Сокращения

Открытие: 10.01.2010

Обновление: 05.09.2023

П. А. Гапоненко

"Биенье тревожное жизни" (лирика Иннокентия Анненского)
Образы А. Толстого, А. Майкова, Я. Полонского, Ин. Анненского и поэзия К. Случевского

Пётр Абрамович Гапоненко - кандидат филологических наук, г. Орёл.

"Биенье тревожное жизни"
(лирика Иннокентия Анненского)

Источник текста и примечаний: "Литература в школе", ? 9, 2009. С. 7-9.

Очерк опубликован под рубрикой "Наши духовные ценности", и хотя при этом не сказано, что он приурочен ко дню рождения Анненского, думается, что это именно так. Сентябрьский номер журнала украшает замечательный портрет на 2-й странице обложки (см. 15 в галерее фотографий). Очерк сопровождает также известный карандашный портрет Анненского работы Н. А. Бенуа (см. в галерее изображений).

В краткой автобиографической заметке о начале своего творчества Иннокентий Анненский (1855-1909) сообщает: "Как большинство людей моего поколения, если они, как я, выросли в литературных и даже точнее - литераторских традициях, я рано начал писать. Мой брат Н. Ф. Анненский и его жена А. Н. Анненская, которым я всецело обязан моим "интеллигентным" бытием, принадлежали к поколению 60-х годов. Но я всё-таки писал только стихи, и так как в те годы (70-е) ещё не знали слова "символист", то был мистиком в поэзии <...>. Но я твёрдо держался глубоко запавших мне в душу слов моего брата Николая Фёдоровича: "До тридцати лет не надо печататься..." В университете - как отрезало со стихами. Я влюбился в филологию... Потом я стал учителем, но - увы! до тридцати лет не дождался - стишонки опять прокинулись - слава Богу только они не были напечатаны" (Первые литературные шаги / Сост. Ф. Ф. Филлер. М., 1911. С. 171-172).

Писать стихи Анненский начал рано, ещё в 1870-х - начале 1880-х годов, но печатать их не собирался. Они действительно были слабы. Потом наступил перерыв - до 1890-х годов, от которого сохранились два-три датированных стихотворения, отмеченные печатью зрелого мастерства.

В годы учёбы в Петербургском университете (1875-1879) Анненский усиленно занимался классической филологией. По окончании университетского курса он занимается педагогической деятельностью: преподаёт латынь и греческий язык в одной из частных гимназий, затем читает лекции на Высших женских (Бестужевских) курсах. В 1891 году получает назначение в Киев на должность директора Коллегии Павла Галагана - закрытого мужского учебного заведения.

Спустя два года Анненский снова в Петербурге а качестве директора 8-й гимназии, впоследствии его назначают директором Николаевской гимназии в Царском Селе, постоянной резиденции царя, что, естественно, осложняло службу и делало её особенно ответственной. Здесь он провёл последние тринадцать лет своей жизни.

В самом начале 1906 года Анненский был отстранён от должности директора. Причиной* послужило заступничество за воспитанников-старшеклассников, участвовавших в 1905 году в уличных выступлениях, Анненского переместили на должность инспектора Петербургского учебного округа. Но служба с частыми поездками в разные города Петербургской и соседних с ней губерний, а также болезненное состояние тяготили его. С осени 1908 года он возвращается к педагогической деятельности - читает лекции по истории древнегреческой литературы на Высших женских курсах, но через год оставляет инспекторскую службу и подаёт прошение об отставке.

* это был повод. Причина, думается, глубже.

Педагогическую деятельность Анненский успешно совмещал с литературной деятельностью*. Он пишет рецензии на филологические работы в 'Журнале Министерства народного просвещения', помещает статьи о поэзии в журнале 'Воспитание и обучение'. В журнале 'Русская школа' появляются его 'Педагогические письма', там же - статьи о русских писателях; в "Филологическом обозрении' - отзывы на переводы произведений античных авторов.

* Слово "успешно" неподходящее.

