|
|
|
| Начало \ Осталось в памяти \ С. К. Маковский, фрагменты | |
|
Создание: 08.05.2006 |
Обновление: 20.02.2022 |
||
|
Вячеслав Иванов
фрагменты главы
из книги "Портреты современников"
фрагменты главы из книги "Портреты современников" 170 Собрания на 'башне'* прервались осенью 1909 года, когда Вячеслав Иванов отчасти перенес их, придав им характер более профессионально поэтический, в помещение редакции 'Аполлона', на заседания Общества ревнителей художественного слова. Прошение в градоначальство об учреждении этого Общества подписано мною в качестве издателя-редактора 'Аполлона' и старшими членами редакции - Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским. 'Душой' этих собраний, которые аполлоновцы называли Поэтической академией, Вячеслав Иванов оставался неизменно, несмотря на блистательные выступления Анненского (в течение двух первых месяцев) и на привлечение в качестве руководителей Общества Блока и Кузмина (из нас составилось правление). 171 <...> никто из Цеха* не думал в то время 'отрицать' Блока. Но уже тогда началось поэтическое первенство Иннокентия Анненского. И как оправдалось чутье группы сотрудников 'Аполлона', называвшей себя 'молодой редакцией'! Именно Иннокентию Анненскому, никому не известному до тех пор автору 'Тихих песен' (изданных в 1904 году под псевдонимом Ник. Т-о - 'Никто'), суждено было затмить гениальным лиризмом 'Кипарисового ларца' и посмертных стихотворений (вышедших много позже) всех лириков начала века! 174 Курьезно то, что оба старших моих помощника в создании журнала - и Вячеслав Иванович, и Иннокентий Федорович - по самому строю души были ревностными приверженцами не Аполлона, а 175 его антипода Диониса (в современном понимании, с "Рождения трагедии из духа музыки" Ницше***). <...> Идее аполлонизма в искусстве гораздо ближе был другой мыслитель, в то время уже терявший свою популярность, - Аким Львович Волынский. Он считался членом редакции 'Аполлона' до выхода первой книжки, когда этот неукротимый идеолог аполлонизма (в то время) выступил против всех сотрудников журнала с принципиальным 'разоблачением их декадентской порчи'. После этого инцидента мне пришлось расстаться с Волынским: он сам поставил условие - или он, или 'они'... Его уход не имел последствий. Аполлонизм, близкий художникам 'Мира искусства', примкнувшим к журналу, остался незыблемой идеей журнала, и ее целиком восприняла 'молодая редакция' с Гумилевым, Кузминым, Гюнтером, Осипом Мандельштамом. Таким образом, молодежь сразу оказалась как бы в оппозиции к одному из 'столпов' журнала - Вячеславу Иванову. 176 Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским (неверующим, религиозной мистики не признающим). Помню обстановку нашей встречи - у Смурова на Невском****, куда мы зашли после того, как подали прошение градоначальнику об учреждении Общества ревнителей. На мой вопрос: 'Вячеслав Иванович, скажите прямо: вы верите в божественность Христа?' - подумав, он ответил: 'Конечно, но в пределах солнечной системы'... *
Квартира Ивановых находилась в угловой
башне на последнем этаже дома 25 по
Таврической улице. С осени 1905 по февраль
1907 г. по средам здесь устраивались
собрания (под председательством Н. А.
Бердяева), ставшие одним из главных
центров притяжения литературно-артистического
Петербурга; с весны 1909 г. проводились
заседания Поэтической академии.
См. фото на
странице галереи.
фрагменты главы из книги "Портреты современников" 211 Это было моим правилом: хоть я и являлся единоличным редактором, но ничего не сдавал в печать без одобрения ближайших сотрудников - к ним принадлежали в первую очередь Иннокентий Анненский и Вячеслав Иванов, также Максимилиан Волошин, Гумилёв, Михаил Кузмин. 218-219 Иннокентий Анненский, которому я поверял свою романтическую тревогу (значительно её преуменьшая), один Анненский отнёсся к Черубине де Габриак не то что несочувственно, а недоверчиво, скептически, вчитываясь в её стихи с тем удивительным умением проникать в авторскую душу, каким он отличался от простых смертных. - Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело, - говорил он. Однако это не помешало ему уделить Черубине несколько строк в своей статье о поэтессах - "Оне". Но Анненский так и умер, не узнав "тайны" Черубины. От царскосельского кладбища после его похорон я ехал на извозчике с Волошиным, развивавшим мне свой взгляд на смерть и на мёртвых. - Воображаю, как он теперь удивляется в новой... обстановке.
