Сокращения

Открытие: 5.03.2011

Обновление: 20.10.2018

В. Н. Орлов
Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века

фрагменты

Владимир Николаевич Орлов (1908-1985) - литературовед, критик, поэт. Работал в ИРЛИ, преподавал в Ленинградском и Тбилисском университетах. В годы Великой Отечественной войны корреспондент ТАСС. В 1956-70 гг. - главный редактор "Библиотеки поэта". Автор книг, статей, очерков о А. Радищеве, А. Грибоедове, Д. Давыдове, поэзии декабристов, рус. поэтах 19-20 вв. Поэзии начала 20 в. посвящена книга "Перепутья" (1976). Составитель, публикатор, редактор ряда историко-литературных изданий: антологий классического наследия, переписки А. Блока и А. Белого, писем А. Блока жене, избранных произведений М. Цветаевой и др. Вместе с С. Чиковани написал сценарий фильма "Давид Гурамишвили" (1946). После смерти Орлова вышел сборник избранной лирики "Дым от костра" (1988). Основная область занятий Орлова-литературоведа - творчество А. Блока. Первая статья опубликована в 1928 г. Поэту посвящены книги "Александр Блок. Очерк творчества" (1956), "Поэма А. Блока 'Двенадцать'" (1962), "Гамаюн. Жизнь Александра Блока" (1978), "Поэт и город: Александр Блок и Петербург" (1980), "Здравствуйте, Александр Блок" (1984).

Фрагмент из книги "Поэт и город" (Л., 1980), с 123:

Иннокентий Анненский, который прекрасно знал, "из какого сора растут стихи, не ведая стыда", писал по поводу экспозиции в "Незнакомке": "И как все это безвкусно - как все нелепо, просто до фантастичности - латинские слова зачем-то... Шлагбаумы и дамы - до дерзости некрасиво. А между тем так ведь именно и нужно, чтобы вы почувствовали приближение божества".
Достойно внимания, что Анненский чутко ощутил неповторимо петербургскую атмосферу, которою овеяна бессмертная баллада: "О, читайте сколько хотите раз блоковскую "Незнакомку", но если вы сколько-нибудь Петербуржец, у вас не может не заныть всякий раз сладко сердце, когда Прекрасная Дама рассеет и отвеет от вас, наконец, весь этот теперь уже точно тлетворный дух. И мигом все эти нелепые выкрутасы точно преображаются. На минуту, но город - хуже, дача - становится для всех единственно ценным и прекрасным, из-за чего стоит жить. Грудь расширяется, хочется дышать свободно, говорить А..."

.

Источник текста: Орлов В. Н. Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века. М., 1976.
Книга вошла в состав позднего авторского двухтомника под названием "Перекресток. Поэты начала века": Вл. Орлов. В мире русской поэзии: очерки и портреты // Вл. Орлов. Избранные работы в двух томах. Том первый. Л.: "Художественная литература", Ленинградское отделение, 1982. Часть об Анненском без изменений в этом издании -- в составе раздела "Двадцатый век", с. 415-426. То же и в отношении других фрагментов.

Книга-источник состоит из "очерков", как сказал автор в предисловии. Первый из них: "Минувший день. Поэты начала века". Он разделён на пронумерованные части. Первую часть (с. 9) открывает эпиграф из статьи "О современном лиризме":

"Новая поэзия?.. Шутка сказать... Разберитесь-ка в этом море... нет, какое там море!.. в этом книгохранилище ничем не брезговавшего библиофила... за неделю до распродажи: концы, начала, середки..."
Иннокентий Анненский

15

Александр Блок ещё в 1908 году заметил, что под именем декадентов или символистов "принято соединять людей, крайне различных между собою"*. Да, ни о каком единстве в данном случае говорить не приходится. Рядом с Федором Сологубом, который утверждал, что в основе искусства лежит ложь и что только этим оно и прекрасно, был болезненно совестливый и на редкость чуткий к правде человеческого чувства Иннокентий Анненский.

* А. Блок. Собрание соч. в 8-ми т. (М.-Л., 1960-1963), т. 5. С. 341.