Большую известность Анненскому принесли публикуемые им в "Журнале Министерства народного просвещениия' переводы отдельных трагедий древнегреческого драматурга Еврипида (со статьями о каждой из них и комментариями)*.

* Слова "большая известность" - не к этому случаю. Да и слово "отдельных" - неподходящее.

С 1901 по 1906 год выходят в свет три стихотворные трагедии Анненского на сюжеты античных мифов: 'Меланиппа-философ', 'Царь Иксион', 'Лаодамия'. Последняя из мифологических трагедий поэта, написанная ещё в 1906 году - 'Фамира-кифарэд', была напечатана после смерти автора, в 1913 году. В 1906 году Анненский издаёт книгу очерков-эссе под заглавием 'Книга отражений', в 1909 году - 'Вторую книгу отражений' и несколько больших статей. В 'Книгах отражений' он высказывается и о русских, и о западноевропейских авторах-классиках и некоторых современниках. Анненский сближается в последние месяцы жизни с группой петербургских литераторов-модернистов, группировавшихся вокруг редакции журнала 'Аполлон'. Но надежды на этот журнал оправдались далеко не полностью.

Первый стихотворный сборник Анненский издал в 1904 году (поэту было уже 49 лет). Это был небольшой сборник оригинальных стихов и переводов - 'Тихие песни', вышел под псевдонимом-анаграммой Ник. Т-о, составленной из букв его имени.

В последние месяцы жизни поэт готовил к изданию вторую книгу стихотворений, но она была обнародована посмертно: в 1910 году издан сборник 'Кипарисовый ларец', а в 1923 году - сборник 'Посмертные стихи'.

Таким образом, литературное наследие Анненского очень обширно: это и перевод почти всех трагедий Еврипида*, Это и статьи о русских и зарубежных писателях-классиках и современниках, и статьи на педагогические и филологические темы, и многочисленные рецензии, это и четыре трагедии на сюжеты античных мифов, это, наконец, лирические стихи - то, что для нас особенно важно**.

* Всех.
** Для учителей, для школьников или для вообще читателей? Думается, что пришло время, когда Анненский важен весь. Хотя, действительно, он прежде всего поэт.

При жизни и в первые десятилетия после смерти Анненского критика не баловала его своим вниманием. Творчество его по достоинству было оценено лишь немногими ценителями. Он оставался, по существу, поэтом для немногих.

Только после 1917 года, и то не сразу, к нему приходит заслуженная слава как одного из интимных и тонких русских лириков, с обострённым чутким неприятием противоречий жизни*.

* Взаимоотношения со славой у Анненского сложные; кажется, она не пришла к нему и до сих пор. И при чём тут 1917-й год?

Высокую ценность многих стихотворений сборника Анненского 'Тихие песни' признал А. Блок*. Он писал: "Новизна впечатления вот в чём: чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная. Эта скрытность питается даже какой-то инстинктивной хитростью - душа как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм'.

* Утверждение не точное. Блок писал массу рецензий, и в случае с "Тихими песнями", думается, сразу и не понял, с кем и чем имеет дело. А сейчас уже можно говорить обратное: Анненский высоко оценивал поэта Блока.

Действительно, в 'Тихих песнях' угадывалась истинная и глубокая скорбь, но она нередко отливалась в манерную изысканность декадентских переживаний*. Очерченный в ряде стихотворений сборника ('Поэзия', 'Девиз Таинственный похож'**) идеал красоты и поэзии мистически туманен и зыбок: "Над высью пламенной Синая / Любить туман Её лучей, / Молиться Ей, Её не зная, / Тем безнадёжно горячей' ('Поэзия').

* Поверхностное мнение, следом за поспешным утверждением Блока.
** В названии стихотворения - математический знак бесконечности, первая строка: "Девиз Таинственной похож..."