- Кто "он"? Волошин продолжал своим вкрадчивым, улыбчивым голосом: - Люди, умирающие скоропостижно (как Иннокентий Фёдорович), не успевши приготовиться к иному существованию в другом измерении, бесконечно изумлены в первое время, что всё вокруг них словно так, да не так... Вот спешит он на лекцию и никак не может найти нужной книги (что часто бывает во сне), и тело у него будто невесомое, насквозь стен проходит, и предметы, чего не хватишься, ускользают, и страшные возникают образы, исчадия загробного полусуществования... Положение трудное. Многие от неожиданности, догадавшись внезапно, что они - мёртвые, сходят с ума...
фрагменты главы из книги "Портреты современников" 238 Началось во Франции - на смену описательной чёткости парнасцев - со Стефана Малларме, углублявшего, насыщавшего скрытым содержанием стихи до того, что сплошь да рядом приходится их разгадывать, как ребусы. Сам он называл многоликие образы свои гиперболами. В русской "новой" поэзии последователями этого словесного герметизма сделались символисты: Блок, Анненский, Вячеслав Иванов. В этом смысле и Осип Мандельштам - символист прирождённый, хотя и не в том мистическом и даже эзотерическом духе, какой придавали этому понятию Андрей Белый и отчасти Блок.
фрагменты книги Из главы "Религиозно-философские собрания (1901-1902)" 261 При свете парижской "новизны" другими предстали Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Тютчев (и на самом деле, разве их не "открыли" наново первые наши модернисты - Волынский, Мережковский, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов?). 262 А 'декадентство'? Тут я сошлюсь на Иннокентия Анненского; в своей нашумевшей статье о наших молодых поэтах и поэтессах он замечает: 'В первый раз, как пишет Роберт де Суза, поэтов назвал декадентами Поль Бурд в газете "Le Temps" от 6 августа 1885-го года. А спустя несколько дней Жан Мореас отпарировал ему в газете же "XIX siecle", говоря, что если уж так необходима этикетка, то справедливее всего назвать новых стихотворцев символистами'* <...> Бальмонт, Андрей Белый, Брюсов, Вячеслав Иванов, Иван Коневской, Гиппиус, Сологуб, Блок, Кузмин - все по-своему восприняли французский урок, но никто не продолжил ни Малларме, ни Рем- 263 бо. Один Иннокентий Анненский разве бывал подчас символистом в первоначальном значении. Вячеслав Иванов назвал его поэзию, как и поэзию Малларме, 'ассоциативным' символизмом. Но свои собственные стихи В. Иванов относил совсем к другой категории, утверждая ими некую метафизическую правду ухода из реального мира в 'иное бытие'. 264 Остановлюсь на нескольких наиболее выражающих русский символизм поэтах. Иннокентий Анненский так определяет свое отношение к поэзии:**
Над высью пламенной Синая 265
Но из лазури фимиама,
Чтоб в океане мутных далей, Анненский был неверующим, но душа его рвалась к святыне... Очень характерное и для него, и для многих русских тогдашних безбожников противоречие: какая же святыня без Бога? Почему 'храм' и 'славословие жреца' непременно сочетать с 'гордыней', от которой надо 'бежать'? Потому ли, что дали 'мутны', иначе говоря - что человек 'не знает', разуму его непостижимо? Что же из того? Ведь, может быть, правда и есть в 'безумном чаяньи святынь'... Анненскому казалось, что несуществующего Бога заменяет Красота (с большой буквы). Достоевский тоже считал Красоту увенчанием духа. Но для Достоевского в Красоте заключалась Надежда. А уж если Надежда, то и Любовь, конечно. И тогда Красота обращается в Веру. В итоге - та же традиционная трехчленная формула. Однако Анненский подчеркивает: 'Молиться Ей, Ее не зная, тем безнадежно горячей'. Он не надеется и не любит. Его Красота не делается Верой, а остается мимолетным каким-то самообманным самообоготворением. Весь мир, все творение - только 'заносы пустынь'... И все-таки - 'молиться Ей' (с большой буквы) и 'в безумном чаяньи святынь' 'искать следов Ее сандалий'... Разве все это - не то же томление по чуду, по встрече с Нею, которое увлекло Владимира Соловьева в африканские 'заносы пустынь'? Духовные требования одинаковы - у поверившего до безумия Соловьева и 'безумно чаявшего' поверить Анненского... * "Аполлон".