23

Декадентское искусство со всей отчетливостью отразило судьбу индивидуализма. Если на заре буржуазной эпохи он способствовал самоопределению личности, помогая ей высвободиться из пут феодально-клерикального мировоззрения, то теперь в пору заката, буржуазного мира, индивидуализм обернулся добровольным самоотчуждением личности, ее духовной деградацией, всепоглащающим чувством безнадежности. Эту сторону дела прекрасно понял один из самых чутких поэтов декадентской эпохи - Иннокентий Анненский: "Целая бездна отделяет индивидуализм новой поэзии от лиризма Байрона и романтизм от эготизма"; нынешняя индивидуальность полна "трагическим сознанием нашего безнадежного одиночества и эфемерности"*.

* "Что такое поэзия?" (1903) - "Аполлон", 1911, ? 6, с. 56.

27

Именно сосредоточение на собственном "я", безразличие к "проклятым вопросам" и приводило в искусстве, в литературе к отказу от большого и насущного ("огромного") в пользу "мелочей". Главная и непоправимая беда, постигшая декадентов (если говорить о течении в целом (учитывая отдельные исключения вроде Анненского), заключалась в том, что они потеряли меру высших и первоначальных ценностей - мира и человека, ради которых и существует поэзия.

32

Иннокентий Анненский, исходя из своего понимания поэзии, в свою очередь, устанавливал различие между образом (отражением реальности) и символом (условным знаком реальности, претворенной воображением художника), почему он и рекомендовал, читая стихи символистов, отказаться "от непосредственных аналогий с действительностью".*

* А, 1909, ? 1, с. 24 (первая пагинация) (курсив источника -- Ред.).

33

Громадную роль и в теории и в практике символистов играло слово, 'творчество языка', в котором Андрей Белый даже склонен был усматривать цель поэзии². С представлением о символе как условном знаке интуитивного постижения 'тайных сущностей' связан важнейший принцип символистской поэтики - бесконечная многозначность поэтического слова, текучесть его смыслового содержания. Слово в программных стихах символистов 'двупланно', неадекватно своему предметному значению. Оно - тоже условный знак, эмблема, признанная выражать некие особые смыслы. 'Я не символист, если слова мои равны себе, если они - не эхо иных звуков', - заявлял Вячеслав Иванов³. 'Слова нам кивают помимо своего смысла', - вторил ему Андрей Белый. О многозначности поэтического слова (в лирике) писал также и Иннокентий Анненский: 'Мне вовсе не надо обязательности одного общего понимания. Напротив, я считаю достоинством лирической пьесы, если ее можно понять двумя или более способами или, недопоняв, лишь почувствовать ее и потом доделывать мысленно самому'⁴.

² См.: Андрей Белый. Символизм, с. 447-448.
³ Вячеслав Иванов. Борозды и межи, с. 153.
⁴ '0 современном лиризме'. - 'Аполлон', 1909, ? 1, с. 17. См. также начало статьи "Бальмонт-лирик".

34

Во-первых, творчество таких значительных поэтов символизма, как Бальмонт и Брюсов, Сологуб и Анненский, Андрей Белый и даже Вячеслав Иванов (наиболее связанный в своих стихах символистской догмой), в своем реальном содержании не укладывается целиком в прокрустово ложе теоретических построений и заданий.

<...>

Не менее примечательной чертой символистской стилистики и поэзии, наряду с многозначностью стихотворного слова, является преувеличенное внимание к музы-

35

кальному началу в поэзии, к "музыкальной потенции слова" (определение Анненского), которая, в свою очередь, должна помочь читателю "восполнить недосказанность пьесы".

47 (из 3-й части очерка - о Ф. К. Сологубе)

Он <Ф. К. Сологуб> мог, например, просто твердить имя Елисавета - и получалась "целая поэма из этого звукосочетания, и какая поэма!" (так восторгался Иннокентий Анненский):

Елисавета, Елисавета
     Приди ко мне!
Я умираю, Елисавета,
     Я весь в огне.

Тебя я встречу в блистаньи света,
     Любовь моя.
Мы будем вместе, Елисавета,
     И ты, и я...

"Восторженность" Анненского, попутно сказать, очень иронического свойства. Достаточно перечитать это место в статье "О современном лиризме".