В стихах 'Тихих песен' (и не только в них) звучат мотивы одиночества, отчаяния, надвигающейся смерти, тоски бытия, проходят образы бреда и кошмаров, но не они определяют истинное лицо поэзии Анненского*. Мрачные мотивы сами по себе ещё не делают поэта 'декадентом', 'певцом отчаяния и смерти'. Ибо декадентство - это эстетская игра в безверие и одиночество, это утверждение индивидуализма и разъединённости личности с обществом, с миром людей, полная изолированность 'Я' поэта от 'НЕ-Я', это абсолютное равнодушие ко всему, что 'НЕ-Я'.

* Действительно, есть ещё стихи о любви, музыке, природе, интеллектуальных переживаниях. "Мрачные мотивы" Анненского - давнишний штамп. Сам он сполна отдавал отчёт в таких понятиях как "декадентство" и "символизм".

В стихах Анненского нет отрицания самодовлеющей ценности другого 'Я'. Напротив, в них звучит особая нота: протест против 'бескрылого', бездумного и бездуховного обывательски-мещанского бытия, чувство глубокого сострадания к обездоленным и обречённым на жалкое существование людям*.

* Несколько странный для 2009-го года крен в фразеологию советского времени, некий шлейф педагогической косности в школьном предмете "литература". Социально-общественный подход наблюдается в тексте и дальше.

Творчество своего любимого русского писателя, Ф. М. Достоевского Анненский назвал 'поэзией совести'. Это определение как нельзя лучше применимо к его собственной лирике. Острое чувство беспокойства за чужие судьбы, ответственности за боли и страдания людей - 'за всё, что НЕ-Я', воодушевляет многие лирические пьесы поэта: 'А где-то там мятутся средь огня / Такие ж Я, без счёта и названья, / И чьё-то молодое за меня / Кончается в тоске существованье' ('Гармония').

Перестал холодный дождь,
Сизый пар по небу вьётся.
Но на пятна нив и рощ
Точно блеск молочный льется.

В этом чаяньи утра
И предчувствии мороза
Как у чёрного костра
Мёртвы линии обоза!

Жеребячий дробный бег,
Пробы первых свистов птичьих
И кошмары снов мужичьих
Под рогожами телег.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дед идет с сумой и бос,
Нищета заводит повесть:
О, мучительный вопрос!
Наша совесть... Наша совесть...
'В дороге'

Тревогой окрашена у Анненского и лирика природы. В отличие от других поэтов его природа лишена яркости и резкости красок. Это по преимуществу городская, окультуренная природа, но она, как у подлинного поэта, одухотворена. Это роднит его пейзажи с лирикой природы Тютчева. Таковы собственно пейзажные зарисовки Анненского 'Ноябрь', 'Ветер', 'Солнечный сонет'. При этом между пейзажем и народной темой отчётливо просматриваются связующие нити - черта, роднящая Анненского с Майковым. На фоне незатейливого дорожного пейзажа возникает, как мы видели, фигура босого деда с сумой. В стихотворение 'Июль, 2' поэт вводит образ спящих 'грабаров' (рудокопов), истомлённых тяжёлой, непосильной работой. Аналогична структура стихотворений 'Картинка', 'Опять в дороге' ('Луну сегодня выси...'), 'Кулачишка' - в них на фоне зарисовок природы появляются фигуры простых обездоленных людей, чья участь взывает к совести поэта.

Так, в первом из названных здесь стихотворений внимание поэта приковано к 'замотанной в тряпки' юной амазонке, девочке верхом на лошади.

Глядь - замотанная в тряпки
Амазонка предо мной.

Лет семи всего - ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке,
А другая - в поводу.

Жадным взглядом проводила,
Обернувшись, экипаж
И в тумане затрусила,
Чтоб исчезнуть, как мираж.

И щемящей укоризне
Уступило забытьё:
'Это - праздник для неё.
Это - утро, утро жизни'.
'Картинка'

Столь же органично и непринуждённо вписывается в пейзажную зарисовку морозной лунной ночи образ 'дурашного' парнишки', судьба которого не безразлична лирическому герою:

Куда ушла усталость,
И робость, и тоска...
Была ли это жалость
К судьбишке дурака.

