершенных страниц'4. 3 Как же складывалось и во что сложилось лирическое творчество поэта? О ходе его развития мы знаем очень мало. Анненский - один из тех авторов, к которым почти неприменима традиционная формула 'творческий путь'. Д. Е. Максимов в своей книге о Блоке различает два основных типа творчества (между которыми, как он и отмечает, возможны промежуточные формы): в первом четко прослеживается движение, перспектива развития художественной индивидуальности во времени, именно творческий путь, во втором же складывается такое идейное и эстетическое единство, где элемент движения, фактически всегда происходящего, не выступает в роли организующего принципа, не имеет значения особой темы или даже вовсе не проявляется. Одним из примеров именно этого типа Д. Е. Максимов считает творчество Анненского5. Этот путь почти не прослеживается - тем более что и самим автором он никак не обозначен, не подчеркнут. Уже в 'Тихих песнях' (не говоря уже о 'Кипарисовом ларце') поэт выступил как зрелый, сложившийся художник. Огромное же боль-
1 См.: Громов П. П. А.
Блок, его предшественники и современники. М.-Л, 1966, с.
218-235; Гинзбург Л. Я. О лирике. 2-е изд. Л., 1974, с.
311-353; Орлов В. Н. Перепутья. Из истории русской, поэзии начала XX века. М., 1976, с.
51-62 (см. в более позднем варианте 1982 г.:
"Перекрёсток. Поэты
начала века"). 10 шинство его стихотворений не датировано или допускает установление лишь приблизительной даты (по связи либо с биографическими и историческими фактами, либо если стихи были приведены, как это часто делал Анненский, в письмах к его корреспонденткам). Даты же, как обозначенные автором, так и восстанавливаемые по имеющимся данным, относятся почти целиком к 1900-м, преимущественно же - к последним годам жизни. Только два стихотворения датированы 1890-ми годами - временем, когда, параллельно с переводами Еврипида и писанием статей о русских прозаиках и лириках XIX века, Анненский, очевидно, формировался как лирик и в нем совершался интенсивный внутренний процесс - процесс выработки своей поэтической системы, впитывавшей и живые впечатления от окружающего, и плоды размышлений о традициях родной литературы, и о мастерстве французских поэтов второй половины столетия; среди них и так называемые 'парнасцы', выражавшие свой протест против неприемлемой для них буржуазной действительности Второй империи и Третьей республики бегством в мир 'чистого искусства', и так называемые 'проклятые поэты', первые декаденты, поднимавшие в своем творчестве бунт против рутины мещанского бытия и сопутствовавших ей художественных вкусов. Веяниями декаданса лирика Анненского была немало затронута, и они более всего сказываются в 'Тихих песнях'; можно предполагать, что в этот сборник вошел несколько более ранним пласт написанного им (датированные стихотворения 'Кипарисового ларца' - более поздние). Несомненно, что Анненский очень любил поэзию французских парнасцев. Но бесспорно и то, что еще большее значение имели для него творчество Достоевского и Гоголя и классическая русская поэзия. В его стихах можно уловить связь, притом связь глубокую и органичную, с двумя мастерами философской лирики и поэзии природы - Тютчевым и Баратынским. С ними его роднит и сдержанный трагизм эмоционального тона, и - что особенно показательно - характер отношения к природе как к живому целому, одухотворяемому мыслью и чувством поэта, как к миру, явления которого постоянно наполняются человеческим содержанием и параллельны напряженным человеческим переживаниям. Черты общности с Тютчевым прослеживаются более четко в собственно пейзажных стихотворениях Анненского ('Ноябрь', 'Ветер', 'Солнечный сонет' и другие) и в тех, где описание влечет за собой обобщающую мысль, касающуюся человеческой жизни1. 1 Подробнее см.: Петрова И. В. Анненский и Тютчев (К вопросу о традициях). // Искусство слова. Сборник статей. М.; 1973, с. 277-288. Не остались бесследными для поэта и поздненароднические идеи и настроения, с которыми он знакомился в доме своего брата 11 Н. Ф. Анненского. Об этом, в частности, позволяет судить цикл стихотворений в прозе, сохранившийся в архиве поэта и возникший, очевидно, в ранний период. В стиле этого цикла проступают, хоть и не явственные, черты декаданса; содержание же явно демократично: речь здесь - о мужестве и страданиях простых людей, о их праве, на свободу, счастье, мир1. Истоки мировоззрения и творческой системы Анненского, таким образом, сложны и противоречивы. В своих литературно-критических статьях он настойчиво стремился ответить на вопрос о существе и назначении деятельности писателя и в разное время по-разному, с колебаниями решал этот вопрос. Но принципы 'искусства для искусства' он дважды с большой резкостью отверг. Так, в статье 'О формах фантастического у Гоголя' он сказал: 'Всякий поэт, в большей или меньшей мере, есть учитель и проповедник. Если писателю все равно, и он не хочет, чтобы люди чувствовали то же, что он, желали того же, что он, и там же, где он, видели доброе и злое, он не поэт, хотя может быть очень искусный сочинитель'2. А в написанной через шестнадцать лет статье 'Достоевский' - еще более категорическая формулировка: 'Теория искусства для искусства давно и всеми покинутая глупость'3.