? 1. 1909 г. (прим. С. Маковского). Приводится
полностью стихотворение "Поэзия".
Из главы "Константин Случевский (1837-1904)" 304 Константин Константинович Случевский - писатель (и замечательный писатель) полузабытый, хотя и занял в истории нашей литературы и в антологиях определенное место - как предтеча 'новой' русской поэзии (символическая образность, капризы речевых оборотов, уклон к мистике); отметил это еще Владимир Соловьев, отмечали и поэты предреволюционного поколения, начиная с Валерия Брюсова и Ивана Коневского. На Иннокентии Анненском, вдумчиво ценившем автора 'Песен из "Уголка"'*, сказалось, пожалуй, и прямое его влияние: некоторые прозаизмы Анненского, народные словечки и метафорические дерзости - не от Случевского ли?.. Но никем из поэтов 'Серебряного века', насколько мне известно, это признание Случевского предтечей русского символизма разъяснено не было... 306 Прекрасно звучат многие его строки, совсем классически 'простые' и в то же время иногда загадочно-сложные по внутреннему смыслу, что приближает его к Владимиру Соловьеву и к Тютчеву и к позднейшим символистам, прежде всего к Иннокентию Анненскому. <...> Он всю жизнь учился, читал на многих европейских языках, обо всем любопытствовал. Кого еще назовешь из русских поэтов, так широко охватывавших все доступное уму человеческому и все, что грезится за границами постигаемой яви? Из моих современников - поистине никого, несмотря на культурную универсальность таких вдохновителей символизма, как Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский. Обоим были чужды дисциплины позитивного знания; они воспринимали мир как филологи, Иванов - сквозь призму античной колдовской мистики, Анненский - сквозь обманное очарование земной плоти. И тот, и другой в известном смысле богоборствовали, не 'принимали' космоса, как он есть, и ограждали себя искусством. В особенности Анненский, поэт первостепенный, но отрицатель, мучительный скептик, иронист, отравленный ядом французских 'роètes maudits'. * В 1896 г. Случевский построил дачу в Усть-Нарве (немецкое название Гунгербург, ныне - Нарва-Иыэсуу). Поэт был очень привязан к этому месту, где со временем создал поистине "райский уголок". Дачу в Усть-Нарве Случевский назвал "Уголком". Здесь в 1895-1901 гг. написан большой цикл стихов 'Песни из "Уголка"', составивший последний прижизненный сборник поэта (СПб., 1902). По теме "Анненский и К. К. Случевский" см. служебную рецензию Анненского на кн.: Поэзия К. К. Случевского. Этюд А. Коринфского. С.-Петербург. Изд. П. П. Сойкина // УКР II. С. 21-22 и прим. 1 к ней А. И. Червякова (с. 22-24).
Из главы "Зинаида Гиппиус (1869-1945)" 330 Очень хорошо сказал в свое время о её 'Собрании стихов' 1904 года Иннокентий Анненский: 'В её творчестве вся пятнадцатилетняя история нашего лирического модернизма... Я люблю эту книгу за ее певучую отвлеченность'. Эта отвлеченность 'вовсе не схематична по существу, точнее - в ее схемах всегда сквозит или тревога, или несказанность, или мучительные качания маятника в сердце...'* * "Аполлон". Кн. 3. Стр. 8-9. (прим. С. Маковского, см. статью "О современном лиризме") 338 '...Все признания... Гиппиус, - заметил в своем отзыве Иннокентий Анненский, - как бы ни казались они иногда противоречащими друг другу, воспринимаются мною как лирически искренние; в них есть - для меня по крайне мере - какая-то... минутность, какая-то настойчивая, почти жгучая потребность ритмически передать "полное ощущение минуты", и в этом их сила и прелесть'**. Добавлю от себя: ссылаясь на Баратынского, Гиппиус тоже определяет поэзию как полноту в 'ощущении данной минуты'... ** "Аполлон". Кн. 3. Стр. 10. (прим. С. Маковского, см. статью "О современном лиризме") 339 Бальмонта не выносила; от Вячеслава Иванова с его неоязычеством сторонилась; Анненского никак не воспринимала <...>
Из главы "Александр Блок (1880-1921)" 384 Раз или два в месяц собиралось в Академии человек двадцать (а то и больше) служителей муз: Вячеслав Иванов, несменяемый наш председатель, Иннокентий Анненский (в первые месяцы), Блок, Гумилев, Кузмин (из этих поэтов вместе со мною и составился президиум), Волошин, Зноско-Боровский (первый секретарь 'Аполлона'), М. Лозинский, А. Толстой, Иоганн фон Гюнтер, Пяст, Городецкий, Чудовский, Недоброво, Сологуб, Верховский, Кондратьев, О. Мандельштам, Г. Иванов, Нарбут, Бородаевский, Рождественский, проф. Зелинский (после смерти Анненского заменивший его в президиуме), проф. Браун...