Как знать?.. Луна высоко
Взошла - так хороша.
Была не одинока
Теперь моя душа...
'Опять в дороге' ('Луну сегодня выси...')

Как видим, Анненский не смотрит на своё Я как на нечто самодовлеющее: душа его отзывчива, открыта, обращена к чужому 'Я': 'Была не одинока / Теперь моя душа'. Встреча с юродивым заменила ночные страхи лирического героя реальностью чужого жизненного страдания. Страдание органически сочетается с состраданием.

Искренностью тона, доверительностью интонации, сжатостью и доверительностью поэтической мысли подкупают многие стихи Анненского.

'Его поэзия поразительно искренна' (В. Брюсов); 'богатый, полный, живой язык, в котором иногда - простонародная меткость и что-то подчёркнуто и традиционно русское. <...> У него именно живой разговорный язык, а не тот условный, искусственно приготовленный стиль, которым так часто пишут теперь поэты, гордящиеся тем, что их не читают' (В. Гофман); 'И. Анненский <...> могуч мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже <...>. С горящим от любопытства взором он проникает в самые тёмные, в самые глухие закоулки человеческой души, для него ненавистно только позёрство...' (Н. Гумилёв); 'Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца"... я была поражена и читала её, забыв всё на свете' (А. Ахматова).

Постоянный трагизм, сознание дисгармонии, чувство разъединённости с окружающей жизнью находят адекватное выражение в поэтической речи Анненского (насыщение поэтического слова многообразным смыслом, отрывистый синтаксис, неровность интонации, намёки и недомолвки, паузы, недоговорённости и даже пропуски каких-то звеньев логической цепи).

Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов
И стонущих блоков, и чада,
И стука бильярдных шаров.

Любиться, пока полосою
Кровавой не вспыхнул восток.
Часочек, покуда с косою
Не сладился белый платок.

Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце и силы дотла -
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.
'Кулачишка'

История трагической женской доли (в журнальной публикации стихотворение так и называлось Доля') набросана в этих трёх четверостишиях. Набросана предельно сжато, пунктирно, не до конца прояснённо - и с огромной силой выразительности. А какой поразительно конкретный образ: 'Чтоб дочь за глазетовым гробом, / Горбатая, с зонтиком шла'!

Уже в первом стихотворном сборнике выявилась особенность лирики Анненского как лирики глубоко психологической и определились два полюса поэтического миросозерцания поэта: лирический субъект ('Я') и противостоящий ему вещный мир ('НЕ-Я'). Поэт стремится проникнуть в смысл явлений, при этом сознание его начинает двоиться:

Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я, и не то же:
Так были мы где-то положи,
Что наши смешались черты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И в мутном круженье годин
Всё чаще вопрос меня мучит:
Когда, наконец, нас разлучат,
Каким же я буду один?
'Двойник'

Заранее подготовленные учащиеся с хорошей техникой и выразительностью чтения читают некоторые стихотворения Анненского: 'Нервы. Пластинка для граммофона', 'Прерывистые строки', 'Шарики детские', 'Без конца и без начала', 'Колокольчики', 'Песни с декорацией', 'Дети', 'Для чего, когда сны изменили...'*

* Казалось, что очерк - справочный по случаю дня рождения Анненского. Но этот абзац переводит его в разряд педагогических заготовок. Зря он здесь, да ещё эти "заранее подготовленные учащиеся" открывают дверь на педагогическую "кухню"...

Поэзия Анненского выразила трагический разлад между духовными устремлениями личности и окружающим миром. Личность человека имеет для него ценность как средоточие трагических противоречий, сопряжённых с противоречиями действительной жизни, Анненский сказал о современной лирике: 'Здесь... мелькает "я", которое хотело стать целым миром, раствориться, разлиться в нём, "я" - замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; "я" в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, "я" - среди природы, где, немо и незримо упрекая его, живут такие же "я", "я" среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием. Для передачи этого "я" нужен более беглый язык намёков, недосказов, символов...' (Анненский И. Ф. Книга отражений. - СПб.,1906. - С. 185).