1 Цитаты из названного цикла и его характеристику см. в кн.:
СиТ 59, с. 25-29. Анненский как лирик не был плодовит, и эта часть его наследия легко обозрима. При первом же знакомстве с ней обращает на себя внимание удивительно строгое единство этой поэтической системы. Основное ее начало и определяющая ее черта - это идея совести. Творчество своего любимого русского писателя, Достоевского, Анненский назвал 'поэзией совести'. Эти слова применимы и к его собственной лирике. Само слово 'совесть' возникает в его стихах, когда он сталкивается с социальными и моральными контрастами:
Опять там не пускали совесть
Дед идет с сумой и бос, Но дело, конечно, не в слове, как таковом; само по себе оно у Анненского встречается даже не особенно часто и во всяком случае 12 не становится лейтмотивом. Гораздо важнее, что оно подразумевается, если даже и не названо, что чувство ответственности и глубокой тревоги за совершающееся вокруг, за других, за чужие жизни постоянно проступает в лирике Анненского.
А где-то там мятутся средь огня
Ну, а те, что терпят боль, Это чувство тревоги не случайно питается дорожными впечатлениями, связывавшимися для поэта с социальной темой - как, например, в стихотворениях 'Картинка' и 'Опять в дороге' ('Луну сегодня выси...'). К ним примыкает и стихотворение 'Кулачишка', где с предельным лаконизмом набросана история трагической женской судьбы. Искать в лирике Анненского прямолинейно гражданственной тенденции, тем более прямых поучений, было бы наивно. И все же, если идеал поэзии и красоты, очерченный еще на первых страницах 'Тихих песен' ('Поэзия', 'Девиз Таинственный похож'), мистически туманен и зыбок, то в том же сборнике есть - посвященная столетней годовщине Пушкина (1899) - кантата 'Рождение и смерть поэта', где об исторической миссии поэта как о высоком общественном служении сказано с трагическим пафосом:
О нет, Баян, не соловей, Огромной силы гражданского пафоса голос Анненского достигает в последние годы жизни в двух стихотворениях: 'Старые эстонки (Из стихов кошмарной совести)' и 'Петербург'. 'Старые эстонки' - отклик поэта на революционные события в Эстонии в 1905 году и на карательные меры царского правительства против их участников. В стихотворении - гневный упрек себе в пассивности, в неспособности к действию; матери же казненных, с ко- 13 торыми в своем ночном кошмаре разговаривает поэт, произносят слова, где проходит - единственный раз у Анненского - мотив народного гнева и расплаты, ждущей и палачей, и их молчаливых либеральных пособников: 'Погоди - вот накопится петель,/ Так словечко придумаем, скажем'. В стихотворении 'Петербург' с полной четкостью высказана мысль об исторической обреченности российского самодержавия, воплощенного в мрачном образе столицы империи без малейшей идеализации и эстетизации:
А что было у нас на земле, И недаром исследователь творчества Блока замечает по поводу этих двух стихотворений: 'Вероятно, в границах первого десятилетия XX века, в русской поэзии наиболее сильными стихами 'гражданственного' плана являются 'Старые эстонки' и 'Петербург' Анненского. У того же Блока 900-х годов стихов такой лирической силы, при одновременной ясной гражданственности, конечно, нет'1. В этом, смысле оба названных стихотворения, как мощный порыв гражданственности, занимают в поэзии Анненского особое место. Но они в ней не одиноки, менее всего - случайны. Со всем творчеством поэта роднят их прежде всего поразительная искренность тона, отмечавшаяся большинством и критиков, и историков литературы, постоянный трагизм, проявляющийся то явно, то подспудно, глубина переживаний. В свое время была даже сделана попытка определить общий характер его поэзии как поэзии кошмаров, бессонниц и страха смерти. Но судить о творчестве писателя как о целом, лишь исходя