Из главы "Иван Коневской (Ореус) (1877-1901)" 415 Поэзия Ивана Коневского - можно сказать, антитеза отчаянию, отравившему стольких поэтов fin de siecle* (в том числе и Иннокентия Анненского). * конец века (франц.).
Из главы "Николай Гумилёв (1886-1921)" 428 Юный поэт-царскосёл восторженно говорил об Иннокентии Анненском (незадолго перед тем вышли "Тихие песни" Анненского*, но я и не подозревал тогда, что псевдоним Ник. Т-о принадлежит известному переводчику Эврипида, недавнему директору Царскосельской гимназии!). Гумилев бывал у него, помнил наизусть строфы из "трилистников" "Кипарисового ларца", с особой почтительностью отзывался о всеискушенности немолодого уже, но любившего юношески-пламенно новую поэзию лирика-эллиниста Анненского, и предложил повезти меня к нему в Царское Село. * Речь идёт о начале января 1909 г., а "Тихие песни" Анненского вышли в 1904 г. 429 Мое знакомство с Анненским, необыкновенное его обаяние и сочувствие моим журнальным замыслам (в связи с обещанной М. К. Ушковым помощью) решили вопрос об издании "Аполлона" <...> Об "акмеизме" еще не было речи, но несмотря на увлечение Брюсовым, Анненским, Сологубом и прославленными французскими символистами (Бодлером, Ренье, Верленом, Рембо), Гумилева тянуло прочь от мистических туманов модернизма. 439 <...> стихотворение, посвящённое "светлой памяти И. Ф. Анненского", "Семирамида", он заключает признанием более чем безотрадным:
И
в сумрачном ужасе от лунного взгляда, ** Последняя строфа стихотворения "Семирамида" из сборника "Жемчуга" (1910).
Из главы "Василий Комаровский (1881-1914)" 453 Маленький городок, затерянный среди огромных парков, с колоннами, арками, дворцами, павильонами и лебедями на светлых озёрах, городок, освящённый памятью Пушкина, Жуковского и за последнее время Иннокентия Анненского, захватил поэта, и он дал нам не только... царскосельский пейзаж, но и царскосельский круг идей. 456 <...> откуда взял Святополк-Мирский*, что 'декадентство' девяностых годов не было затронуто 'соловьевщиной' и 'достоевщиной' <...> и что 'отсутствие мистической идейности' сделало Комаровского близким кружку Гумилева, к которому принадлежал и Анненский? * Маковский цитирует и анализирует статью: Святополк-Мирский Д. Памяти гр. В. А. Комаровского // Звено. 1924. 22 сентября. В ней говорится (вопросы принадлежат Маковскому):
Тут каждое слово неверно. Комаровский был и читателем, и сотрудником 'Аполлона', человеком, близким всей его литературной 'семье', с самого основания журнала (1909 год) и до осени 1914-го, когда поэт скончал- 457 ся. Иннокентия Анненского он любил (хотя по своей застенчивости вряд ли часто посещал) вовсе не из-за 'отсутствия мистической идейности', и не мистическая безыдейность ввела Анненского в кружок Гумилева! Поэтов-царскоселов связывала влюбленность в новую поэзию и в классическую древность, разносторонняя общая образованность и, конечно, волновавшая всю эпоху мистика, если разуметь под этим понятием не церковный конформизм, а то, что тогда любили называть 'богоискательством'. С Анненским в особенности сближало Комаровского прозрение в античный мир. 458 Мне кажется, что Иннокентию Анненскому, любившему страшную символику древних, мешало его здравомыслие, его иронический рационализм. Всю жизнь, переводя Еврипида, он переживал трагические мифы эллинов, но последние его лирические трагедии - 'Лаодамия' и 'Фамира-кифаред' - были бы намного более жуткими, если бы сам Анненский хоть чуточку поверил вызываемым призракам: мертвому Иолаю, приходящему из могилы на супружеское ложе, и влюбленной в родного сына Нимфе на пахнущих тмином холмах Фессалийских. Иногда в единой строке Комаровского больше подлинной жути... Ему не мешает рассудок, он не только художественно воображает, он воочию видит рожденный больным мозгом образ. <...