Анненскому было в высшей степени присуще чувство ответственности за творящееся в мире зло и сознание личного бессилия. Об этом свидетельствуют все его лирические стихи, но особенно здесь надо выделить стихотворение 'Старые эстонки'. Стихотворение это создано под впечатлением жестокого подавления царскими войсками рабочей демонстрации в Ревеле в октябре 1905 года. Оно имеет многозначительный подзаголовок 'Из стихов кошмарной совести'. Речь в нём - о матерях казнённых революционеров.

Стихотворение воспроизводит воображаемый диалог поэта с матерями расстрелянных рабочих:

Иль от ветру глаза ваши пухлы,
Точно почки берёз на могилах...
Вы молчите, печальные куклы,
Сыновей ваших... я ж не казнил их...

Затрясли головами эстонки.
'Ты жалел их... На что твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И не разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!'

Анненский гневно упрекает себя в пассивности, в неспособности к действию. Матери казнённых говорят о расплате, ждущей и палачей, и их молчаливых либеральных пособников: 'Погоди - вот накопится петель, / Так словечко придумаем, скажем'.

Стихотворение 'Старые эстонки', как и стихотворение 'Петербург' (1910*), - высший взлёт гражданского пафоса в поэзии Анненского...

* Опубликовано в 1910-м.

'Биенье тревожное жизни' - так перевёл Анненский одну из строк стихотворения Г. Лонгфелло 'Дня нет уж...'. Эта метафора вполне применима ко всему творчеству Иннокентия Анненского и прежде всего к его лирике, отличающейся большой самобытностью и глубокой искренностью. 'Анненский всего сильней и самобытней, когда его лирика - разговор об отношениях лирической личности с внешним миром, враждебным и крепко с ней сцепленным, мучительным и прекрасным в своих совершенно конкретных и вещных проявлениях' (Л. Гинзбург).

Образы А. Толстого, А. Майкова, Я. Полонского, Ин. Анненского и поэзия К. Случевского

Источник текста: "Русская Речь", 1, 2005. С. 23-31.

23

Одна из примечательных особенностей творческой индивидуальности К. К. Случевского (1837-1904), русского поэта второй половины XIX века, - органичное освоение им классического литературного наследия. В его стихах слышатся общестилистические отзвуки, осознанно введенные интонации, мотивы и образы многих поэтов, начиная с Г. Р. Державина и кончая Н. А. Некрасовым. Поэт в полном смысле слова переплавил опыт своих предшественников.

С другой стороны, яркое, оригинальное дарование К. Случевского само рождало традицию, его поэзия во многом предвосхитила художественные искания поэтов, чье поколение вступило в литературу на рубеже двух эпох - XIX и XX веков. Отзвуки его поэзии можно обнаружить, например, в творчестве Иннокентия Анненского, тончайшего из русских лириков XX века.

Поэтому особый интерес представляют те стихотворения К. Случевского, которые обнаруживают прямое соответствие стихотворениям других поэтов. Психологические созвучия и параллели, а также образные подобия в них объясняются не столько литературными влияниями (хотя они и не исключаются), сколько типологической общностью, являющейся следствием отражения типичных явлений жизни.

24

Так, стихотворение 'Налетела ты бурею в дебри души!..' удивительным образом перекликается со стихотворением А. К. Толстого 'Мне в душу, полную ничтожной суеты...'. Сходство их распространяется на проблематику, композицию, метафоризацию языка, интонационно-синтаксическую систему, поэтический словарь.

Приведем оба стихотворения полностью.

А. К. Толстой:

Мне в душу, полную ничтожной суеты,
Как бурный вихрь, страсть ворвалась нежданно,
С налета смяла в ней нарядные цветы
И разметала сад, тщеславием убранный.