51

4

Наша совесть... наша совесть...

Насколько разнородна и внутренне противоречива была поэзия русского декаданса, видно, как только после Сологуба раскроешь стихи Иннокентия Анненского. Это поэт очень крупного дарования и совершенно не похожий ни на кого, с кем рядом довелось ему жить и писать, - ни на Бальмонта, ни на Брюсова, ни на Сологуба, ни на Вячеслава Иванова.

Глядя на Иннокентия Федоровича Анненского, его современникам трудно было угадать в нем поэта, да еще декадента. Это был барственный человек почтенного возраста (родился в 1856 году), со старомодными, несколько чопорными манерами, с неподвижной (из-за болезни) шеей, облаченный в строгий сюртук, сверкающий пластрон и высокие воротнички. Впрочем, никто почти и не подозревал, что он пишет стихи. Его знали как известного педагога, директора Царскосельской мужской гимназии, как члена Ученого комитета Министерства народного просвещения в чине действительного статского советника, в лучшем случае - как знатока и исследователя древних классиков, переводчика Еврипида. Больше того: он сам долго и старательно прятал в себе поэта. Впервые обнародовать стихи (да и то под темным псевдонимом: 'Ник. Т-о', то есть: 'Никто') он отважился, когда ему было уже без малого пятьдесят... Между тем стихи были для него главным делом в жизни. Когда этот поэт с такой неординарной судьбой умер, сын его сказал: 'Стихи свои отец любил особенно, какой-то болезненной и ревниво-чуткой любовью...' В сущности, то же самое сказал о стихах сам поэт ('Третий мучительный сонет'):

<здесь текст полностью>

52

Это была во всех отношениях тонкая и сложная художническая натура, в которой классическая древность уживалась с французскими декадентами, Пушкин и Достоевский - с русской частушкой, 'антипатия ко всему элементарному и банальному' (по признанию самого поэта) - с глубоким переживанием 'прозы жизни'.

Сама судьба Иннокентия Анненского говорит о его у полном одиночестве. В ту пору, когда в поэзии задавали тон крикливый эгоцентризм, самодовольное презрение к жизни и всяческие 'дерзания', целомудренно скромная лирика Анненского не имела никакого успеха. Его единственный прижизненный стихотворный сборник 'Тихие песни' (1904) прошел почти незамеченным¹. Своевременно отметил его появление, причем отметил очень сдержанно, один Брюсов (в 'Весах'). Характерно, что сочувственный отзыв Блока появился лишь два года спустя, причем Блок прямо сказал, что этот сборник 'затерялся среди сотни книг, изданных в тумане безвременья'. Да и после 'Тихих песен' сколько-нибудь прочной связи с литературной средой у Анненского не установилось. Во все последующие годы он напечатал в различных, по преимуществу захолустных, изданиях всего около двадцати стихотворений.

¹ Как и ранее изданные стихотворные трагедии на мифологические сюжеты - 'Меланиппа-философ' (1901) и 'Царь Иксион' (1902). Третья мифологический трагедия 'Лаодамия' была напечатана в альманахе 'Северная речь' (1906); четвертая, 'Фамира-кифарэд', издана уже после смерти поэта, в 1913 году.

Только под самый конец к поэту пришло некоторое признание - и то в очень узком, почти домашнем кругу. Ученик Анненского по Царскосельской гимназии Н. Гумилев привлек его в кружок, задумавший издавать

53

журнал 'Аполлон'. В первой же книжке журнала, вышедшей к октябре 1909 года, были помещены стихи Анненского и начало его обширной обзорной статьи о поэтах-символистах ('О современном лиризме')². Воодушевленный вниманием молодежи, Анненский занялся подготовкой новой книги стихов - 'Кипарисовый ларец'.

² Резко самобытная, импрессионистическая, зачастую очень тонкая критическая проза Анненского частично представлена в сборниках 'Книга отражений' (1906) и 'Вторая книга отражений' (1909). В издании 1982 г. добавлена фраза: Обе 'Книги отражений' переизданы в 1979 году.

Но судьба распорядилась по-своему: 30 ноября 1909 года, возвращаясь к себе в Царское Село, Анненский упал на ступеньках вокзального подъезда и скончался от разрыва сердца. Книга 'Кипарисовый ларец' вышла уже посмертно.