из наличия в нем тех или иных мотивов и образов, хотя бы и часто встречающихся, нецелесообразно уже потому, что это легко может привести к его односторонней характеристике: все дело в том, какой смысл имеют эти мотивы и образы, как они соотносятся с другими. А значение их у Анненского - в том, что за ними стоит осознание острого неблагополучия в мире; они своего рода замена иного мотива- обреченности того уклада жизни, к которому причастно лирическое 'я' поэта; в то же время они тесно связаны к с сочувствием ко всему страдающему, обездоленному. Сквозь них тем самым просвечивает более широкий, не только личный но и обобщающей смысл - тревога за все сущее, поиски смысла жизни. 1 Громов П. П., указ. соч., с. 230. Многочисленные у Анненского стихи, говорящие о тонких и сложных чувствах, в частности - нерадостные, почти всегда окрашенные 14 эмоцией скорби и тревоги стихи о любви, не должны создавать впечатления исключительной сосредоточенности их автора на самом себе. Это было бы неверно, хотя местоимение 'я' употребляется им часто и даже нередко в роли существительного - даже с относящимся к нему определением (как, например, в строках: 'И нет конца, и нет начала / Тебе, тоскующее я' или 'Открой же хоть сердцу поэта, / Которое создал ты я'). Это собственное 'я' вместе с тем - одно из многих 'я', существующих вокруг, за которые поэт чувствует себя ответственным. Здесь нет никакого эгоцентризма, прикованности к самому себе, тем более - самолюбования или противопоставления себя другим (как это бывало у Бальмонта или раннего Брюсова). Трагизм же лирического героя у Анненского - в противоречии между его внутренней жизнью и внешним миром, прежде всего миром людей. Это и усиливает постоянное у него чувство одиночества. Страстно переживая то, что совершается в мире людских отношений, поэт, горячо любящий и зорко видящий природу, наделяет способностью страдать по-человечески и ее (например, в стихотворениях 'Когда б не смерть, а забытье', 'Ноша жизни светла и легка мне' и многих других). И неодушевленные предметы - например, куклу, бросаемую в водопад ('То было на Валлен-Коски'). Ощущение невозможности слиться с природой или с миром людей, чувство разрыва с окружающей жизнью, сознание дисгармонии - черта, характерная не только для лирики Анненского, но и для творчества ряда других поэтов, его современников. Однако в отличие от многих представителей декаданса он никогда не смотрит на свое я как на нечто самодовлеющее, а на внешний мир как на нечто иллюзорное. Наряду с 'я' для него существует такая категория, как 'Не Я'. Об этом говорит одна из строф стихотворения 'Поэту':
И грани ль ширишь бытия И мир 'Не Я' у Анненского оказывается очень обширным: он населен и другими 'я' - теми, к кому обращены отдельные стихотворения и теми, о которых он рассказывает или кому дает слово. В 'Прерывистых строках' это некто, проводивший на поезд свою любимую, с которой он должен жить в разлуке; в стихотворении 'Нервы' ('Пластинке для граммофона') - супружеская чета на даче, обменивающаяся раздраженными репликами, которые перебиваются выкриками уличных торговцев; в 'Кошмарах' - болезненно возбужденный человек, бред которого поэту чудится во сне; наконец, в 'Песнях с декорацией' - простая женщина, баюкающая в избе ре- 15 бенка, или горемыка-инвалид русско-японской войны; в 'Шариках детских' - продавец воздушных шаров, зазывающий покупателей. Но этот мир также наполнен и вещами. Л. Я. Гинзбург в своей книге 'О лирике' главу, посвященную Анненскому, назвала 'Вещный мир'. Название - метко характеристичное, ярко выделяющее одну очень существенную сторону в поэзии Анненского. 