> Вообще весь рассказ* о поездке зимой, в первом часу ночи с Гумилевым, Ахматовой, Городецким и Мандельштамом в Царское Село, о блуждании в парке по колено в снегу в поисках скамейки, излюбленной Анненским, где в эту фантастическую ночь оказался Комаровский, сидящий одинокой 'горбатой тенью' и читающий стихи... Не знаю, для чего нужна была Иванову эта романтическая выдумка. Помню, лет двадцать назад в Париже я спросил его: 'К чему это?' * Речь идёт о кн.: Иванов Г. Петербургские зимы. Нью-Йорк, 1952;переизд.: Иванов Г. Собрание сочинений: В 3-х т. Т. 3: Мемуары. Литературная критика. М., "Согласие", 1994, с. 5-191. 459 В ответ Иванов засмеялся и признал, что 'сфантазировал'. 463 Ограничусь 'La cruche cassée', оно написано в ответ на знаменитый гекзаметр Пушкина**, посвящённый мраморной девушке с разбитым кувшином, а также и той бо- 464 гине, которую пожалел Анненский за её когда-то сломанный нос в известном своём стихотворении: <далее приводится полностью стихотворение "Pace. Статуя мира" из "Трилистника в парке"> Комаровский, когда этой богине мира (Расе) приделали нос1, написал в ответ Анненскому в год своей смерти стихотворение шестистопным ямбом, которое, думается мне, лучше всякой хвалы моей опровергает мнение, что стихи Комаровского 'самые холодные в русской поэзии', 'ледяные' или еще 'деревянные'; оно в то же время дает возможность судить о воспринятой Комаровским манере - от Анненского. Кто еще из современников рифмовал так выпукло-сжато и раздумчиво-строго? La cruche cassée*
Ни этот павильон хандры порфирородной 465
Я тоже не пойду по траурным следам, 1. Нос Расе, статуе в Царскосельском парке (см. 'Кипарисовый ларец' И. Ф. Анненского), был приделан в июне 1913 года. Это прим. С. Маковский даёт без ссылки. Однако о том, что это прим. принадлежит самому Комаровскому, говорится в издании: Эрих Голлербах. Царское Село в поэзии / Подг. текста, ред. и послесл. Е. А. Голлербаха. СПб.: Серебряный век, 229 ("Прогулки по городу Пушкину"). С. 95-96, 118.
* La cruche cassée
- Разбитый кувшин (фр.). 467 Я не знаю никого у нас, кроме разве Анненского, кто бы так вдохновенно переводил Бодлера (144 строки, 1903 г.). 475 В своём отзыве <из> "Звена"* он говорит <...>: 'Проза его стоит совсем особняком во всей русской литературе, да, вероятно, и в европейской. К сожалению, большая часть ее осталась неизданной: "Анекдот о любви" (рассказ о его сумасшествии с затейливым обрамлением, от которого пришел бы в восторг Виктор Шкловский); "Исторический роман" (страниц в тридцать); "До Цусимы"; разговоры в Царском Селе с удивительным местом об Анненском; анекдоты, воспоминания, заметки'. * Святополк-Мирский Д. Памяти гр. В. А. Комаровского // Звено. 1924. 22 сентября.
Из главы "Мстислав Добужинский - график (1875-1957)" 521 Вообще трудно и представить себе Добужинского не улыбающимся, но улыбка его немного "с того света". Я помню, как высоко ценил его Иннокентий Анненский. Поэт "Кипарисового ларца" понимал тяжесть этой улыбки.