Поэты 'Аполлона', вскоре объявившие себя акмеистами, назвали Анненского своим учителем. Но для этого у них не было решительно никаких оснований. В самом деле, что общего между тихой, задушевной лирикой Анненского и картинной, бряцающей, ретроспективно-стилизаторской поэзией Гумилева эпохи 'Романтических цветов' и 'Жемчугов'? Разве что молодая Ахматова усвоила кое-что из лиризма Анненского, впрочем, заметно обеднив и упростив его.

Декадентство - и как мироощущение, и как эстетика -- наложило глубокую печать на творчество Анненского. Он тоже воспринимал мир как хаос, как стихию, чуждую и враждебную человеку. Он тоже разделял призрачную веру в двоемирие - в 'мир вещей' и 'мир идей'. Он тоже признавался: 'Я люблю все, чему в этом мире ни созвучья, ни отзвука нет'. И ему тоже были в величайшей мере свойственны тягостные чувства одиночества, болезненные надрывы, неотвязная дума о смерти. 'Я - слабый сын больного поколенья' - вот честная автохарактеристика поэта.

Но дальше начинается разница. Анненский в величайшей мере обладал тем, чего начисто были лишены его соседи по литературе, - человечностью. То, что для воинствующих декадентов было в лучшем случае 'музыкой', для Анненского оборачивалось 'мукой'.

Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

54

Прямота и искренность душевной тревоги и муки - это и есть то, что выделяет лирику Анненского из общего потока декадентской поэзии. Гуманистическому содержанию стихов Анненского отвечал самый тон его лирической речи. 'Герой его стихов - простое человеческое 'я', взятое вне каких бы то ни было героических декораций и театральных костюмов'³.

³ Федоров А. В. Поэтическое творчество Иннокентия Анненского. -- В кн.: Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 21.

На первый и беглый взгляд Анненский тоже 'далек от жизни'. Но стоит вчитаться в его стихи, чтобы убедиться, что он был наделен обостренной, можно сказать, болезненною чуткостью к жизни, искренностью и правдивостью, редкой восприимчивостью к уколам собственной совести. Все это в известной мере предвосхищает в нем Блока, и не случайно сам Блок уловил в стихах Анненского нечто очень знакомое и родственное ('невероятную близость переживаний') и разглядел за ними 'человеческую душу, убитую непосильной тоской, дикую, одинокую и скрытную', которая 'как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм'⁴. Здесь верно подмечены и подлинность человеческих чувств, свойственная Анненскому, и тот декадентский 'угар', который отравлял чуткую душу поэта.

⁴ Блок А. А. Собр. соч. в 8-ми т. М.- Л., 1960-1903, т. 8 (1963), с. 309 и т. 5 (1962), с. 620.

Чувством острой, щемящей тоски проникнуты стихи Анненского, говорящие об одиночестве и смерти, о 'красоте утрат', о каких-то смутных, подернутых дымкой припоминаниях о 'невозвратном':

Сейчас наступит ночь. Так черны облака...
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там все, что прожито, - желанье и тоска,
Там все, что близится - унылость и забвенье.

Тоска - пожалуй, самое постоянное слово в поэтическом языке Анненского. Она рождала мучительные стихи о бессонных ночах, о душевных страданиях, о разбуженной совести. И о недоступной настоящей жизни - тоже.

Отношение к жизни у Анненского сложное, противоречивое. Не видя выхода из современной действительности

55

и тяжело переживая эту трагическую безысходность 'среди кошмара дум и дрем' ('В тоске безысходного круга Влачусь я постылым путем...'), он не просто 'отвергал жизнь' и не третировал ее по-сологубовски, но именно тосковал по ней, искал ее - и не мог найти. Он утверждал, что поэт всегда 'влюблен в жизнь' и жаждет 'разлиться в мире' (и называл мир 'желанным'), и воображает, что он сам стал этим миром, - 'и все это - только иллюзия'. 'Не поэт стал жизнью, - наоборот, жизнь принизилась, сузилась до него, так часто смешная и даже нелепая, если сравнишь ее с настоящею'. В этом состоит 'трагическая роль поэзии': 'Поэзия возникает из мечтательного общения человека с жизнью'⁵.