'Вещное' при этом должно быть понимаемо широко: это не только предметы, окружающие человека в быту, и даже не столько они, сколько вся окружающая природа - цветы, которые так часты в стихах Анненского, деревья, поля, облака, звезды - все, что видит и с чем соприкасается человек, будь то поезд, мчащийся ночью среди снежных далей, статуи Екатерининского парка или краски, формы, звуки. У поэта есть, особенно в 'Тихих песнях', стихотворения явно аллегорические. Так, в стихотворении 'Опять в дороге' ('Когда высоко под дугою') традиционный образ пути означает человеческую жизнь, конец которой должна положить некая стена, появляющаяся впереди, 'к закату ближе'. Но и сюда вторгаются живые приметы действительности, красочные пятна, голоса людей - и спасают этот образ от умозрительности, схематичности; ('И где же вы, златые дали? / В тумане - юг, погас восток...'), и яркая метафора, превращающая колокольчик под дугой в звенящее солнце (...'высоко под дугою / Звенело солнце для меня...'), и обмен короткими, чисто разговорными репликами между седоком и возницей ('Постой-ка, дядя... - Не велят'). В качестве аналогичных примеров можно назвать 'Мухи как мысли', 'Трактир жизни', 'Желание'. Но гораздо чаще смысловое строение стихов у Анненского сложнее. Образы 'вещного мира', как и фигуры людей и их голоса, доносящиеся извне, вступают в постоянную перекличку с внутренним миром поэта, вызывают в нем глубокие отзвуки, 'я' переплетается с 'Не Я', одно из них просвечивает сквозь другое, и поэтическое целое, которое создается благодаря их взаимопроникновению, предстает в расширяющейся смысловой перспективе, неизбежно будит вопросы, нередко безответные, чаще же всего не допускающие прямых однозначных ответов, а предполагающие равноправность нескольких, пусть и не исключающих друг друга решений. Это то свойство поэтической речи, которое называют смысловой многоплановостью, - у каждого большого художника оно приобретает свои неповторимые особенности. Для Анненского не случайны вопросительные концовки Целого ряда стихотворений ('Листы', 'У гроба', 'Двойник', 'Старая шарманка', 'Traumerei', 'О нет, не стан', 'Светлый нимб', 'Nox vitae', 'Дети', 'Для чего, когда сны изменили...' и другие), вопросы и переспросы во всей ткани стиха, приглушенность или недоговоренность заключительной строфы, часто кончающейся многоточием, перерывы в развертывании мысли, паузы, тоже отмечаемые многото- 16 чиями, но не становящиеся просто знаком пробела, а заполняемые благодаря ассоциативным связям между звеньями прерванной смысловой цепи, внешне не мотивированные переходы от одного звена к другому, таящие в себе тоже тревожный вопрос, не броские, но постоянно возникающие антитезы. Все это рождает особое смысловое и эмоциональное напряжение, тем более впечатляющее, что с ним контрастирует доверительно-простой, почти разговорный, чуждый какого-либо нажима тон речи. Примером могло бы служить почти каждое стихотворение. Вот почти наудачу взятое начало стихотворения 'Лунная ночь в исходе зимы':
Мы на полустанке, Как чрезвычайно яркие образцы подобного сочетания поэтических свойств можно было бы назвать и 'Сиреневую мглу', которой открывается 'Кипарисовый ларец', и 'Смычок и струны', и 'Старую шарманку', и 'Ты опять со мной', и 'То было на Валлен-Коски', и 'Стальную цикаду', и 'То и это', и множество других лирических пьес. Анненский - мастер слова, владеющий всеми богатствами русского языка, из которых он, однако, избегает черпать нарочито редкостное. Чутье живой речи особенно явственно проступает там, где поэт приближается к быту, к будничной жизни, к бытовой обстановке, к пейзажу. Народность - господствующая стихия в таких вещах, как 'Песни с декорацией', 'Ванька-ключник в тюрьме', 'Шарики детские', и это не стилизация 'в народном духе', а подлинно живая народная речь. Своеобразие стиля Анненского один из рецензентов 'Кипарисового ларца', рано умерший поэт В. Гофман, определил так: '.. .