Николай Гумилёв по личным воспоминаниям
Возвратясь великовозрастным гимназистом в Царское село (1903 г.), Николай Степанович не без труда окончил царскосельскую Николаевскую гимназию (1906 г.), где еще директорствовал тогда Иннокентий Анненский, сыгравший такую роль в дальнейшей жизни поэта. Получив аттестат зрелости, Гумилев поехал в Париж. Я не убежден, что Гумилев успел до этого времени сблизиться с Иннокентием Федоровичем как многообещающий поэт, - так удостоверяет Н. Оцуп в своей книге "Современники". Мне кажутся явно приукрашенными эти "воспоминания": автору их и былого в 1903 году всего девять лет от роду*. Никогда не слышал я ни от Гумилева, ни от Анненского о давнишней их близости. Неправдоподобным кажется мне, чтобы Анненский, ревниво оберегавший свою музу от слуха "непосвященного" и особенно удрученный тогда службой, своим "постылым" и "тягостным делом", как он жаловался в письме кому-то из друзей, находил время для ничем еще своего таланта не выразившего гимназиста и, сразу отгадав его дарование, "с вниманием следил за его первыми литературными трудами" и убеждался постепенно, "что он имеет дело с подлинным поэтом". Не миф ли это? Если Иннокентию Федоровичу за эти годы и довелось читать стихи Гумилева, то вряд ли обратил он на них особое внимание. В первый сборник "Путь конквистадоров" Николай Степанович поместил лучшие из своих гимназических строк, но в них никак не чувствуется учебы у Анненского, хоть и сквозят они переводами Бодлера, Анри де Ренье, Верлена и др. Впоследствии Гумилев не включал эти "пробы пера" в свои сборники. <...> Первое чтение Гумилевым своих "Капитанов", поэмы, навеянной Бодлером и Анри де Ренье, состоялось при мне. Анненскому понравился буквенный звон этих стихов: звуки разлетающиеся, как брызги морских волн, гремящая инструментальная насыщенность рифмованных строф:
И, взойдя на
трепещущий мостик,
Или, бунт на борту
обнаружив, Гумилев был тогда "своим человеком" у Анненских и запросто приводил к ним своих друзей и знакомых. <...> С Гумилевым сразу разговорились мы о поэзии и о проекте нового литературного журнала; от многих писателей уже слышал он о моем намерении "продолжить" дягилевский "Мир Искусства". Тут же поднес он мне свои "Романтические цветы" и предложил повести к Иннокентию Анненскому. Возлагая большие надежды на помощь Анненского писательской молодежи, Гумилев отзывался, восторженно об авторе "Тихих песен" (о котором, каюсь, я почти еще ничего не знал). <...> Спустя немного времени, когда улеглась первая выставочная суетня, я приехал, помнится, - с целой компанией молодых людей - к тому, которого впоследствии, в "Колчане", Гумилев назвал "последним из царскосельских лебедей", - к Анненскому. Со времени отставки от директорства Иннокентий Анненский продолжал жить в Царском с семьей в им нанятом двухэтажном, выкрашенном в фисташковый цвет доме с небольшим садом. Первая комната прямо из сеней, просторная проходная гостиная (невысокий потолок, книжные этажерки, угловой диван, высоченные стенные часы с маятником и сипло гремящим каждые пятнадцать минут боем) выдавала свое "казенное" происхождение. В ней посетители задерживались редко, разве какое-нибудь литературное собрание. Направо была узкая темноватая столовая и очень светлый рабочий кабинет Анненского: полка во всю длину комнаты для томиков излюбленных авторов, фотографические учебные группы около бюста Эврипида. Напротив, перед письменным столом, в широкие окна глядели из палисадника тощие березки, кусты сирени и черемухи. Выше, по винтовой лесенке, обширная библиотека Анненского продолжалась в шкафных комнатах, среди которых была одна, "заветная", куда поэт мог уйти от гомона молодых гостей. По крайней мере, так я думал, замечая иногда "исчезновение" Иннокентия Федоровича и его возвращение, такое же внезапное, с лицом задумчиво-отсутствующим. Анненский стоял в стороне от соревнования литературных школ. Не был ни с Бальмонтом, ни с Валерием Брюсовым в поисках сверхчеловеческого дерзания. Он был символистом в духе французских эстетов, но не поэтом-мистиком, заразившимся от Владимира Соловьева софийной мудростью. В известной мере был он и русским парнасцем, и декадентом, и лириком, близким к Фету, Тютчеву, Константину Случевскому и автору "Кому на Руси жить хорошо". Ему пришлось многое поднять на плечи, чтобы уравнять русскую поэзию с "последними словами" Запада. Анненский оказал мне решающую моральную поддержку в эти первые полгода создавания "Аполлона". Я не хочу преуменьшать роли Гумилева в этот начальный период журнала. Он не только свел меня с Анненским, но радостно согласился во всем содействовать моей журнальной затее. <...