⁵ И. Ф. Анненский. Вторая книга отражений. СПб., 1909, с 11-12. В издании 1982 г. сноска изменена: Анненский И. Ф. 'Книги отражений'. М., 1979, с. 129. (Курсив источника. Ред.)

То, что окружало поэта в действительности, казалось ему только грубой, пошлой, уродливой пародией на жизнь. И все же он не отворачивался от этой псевдожизни, топтавшей своими 'сапожищами' лучшие его мечты, а наблюдал ее внимательно и достаточно зорко. Поэтому в импрессионистической, глубоко интимной лирике Анненского наряду с тонким, проникновенным психологизмом так много зримых и точных подробностей быта, вещественных деталей, призванных передать снедавшую поэта 'тоску обыденности', - все эти вокзалы и полустанки, вагоны и паровики, 'полосатые тики' и линяло-зеленые флаги, устало плетущиеся тройки с пропотевшими шлеями, спящие под телегами мужики, всклокоченные бороды и рваные картузы, грустные лакеи (предвосхищающие 'сонных лакеев' из блоковской 'Незнакомки'⁶), однорукий кондуктор и босой нищий дед, хозяйственные гробовщики, биллиардные шары, тарантасы, полумертвые мухи, едкий запах известки...

⁶ У Анненского тут же рядом - строчка: 'Те же фикусы торчат'; у Блока. 'Лакеи сонные торчат'.

Внезапно возникающие и сразу же исчезающие видения жизни, как будто выхваченные из темноты мгновенной вспышкой магния, - таков обычный прием Анненского. И есть в этих беглых, зыбких, колеблющихся видениях нечто родственное Чехову, - не его бытовой живописи, но его лирическому восприятию все той же 'тоски обыденности', угнетавшей людей восьмидесятых

56

- девяностых годов. Сближение это тем более закономерно, что Анненский не только бессильно страдал от духоты и застоя, но и видел за ними страшное - и показывал его в своих стихах ненавязчиво, без нажима, одним намеком, который тем не менее придает глубину его зыбким образам, вносит в них конкретно-жизненное содержание⁷.

Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов,
И стонущих блоков, и чада,
И стука бильярдных шаров...

Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце и силы дотла -
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.

⁷ 'Ситуации, изображаемые Анненским, всегда происходят с конкретными людьми, в конкретной обстановке и в индивидуально-точных обстоятельствах, - справедливо замечает П. Громов. - У Анненского конкретен субъект действия и само действие' (Громов П. П. А. Блок, его предшественники и современники. М.-Л., 1966, с. 224). О психологизме и 'вещности' Анненского интересно написала Л. Гинзбург в книге 'О лирике' (Л., 1974, с. 330-352).

Здесь нет прямой речи об исторической действительности, но есть богатый подтекст, говорящий о неблагополучии, пошлости скучной и несвободной жизни, и сами Помыканья и Злобы (возведенные в некие общие категории) значат гораздо больше, нежели просто черты, характеризующие (как в данном случае) какого-то мелкого 'кулачишку'.

Случалось (правда, редко), что Анненский сам вскрывал социально-исторический подтекст своих стихов - как, например, в 'Петербурге' или 'Старых эстонках', принадлежащих к числу наиболее значительных созданий поэта. В 'Петербурге' дана большой силы целостная обобщающая характеристика 'петербургского периода' русской истории со смелым прогнозом на будущее:

Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.

57

А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, -
Завтра станет ребячьей забавой...

'Старые эстонки' (со знаменательным подзаголовком: 'Из стихов кошмарной совести') - недвусмысленный отклик Анненского на революционные события 1905 года⁸. Здесь особенно сильно, особенно напряженно звучит столь характерная для поэта тема разбуженной совести, беспощадного самоосуждения за душевное бессилие:

Сыновей ваших... я ж не казнил их...

Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.

Затрясли головами эстонки.
'Ты жалел их... На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки
И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!

Добродетель... Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем...
Погоди - вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем...'

⁸ Поэт имел в виду жестокие репрессии, которыми ответил царизм на вооруженные восстания в Прибалтике.