богатый, полный, живой язык, в котором иногда - простонародная меткость и что-то подчеркнуто и традиционно русское. Анненского не назовешь французским декадентом, пишущим по-русски. У него именно живой разговорный язык, а не тот условный, искусственно приго- 17 товленный стиль, которым так часто пишут теперь поэты, гордящиеся тем, что их не читают'1. И действительно, в языке Анненского-лирика нет тех броских 'изысков', которыми любили щегольнуть иные из его знаменитых современников - нет ни особых новшеств, словесных новообразований, ни вообще каких-либо нарочитых сложностей или непонятных архаизмов. Самые заглавия его лирических сборников - 'Тихие песни', 'Кипарисовый ларец' (название, связанное с реально существующей кипарисовой шкатулкой, где хранились его рукописи) - выделялись скромностью и как бы домашней простотой. Лирическое 'я' Анненского также контрастировало и с той особо торжественной позой, в которую иногда становились поэты, его современники, нередко подчеркивая священный характер своей миссии, ставящий их над толпой, а попутно не упуская и случая - ошеломить, 'эпатировать' читателя. Все эти черты несходства с творчеством корифеев русской поэзии конца XIX - начала XX века обусловили особое его место в литературе того времени - и одиночество поэта, и позднее признание (при жизни - только полупризнание). В этом была закономерность. Само творчество Анненского приходило в противоречие со своими декадентскими истоками, с эстетическими и идейными догматами символизма - течения, претендовавшего на господство в русской поэзии на рубеже веков, но к концу 1900-х годов уже переживавшего острый кризис. Из трагических конфликтов своего внутреннего мира, о которых речь была выше, поэт стремился вырваться к правде жизни. И недаром в тех стихах, где он вступает в прямое соприкосновение с этой правдой, в стихотворениях гражданского содержания ('Бессонные ночи', 'Старые эстонки', 'В дороге'), касается темы социальной ('Гармонные вздохи', 'Нервы') или философско-исторической ('Петербург'), голос его приобретает необыкновенную энергию, слова достигают огромной выразительности. Самый чуткий читатель стихов - поэт. И не случайно, что именно А. Блок в письме к Анненскому (в марте 1906 года) сказал по поводу двух стихотворений из 'Тихих песен': '.Это навсегда в памяти. Часть души осталась в этом'. 1 Новый журнал для всех, 1910, 21, с. 122. Прямым и непосредственным был отклик на поэзию Анненского у Анны Ахматовой, назвавшей одно из стихотворений своей самой ранней книги 'Подражение Иннокентию Анненскому', а на вершине зрелого мастерства посвятившей его памяти стихотворение под знаменательным заглавием 'Учитель' ('А тот, кого учителем считаю'). И если ее первые сборники стихов, носившие в целом камерный характер, с лирикой Анненского сближались скорее по формальным 18 особенностям, то в ее более позднем творчестве дала себя знать общность гораздо более глубокая - отнюдь не камерная напряженность раздумий о жизни, о собственном пути в ней, о смысле поэзии и многоплановость смысла. Казалось бы, далек от Анненского Маяковский, поэт-трибун и поэт-сатирик, могучим и властным голосом обращающийся к огромной аудитории. Но вот авторитетный исследователь творчества Маяковского В. О. Перцов отмечает и у него переклички с Анненским, некоторые общие им обоим черты1. Видимо, поэтический метод предшественника в какой-то степени подготовил почву и для произведений Маяковского, в которых так контрастно и парадоксально соседствуют прямое и образное значения слов, где так впечатляют контрасты, а лирическое и разговорное начала столь органически дополняют друг друга. При этом дело вовсе не в цитатном сходстве, а в связях глубинных, требующих пристальности взгляда. Вопрос о той роли, которую художественный опыт Анненского