> Тотчас начались поэтические собрания Общества уже в редакции "Аполлона"**, и на них успел выступить несколько раз с блеском Иннокентий Анненский. Тогда же был избран нами, членами-учредителями Общества, возглавляющий комитет из шести писателей. Кроме нас троих, вошли в него Блок, Михаил Кузмин и Гумилев (когда Анненского не стало, его заменил профессор Зелинский, а несколько позже к нам присоединился профессор Фёдор Браун). Все это - без всяких личных заминок, отчасти благодаря Гумилеву. Общество сразу расцвело. Тут, кстати, во имя восстановления исторической точности, необходимо исправить более чем неточность одного из биографов Гумилева - Глеба Струве. В своей вышедшей в 1952 году книжке, озаглавленной "Неизданный Гумилев", он так излагает учреждение "Общества ревнителей художественного слова": "По почину Гумилева в Петербурге, под руководством Вячеслава Иванова и при ближайшем участии Н.В. Недоброво и В.А. Чудовского, была организована "Академия стиха", позднее переименованная в "Общество ревнителей художественного слова". Не понимаю, почему понадобилось Глебу Струве (в 1952 году) переиначивать ход событий, еще памятных многим петербуржцам. Ума не приложу. Если для того, чтобы не упоминать имени Анненского и моего, в угоду каким-то соображениям, то проще было совсем не говорить о том, как создалась "Поэтическая академия" при "Аполлоне". Ведь В. Чудовский появился в журнале больше чем на год позже учреждения Общества, лишь после того, как ушел первоначальный секретарь журнала Е. А. Зноско-Боровский и был заменен М.Л. Лозинским (с которым свел меня тот же Гумилев). Царскосел Н.В. Недоброво, насколько я помню, стал появляться в "Обществе ревнителей" уже после смерти Анненского. Печаталось в "Новом журнале" (Нью-Йорк), Кн. 77, 1964, стр. 157-189 с примечанием редактора журнала: Эта работа о Гумилёве - последняя работа покойного С.К. Маковского..." К этому примечанию нужно добавить, что данный очерк представляет собою новый вариант воспоминаний о Гумилёве, вошедших в книгу Маковского "На Парнасе Серебряного века". * Маковский имеет в виду следующие слова Н. Оцупа: "По рассказам Хмара-Барщевских, ещё за шесть лет до своей смерти Анненский с вниманием следил за первыми литературными шагами Гумилёва". ** Первый номер "Аполлона" вышел в
октябре 1909 г. "Общество ревнителей
художественного слова", созданное по
инициативе Гумилёва и собиравшееся на
заседания при редакции "Аполлона",
начало свою деятельность также в
октябре. Прошение в петербургское
градоначальство об учреждении этого
общества было подано за подписями
Маковского, Анненского и Вяч. Иванова
ещё до выхода в свет первого номера "Аполлона".
В дневнике Блока есть запись,
относящаяся к началу октября 1909 г.: "Выбран
в совет Общества ревнителей
художественного слова". Кроме того, в
книге Маковского "Портреты
современников" говорится, что
выступления Анненского продолжались в
этом Обществе "в течение двух первых
месяцев". Следовательно, речь идёт о
существовании Общества ревнителей на
протяжении двух месяцев до смерти
Анненского (он умер 30 ноября). Хотя у нас
нет точной даты, на основании разных
источников, можно предположить, что
Академия стиха была открыта в первых
числах октября. С самого начала её
существования Гумилёв вошёл в состав
Академии - вместе с Ивановым, Анненским,
Маковским, Блоком и Кузминым.
|
|||
| Начало \ Осталось в памяти \ С. К. Маковский, фрагменты | |
|
|
|
Источник
текста и примечаний:
Николай
Гумилёв в воспоминаниях современников.
"Третья волна", Париж - Нью-Йорк; "Голубой
всадник", Дюссельдорф,1989. Репринт
Москва, "Вся Москва", 1990, с. 73-103.