Литературные корни Анненского прослеживаются в традиции как европейской (Бодлер, Верлен, кое-кто из 'парнасцев' и 'проклятых', которых он любовно переводил), так - особенно ясно - и в национальной (Достоевский, Тютчев, отчасти Полонский и Случевский). Наиболее знаменательна преемственная связь Анненского с Тютчевым. Иные его стихотворения звучат совершенно по-тютчевски, - например, 'Май' или 'Майская гроза'. И дело даже не в прямых перекличках, но в общей природе душевных переживаний (в том прежде всего, что Тютчев назвал 'стыдливостью страданья') и в общности

58

некоторых тем - например, раздвоения жизни на ослепительный 'дневной бред' и бессонную ночь с ее мученьями и страхами.

Но тут необходима поправка на время. Можно сказать так: Анненский - это декадентский Тютчев. На закате индивидуалистической поэзии уже было безвозвратно утеряно то единство частного и общего, личного и мирового (в их связях и противоречиях), которыми жила поэтическая мысль Тютчева. Чувство уже не становилось действием, и Анненский уже не мог бы обратиться к человеку с тютчевским призывом: 'Игра и жертва мысли частной, Приди, отвергни чувств обман И ринься, бодрый, самовластный, В сей животворный океан'.

Сам Анненский очень точно и, конечно, в свете собственного опыта охарактеризовал лирическое 'я' современной ему индивидуалистической поэзии. Это - 'я, которое хотело бы стать целым миром, раствориться, разлиться в нем, я, замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования'⁹. Это чувство и питало трагическое сознание невозможности переделать жизнь при острейшем ощущении ее уродства.

⁹ И. Ф. Анненский. Книга отражений. СПб., 1906, с 185. (подчеркнуто мною. -- Вл. О.) В издании 1982 г. сноска изменена: Анненский И. Ф. Указ. изд., с. 102.

Утратив ощущение родства с 'жизнью божески-всемирной', поэт нового времени мог лишь взывать из своего глухого одиночества:

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Стать огнем Анненскому было не дано (как верно заметил один из писавших о нем), и он в самом деле сгорал в огне своей душевной тревоги, тоски и совестливости. Лирика его согрета глубоким сочувствием к человеку. Следуя ближайшим образом за Достоевским, поэт готов был взвалить на себя все чужие муки, страдания и обиды. 'Социальный инстинкт требует от нас самоотречения, - писал он в одной из своих статей, - а совесть учит человека не уклоняться от страдания, чтобы оно не придавило соседа, пав на него двойной тяжестью'¹⁰. Это гуманистическое чувство позволило Анненскому создать

59

такие неповторимые и незабываемые стихи, как 'То было на Валлен-Коски' или 'Старая шарманка'.

...Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, что ни к чему работа,
Что обида старости растет
На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве, б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя не мучась?..

¹⁰ И. Ф. Анненский. Вторая книга отражений. СПб., 1909, с 41. В издании 1982 г. сноска изменена: Там же, с. 146.

Это сказано, конечно же, не о старой шарманке, а о стареющем человеке с его обидами и муками и о творчестве, радость которого тоже оборачивается мукой. И как сказано! Обыкновенное и всегда неожиданное чудо лирической поэзии...

Глубокая, искренняя и эмоционально напряженная лирика душевной тревоги, одинокого страдания и обреченности нашла в стихах Анненского в высшей степени соответственное словесно-музыкальное выражение¹¹. Поэтическая речь его всегда взволнованно-сбивчива, фрагментарна (тоже тютчевская черта). Все словно бы сказано мимоходом, недоговорено, оборвано на полуслове. Стихи в самом деле 'цепляются', как сказал сам поэт, 'без плана, вспышками', рождаются как бы из ничего.

Бывает такое небо,
Такая игра лучей...

¹¹ О поэтическом языке Анненского ценные замечания высказал А. В. Федоров в названной статье (глава 5).

Некоторые пьесы ('Далеко... далеко...', 'Невозможно', 'Тоска миража', 'Струя резеды в темном вагоне') звучат как поток бессвязной речи: в дремотной памяти мелькают какие-то размытые образы, как в полусне наплывают обрывки каких-то впечатлений, воспоминаний:

Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?