Условий мелкий сор крутящимся столбом
Из мысли унесла живительная сила
И током теплых слез, как благостным дождем,
Опустошенную мне душу оросила.

И над обломками безмолвен я стою,
И, трепетом еще неведомым объятый,
Воскреснувшего дня пью свежую струю
И грома дальнего внимаю перекаты.

(Толстой А. К. Сочинения: В 2 т. Т. I. М., 1981. С. 52-53).

К.К. Случевский:

Налетела ты бурею в дебри души!
В ней давно уж свершились обвалы,
И скопились на дне валуны, катыши
И разбитые вдребезги скалы!

И раздался в расщелинах трепетный гул!
Клики радостей, вещие стоны...
В ней проснулся как будто бы мертвый аул,
Все в нем спавшие девы и жены!

И гарцуют на кровных конях старики,
Тени мертвые бывших атлетов,
Раздается призыв, и сверкают клинки,
И играют курки пистолетов.

(Случевский К. К. Стихотворения. М., 1984. С. 232)

Оба стихотворения запечатлевают силу любви-страсти, внезапно, помимо воли и сознания, овладевающей человеческим существом,

25

целиком захватывающей его, коренным образом преобразующей привычный, устоявшийся мир души. Это та самая любовь, которую И. С. Тургенев в повести 'Вешние воды' сравнил с 'революцией': "... однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко бьется ее яркое знамя - и что бы там впереди ее ни ждало - смерть или новая жизнь - всему она шлет свой восторженный привет' (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 8. М, 1981. С. 323-324).

Случевский и А. Толстой уподобляют любовную страсть 'буре', 'бурному вихрю'. С помощью условных поэтических формул рисуют они душевный мир своих лирических героев до момента встречи их с всесильным чувством. 'Нарядные цветы', 'сад, тщеславием убранный', 'условий мелкий сор' - этими атрибутами-символами Толстой пытается определить нравственно-психологическое состояние своего лирического героя. В сознании поэта эти детали ассоциируются с суетностью, тщеславием светского общества, в котором нет места подлинно человеческим чувствам и переживаниям.

Случевский в обрисовке душевного состояния своего лирического героя еще резче, 'предметнее' - он говорит о 'валунах, катышах' души, ее 'обвалах', 'вдребезги' разбитых скалах.

Таинственная, 'живительная' сила страсти раскрывается в этих стихотворениях так же сходным образом - через развернутые метафоры 'благостного дождя', орошающего 'опустошенную" душу - у Толстого и 'трепетного гула', 'кликов радостей", 'вещих стонов" у Случевского.

Родство психологических ситуаций, лежащих в основе стихотворений, близкие принципы их воспроизведения оттеняют различие творческих манер Толстого и Случевского.

Неотъемлемая черта поэтики последнего - прозаизмы, ими он пользуется независимо от темы, сплетая их со словами 'высокими" и 'отвлеченными'. Рядом с поэтическими словами 'трепетный", 'клики', 'вещие' - прозаические 'аул", "жены". Более того, в любовные стихи Случевский вводит 'военную' лексику ('призыв', 'клинки', 'курки пистолетов'). Поэт нагнетает детали, нанизывая их одну на другую, чтобы вызвать у читателя нужный эффект.

Толстой в своих чувствах более сдержан, более благороден. 'Поклонник музы благородный", - так назвал его Фет в посвященном ему стихотворении. О силе страсти Толстой говорит так же впечатляюще, но немногословно: объятый 'трепетом" поэт пьет 'свежую струю' 'воскреснувшего дня' и внимает 'перекаты" дальнего грома.

Другие стихотворения К. Случевского - 'Рассвет в деревне" и "По небу быстро поднимаясь...' также представляют собой своеобразные 'двойники' стихотворений: соответственно 'Рассвет' А. Майкова и 'По горам две хмурых тучи...' Я. Полонского. Но и здесь

26

сходство стихотворений только подчеркивает различие творческих манер их авторов.