сыграл в дальнейшей истории русской и русской советской поэзии, еще далеко не освещен, он ждет конкретного исследования. Но вопрос этот весьма реален. Поэтическое новаторство Анненского, его искусство неожиданного развертывания образов и насыщения стиха емким смыслом, умение сочетать трагический пафос с простотой и доверительностью тона и с будничностью в изображении жизненных деталей, находить разнообразнейшие оттенки для передачи бесконечного богатства красок и звуков 'вещного мира' - все это получило не прямолинейное, конечно, а творчески преломленное развитие в деятельности других поэтов. 1 См.: Перцов В. Писатель и новая действительность. М., 1958, с. 328; Реализм и модернистские течения в русской литературе начала XIX века // Вопросы литературы, 1957, 2, с. 67. 4 С оригинальным лирическим творчеством Анненского тесно связаны и его переводы из западноевропейских поэтов. Они, в сущности, своеобразное продолжение его собственной поэзии. Пусть это небольшая часть его наследия, но они - разнообразны и ярки. Анненский перевел три оды Горация, одно стихотворение Лонгфелло, несколько стихотворений Гете, Гейне, романтика Вильгельма Мюллера, австрийского поэта и прозаика-модерниста Ганса Мюллера, но больше всего его привлекали французы второй половины XIX века и начала XX. Отношение Анненского к переводимому - к выбору и к трактовке, - так же как к темам оригинального твор- 19 чества, глубоко личное. Часто Анненский переводил очень близкое, созвучное себе (даже, пожалуй, усиливая эту созвучность): так обстоит дело со стихами Гейне, Гете, Лонгфелло, Сюлли Прюдома, Верлена. 'Двойник' Гейне (в оригинале, кстати сказать, не имеющий заглавия) перекликается с 'Квадратными окошками' из 'Трилистника призрачного', от 'Шарманщика' В. Мюллера протягиваются нити к 'Старой шарманке', а 'Слепых' Бодлера соединяют глубокие связи с теми стихотворениями русского поэта, где громче всего говорит голос совести и сострадания к обездоленным существам. Стихи, выбираемые Анненским для перевода, частью так же мягко лиричны или сдержанно трагичны, как и его собственные, где нет ни криков, ни возгласов, ни вообще - громких слов или риторики, а личные переживания проходят с окраской то вопрошающе-удивленного, то созерцательного раздумья. Но нередко, видимо, подлинник привлекает переводчика несходством с его собственными лирическими жанрами и с его индивидуальной манерой, позволяя выйти за ее пределы, требуя объективных форм стихотворного повествования, переключения на исторические или экзотические мотивы (как, например, в переводах эпических пьес Леконта де Лиля или 'Преступления любви' Верлена) или же решительного отказа от обычной для нашего лирика сдержанности, побуждая его говорить более громким и властным голосом, не вуалировать трагических положений, давать сгущенные краски, проявлять больше страстности. Так - в переводах из Бодлера, в некоторых переводах из Верлена, из Леконта де Лиля ('Пускай избитый зверь', 'Над умершим поэтом'). Тот факт, что наряду с парнасцами Анненский переводил и 'проклятых поэтов', как сами назвали себя наиболее враждебные буржуазной художественной, да и жизненной рутине французские символисты, - знаменателен. Эти переводы были своего рода вызовом, бросаемым в лицо 'высокой', 'жреческой' поэзии старшего поколения русских символистов, поворотом в сторону простого, снижение грубого, нередко гротескного слова и образа. При этом в направлении прозаизации словесной ткани, ее стилистического снижения Анненский-переводчик идет иногда очень далеко ('Сушеная селедка' Ш. Кро, стихи Ганса Мюллера, 'Богема' А. Рембо, 'Богема' М. Роллина), не отставая от автора 'Нервов', 'Гармонных вздохов', 'Шариков детских'. И социальная направленность прозаизмов или вульгаризмов здесь вполне определенная: это