60

Мои ли без счета и меры
По снегу не тяжки концы?
Мне ль дали пустые не серы?
Не тускло звенят бубенцы?

Но ты-то зачем так глубоко
Двоишься, о сердце мое?
Я знаю - она далеко,
И чувствую близость ее.

Уж вот они, снежные дымы,
С них глаз я свести не могу:
Сейчас разминуться должны мы
На белом, но мертвом снегу.

Сейчас кто-то сани нам сцепит
И снова расцепит без слов.
На миг, но томительный лепет
Сольется для нас бубенцов...

Есть в этой приглушенной словесной музыке свое невыразимое обаяние. Воистину - 'есть речи - значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно'. Кроме того (и это обстоятельство очень важное!), в этом зыбком, колеблющемся языке, со всей присущей ему игрой оттенков значений и смыслов, нет никакой нарочитой усложненности, ложной многозначительности.

Если вынести за скобки очень немногие декадентские красивости и жаргонизмы (вроде 'топазов запястий', 'стеблей раздумий', 'эмалевых минут' или 'эмфазы слов', режущей ухо в концовке прекрасного стихотворения 'Тоска кануна'), речь Анненского проста, естественна, непреднамеренна, жизненно достоверна, - и именно в этой-то простоте, в непринужденно-разговорной интонации, иногда как бы в невольной небрежности, обрывочности и кроется секрет ее очарования, ее гипнотической силы.

Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит - ему ничего...

И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можешь задуть...

61

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... И огонь потушили,
А я умираю в дыму¹².

¹² В. Перцов отметил, что эти стихи перекликаются с метафорой Маяковского 'пожар сердца' (в 'Облаке в штанах'), при разности подхода к теме: у Маяковского - резкое обличение плохо устроенной жизни; у Анненского - только 'обида' на нее (Перцов В. О. Писатель и новая действительность. М., 1958, с. 328) Маяковский хорошо знал поэзию Анненского.

Раньше Блока и задолго до Пастернака Анненский понял, что одно из чудес поэзии заключается в умении высекать искру из простейших, даже самых будничных, самых банальных слов. На своем языке он сказал об этом так: 'Самое страшное и властное слово, т. е. самое загадочное, может быть, слово будничное' ('О современном лиризме').

Отсюда - столь обильно вкрапленные в зыбкую лирическую речь Анненского точные вещественные подробности - 'прозы пристальной крупицы' (если воспользоваться удачным определением Пастернака, примененным к стихам Ахматовой). Отсюда же - целые пьесы в будничном, разговорном стиле: частушечно-куплетные 'Песни с декорацией', фельетонные 'Нервы'. Это уже как бы другой Анненский - вполне демократический, чутко прислушивающийся к 'грубому' и 'пошлому' жаргону городской улицы. Таковы, например, написанные раешным стихом 'Шарики детские':

Хорошо ведь, говорят, на воле,
Чирикнуть, ваше степенство, что ли?
Прикажите для общего восторгу,
Три семьдесят пять - без торгу!
Ужели же менее
За освободительное движение?
Что? Пасуешь?
Эй, тетка! Который торгуешь?
Мал?
Извините, какого поймал...

В вещах, исполненных в народно-сказовой манере, Анненский умел блеснуть истинным изяществом не стилизованного, а подлинного просторечия, очень свободного и вместе с тем очищенного от налета даже малейшей вульгарности, - к примеру, в 'Гармонных вздохах':

62

Под яблонькой, под вишнею
Всю ночь горят огни, -
Бывало, выпьешь лишнее,
А только ни-ни-ни...

Под яблонькой кудрявою
Прощались мы с тобой, -
С Японскою державою
Предполагался бой...

С тех пор семь лет я плаваю,
На шапке: 'Громобой', -
А вы остались павою,
И хвост у вас трубой...

Но, конечно, не из такого рода стихов складывается, в основном и главном, поэтический облик Анненского.