Так, Майков сосредоточен на целостной картине рассвета, описание его не дробится на мелкие 'кадры'. Изображение природы строится на контрастных - холодных и теплых - тонах, на бледные краски накладывается черная. Между ними располагаются зеленоватая и голубая. Такая звучная оркестровка особенно впечатляет и рождает у читателя ощущение живой и эмоционально яркой картины природы:

Вот - полосой зеленоватой
Уж обозначился восток;
Туда тепло и ароматы
Помчал по степи ветерок;

Бледнеют тверди голубые;
На горизонте - все черней
Фигуры, словно вырезные,
В степи пасущихся коней...

(Майков А. Н. Избранные произведения. Б-ка поэта. Большая серия. Л., 1977. С. 168).

В отличие от Майкова Случевский в разработке аналогичного пейзажа пристрастен к мельчайшим проявлениям жизни природы, к точной предметной детали. Художнический глаз поэта подмечает все: и дымящуюся росу, которая отлетает в воздух (какая яркая метафора!), и стоящего по грудь в реке коня, навостряющего 'на ранний ветер уши', и идущий по селу обоз 'с богатой кладью жита', и 'покрытую чешуйками церковь, и седого старика в окне, который 'крестится на первый луч рассвета', и направляющуюся к реке девушку. К зрительным образам подключаются 'обонятельные'; запах гвоздики, меда, свежей распаханной земли. Поэта привлекают промежуточные состояния природы. Он стремится зафиксировать не только совершающийся переходный момент, но и готовность к нему: 'Готово солнце встать в мерцающей пыли'. В стихотворении 'Рассвет в деревине' Случевский воздействует на читателя не красками, не цветовым строем, а энергией и яркостью образов, их подчеркнутой вещественностью:

Огонь, огонь! На небесах огонь!
Роса дымится, в воздух отлетая;
По грудь в реке стоит косматый конь,
На ранний ветер уши навостряя.
По длинному селу, сквозь дымку темноты,
Идет обоз с богатой кладью жита,
А за селом погост и низкие кресты,

27

И церковь древняя, чешуйками покрыта...
Вот ставней хлопнули: в окне старик седой
Глядит и крестится на первый луч рассвета;
А вот и девушка извилистой тропой
Идет к реке, огнем зари пригрета.
Готово солнце встать в мерцающей пыли,
Крепчает пенье птиц под бесконечным сводом,
И тянет от полей гвоздикою и медом
И теплой свежестью распаханной земли...

Типологическое сопоставление с Я. Полонским выявляет ту же особенность Случевского-поэта - мир природы в его поэтической системе наделяется самостоятельным существованием, но он одновременно сопряжен с душевным миром. Природные явления, не утрачивая своей 'суверенности', выступают почти как одушевленные. Иными словами, происходит анимизация вещи, с одной стороны, а с другой - опредмечивание человеческих переживаний. В этом смысле художественный метод Случевского близок психологическому символизму.

Вот его стихотворение 'По небу быстро поднимаясь...":

По небу быстро поднимаясь,
Навстречу мчась одна к другой,
Две тучи, медленно свиваясь,
Готовы ринуться на бой!

Темны, как участь близкой брани,
Небесных ратников полки.
Подъяты по ветру их длани
И режут воздух шишаки!

Сквозят их мрачные забрала
От блеска пламенных очей...
Как будто в небе места мало
И разойтись в нем нет путей?

Приведем для сравнения стихотворение Я. Полонского 'По горам две хмурых тучи...":

По горам две хмурых тучи
Знойным вечером блуждали
И на грудь скалы горючей
К ночи медленно сползали.
Но сошлись - не уступили
Той скалы друг другу даром
И пустыню огласили
Яркой молнии ударом.
Грянул гром - по дебрям влажным
Эхо резко засмеялось.

28

А скала таким протяжным
Сгоном жалобно сказалась,
Так вздохнула, что не смели
Повторить удара тучи
И у ног скалы горючей
Улеглись и обомлели...

(Полонский Я. П. Соч.: В 2 т. Т. I. М.,1986. С. 134).