протест против традиций 'красивости' в буржуазной эстетике, против рутины или безнадежной и неподвижной косности мещанского быта. Переводы Анненского часто удаляются от оригиналов. Свои взгляды на перевод он сформулировал теоретически: ради передачи поэтического целого и того впечатления, которое оно производит, он 20 считал допустимыми значительные отступления от смысловой точности, но требовал от переводчика соблюдения 'меры в субъективизме'1. Сам он, впрочем, часто нарушал эту меру, многое опуская, многое внося от себя, одни черты утрируя, другие - ослабляя, кое-где к тому же русифицируя оригинал (переводы из Г. Мюллера). Но при этом у Анненского была все же своя определенная система. Заключалась она в том, что поэт сосредоточивал внимание на отдельных, но характерных элементах подлинника и передавал их верно и выпукло, а все остальное воспроизводил, уже исходя из них, создавая фон, на котором выделялись бы эти наиболее красочные пятна. Таким путем целое показывалось через отдельное, которое как бы наделялось типизирующими чертами. Надо при этом подчеркнуть, что при всей субъективности переводы Анненского, блестяще знавшего языки, с которых он переводил, свидетельствуют о глубоком проникновении не только в художественное своеобразие оригиналов, но и в характер всего творчества переводимых поэтов. Вот почему его переводы сохраняют эстетическое значение не только как стихи большого русского поэта, но и как переводы, обогащающие наши знания об иноязычной поэзии. В глубоком и самобытном творчестве Анненского это важная страница. В нынешнем году исполняется семьдесят лет со дня смерти поэта. От этой даты нас отделяет целая эпоха - время, полное небывалых исторических событий, по значению своему равное столетиям. Думается, однако, что это время не отдалило от нас поэта, а приблизило его к нам. Все то, чем ценно его творчество - высокая человечность, гражданственность, искренность, подлинное мастерство в передаче глубоких и противоречивых движений чуткой души, напряженно откликающейся на впечатления сложного и противоречивого мира, - не только не поблекло, а выступило в исторической перспективе еще более рельефно и живо. 1 См. Анненский И. Ф. Разбор стихотворного перевода лирических стихотворений Горация П. Ф. Порфирова. В кн.: Пятнадцатое присуждение премий имени А. С. Пушкина 1903 года. Спб., 1904. Если при жизни у Анненского был только узкий кружок читателей, а иным близоруким критикам казалось, что он - поэт для немногих, то судьба его наследия полностью опровергла подобное представление. Уже молодой учитель, сослуживец Анненского по Царскосельской гимназии, преподававший там историю (впоследствии известный ученый) П. П. Митрофанов написал о поэте в конце очерка, специально посвященного ему: 'Анненский при жизни не был популярен и не дождался признания, но нет сомнения, что имя его 21 постепенно с распространением истинной культуры дождется у потомства заслуженной славы'1. Поэзия Анненского продолжает привлекать все новых читателей. Она продолжает жить в стихах русских поэтов XX пока. Она осталась живым явлением искусства. Когда в 1960 году его могилу на Казанском кладбище в городе Пушкине украсило строгое надгробие черного камня, на нем была высечена надпись: 'Поэт Иннокентий Федорович Анненский'. Эта короткая надпись сказала о том, что в его жизни и деятельности было главным и что сохранилось для будущих поколений. 1 Митрофанов П. П. Иннокентий Анненский. В кн : Русская литература XX века. 1890-1910. Под ред. С. А. Венгерова. Т. 2, кн. 6. М. (б. г.), с. 296.
|
| Начало \ Написано \ Фёдоров А. В., Лирика 1979 |
При использовании материалов собрания
просьба соблюдать
приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2023
Mail:
vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