Нет оснований затушевывать декадентскую природу мировоззрения Анненского. Однако совершенно очевидно, что внутри поэзии русского декаданса ему принадлежит место особое. Напряженная нравственная нота, звучащая в лучших стихах Анненского, горячее сочувствие к страданию человека, неотпускающая душевная боль помогли этому совестливому поэту, вопреки его декадентской вере, почувствовать дыхание действительной жизни и передать это чувство на своем неповторимом лирическом языке. Драгоценные для поэзии непосредственность, полнота и искренность переживания, уменье воссоздать средствами стихотворного слова самые сложные и сокровенные движения душевной жизни человека сохранили для нас лирику Иннокентия Анненского. В русской поэзии начала XX века это, бесспорно, одна из самых живых, эмоционально заразительных и художественно совершенных страниц.

Начало 5-й части главы, посвящённой Вяч. Иванову:

62

Если внешне скромная и тихая лирика Иннокентия Анненского привлекает нас прежде всего тоном искренней исповеди человеческого сердца, то пышная, многокрасочная и многозвучная поэзия Вячеслава Иванова на редкость безлична. В ней не хватает как раз того, что составляет душу поэзии, - самого поэта, его личности, его судьбы. За многоярусным нагромождением тем, об-

63

разов, культурно-исторических и художественных напластований нельзя различить человеческого лица. Общее впечатление от этой поэзии - виртуозное владение стихотворной техникой и почти всегда - печать безжизненности, книжности, риторичности. В стихах Вячеслава Иванова много блеска, но это холодный, отраженный блеск.

118 (из 10-й части очерка - о Н. С. Гумилеве)

По возвращению в Россию Гумилев возобновил свои отношения с Анненским, познакомился с Вяч. Ивановым и убедил его учредить "Академию стиха". Нечто подобное возникло, под более скромным названием -- "Общество ревнителей художественного слова", осенью 1909 года при новом журнале "Аполлон".

129 (из 11-й части очерка - об О. Э. Мандельштаме)

...поздней осенью 1909 года пришел <О. Э. Мандельштам> со своими творениями (в сопровождении раздраженной матери) в редакцию только что созданного "Аполлона". Стихи его были якобы одобрены Иннокентием Анненским и появились в девятой книжке журнала (август 1910 года).

242 (из очерка "Бальмонт. Жизнь и поэзия")

<...> несколько опытов чисто технических, разностопных стихов (дольников), которые Бальмонт простецки называл "прерывистыми строками". Из них наиболее интересны "Болото' и 'Старый дом' (в сборнике 'Только любовь'), в которых есть ритмические находки, позволяющие говорить об изобразительных возможностях ритма. Во всяком случае, Инн. Анненский нашёл, что стих 'Болота' ритмически передаёт зыбкость трясины и трудность передвижения по ней, а тяжелое, замедленное течение стиха в 'Старом доме' способствует созданию впечатления безысходной тоски*.

* Книга отражений. 1906. С. 211-212. Речь идёт о статье "Бальмонт-лирик". Надо отметить, что оба названных стихотворения Бальмонта имеют подзаголовок "Прерывистые строки", что отправляет к одноимённому стихотворению Анненского.

<...>

Но лирика Бальмонта в целом (если не говорить о немногих, в общем, исключениях) представляет собой первоначальную, элементарную форму музыкальной поэзии. Вся она держится на простейших звуковых эффектах, и в этом смысле ей бесконечно далеко до сложнейших словесно-музыкальных композиций и тончайших мелоди-

243

ческих находок таких поэтов, как Блок, Анненский, Сологуб.

<...>

244

Музыкальность стихотворного языка, бесспорно, украшает поэзию, но, понятая слишком буквально и применяемая в неумеренных дозах, таит в себе грозную опасность обессмысливания поэзии, и лирика Бальмонта служит в этом отношении впечатляющим примером. Ин. Анненский, сам тонко музыкальный поэт, утверждал: 'На минуту пожертвуйте звуку, внешнему моменту - внутренним смыслом, и поэзия обратится в бред сумасшедшего'¹. Бальмонт же зачастую именно приносил в жертву звуку и смысл, и ритмико-синтаксический строй стиха.

¹ Цит. по статье Е. Малкиной 'Иннокентий Анненский' - 'Литературный современник', 1940, ? 5/6, с. 212.

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2018
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com