Как видим, в основе обоих стихотворений сходная ситуация, с той лишь разницей, что у Случевского две - тучи 'готовы ринуться на бой', а в стихотворении Полонского они уже, так сказать, ринулись сражаться, не уступив друг другу 'горячей' скалы. Полонского интересует само столкновение туч и последовавшие за ним события.

Случевский занят другим - он сосредоточен на описании мчащихся навстречу одна к другой туч, создавая 'военные' метафоры: небесных ратников полки, режут воздух шишаки, мрачные забрала. Эти непривычно смелые образы свидетельствуют о попытке Случевского освежить язык поэзии, описывающий природу.

Образы природного мира в стихотворении 'По небу быстро поднимаясь...', как это бывает нередко у Случевского, почти антропоморфны: тучи выступают, как живые люди, воинственные ратники. Не случаен для него и вопрос, которым завершается стихотворение. Вопросительные концовки целого ряда его стихотворений ('В больнице всех скорбящих', 'По крутым по бокам вороного...', "Устал в полях, засну солидно...', 'По завалинкам у хат...', 'Из тяжких недр земли насильственно изъяты...', 'Если вспомнить, сколько всех народов...', 'Вот новый год нам святцы принесли...' и др.) рождают особое смысловое и эмоциональное напряжение.

Многие образы Случевского созвучны и лирике Ин. Анненского. Связи и аналогии между ними несомненны, хотя преувеличивать их не следует - каждый из этих поэтов самобытен и своеобразен. Поэтическая система, вся лирическая 'атмосфера' Анненского, его творческое сознание - особенные, единственные, неповторимые. И все же он испытал определенное воздействие Случевского, который был близок ему изображением тягостного кошмара повседневности, выражением трагического разлада между духовными устремлениями личности и окружающим миром, насыщенностью психологических переживаний, напряженностью душевной жизни.

В лирике обоих поэтов возникает образ одинокого человека трагического мироощущения. Человеческая личность у одного и другого находится в сложных отношениях с внешним миром. Способом связи лирического героя с действительностью нередко служит символ, который, однако, не является средством постижения потаенного' смысла вещей, как это характерно для символистов.

29

Отдельные стихотворения Анненского как бы 'повторяют' стихотворения Случевского, являясь своего рода параллелью к ним. Так, стихотворение 'То было на Валлен-Коски' прямо ориентировано на стихотворение Случевского 'Кукла' - оба поэта наделяют способностью страдать по-человечески неодушевленный предмет - куклу. Брошенная ребенком кукла в стихотворении Случевского своей 'скорбной фигуркой' похожа на человека и вызывает наше сочувствие, как и бросаемая в водопад кукла Анненского:

Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей. <...>

И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх,
Что в мире оно одиноко.
Как старая кукла в волнах...

(Анненский Иннокентий. Стихотворения. М, 1987. С. 95).

Прочные глубинные связи и у другой пары стихотворений: 'Двойника' Ин. Анненского и 'Нас двое' К. Случевского. Мотив внутреннего раздвоения восходит к 'Двойнику' Ф. М. Достоевского, чьи идеи оказали заметное влияние и на Случевского, и на Анненского. Обоим поэтам Достоевский близок попытками философского осмысления жизни, ощущением иллюзорности, призрачности окружающей действительности с ее острейшими противоречиями, рождающими душевный разлад. В очерке о Достоевском Случевский отмечает близость прозы писателя к поэзии, пишет, что многие места его произведений - почти готовые стихотворения в прозе (Случевский К. Достоевский. Очерки жизни и деятельности. СПб., 1889. С. 35-36).

Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые стихи Анненского и Случевского, воспринимаются как своеобразные творческие отклики на идеи и настроения Достоевского.

И в разработке темы 'двойничества', раздвоения личности оба поэта, Случевский и Анненский, конечно же, опирались на литературную традицию. Но и сама жизнь, сама эпоха, в которую они жили, были питательной почвой для настроений внутренней раздвоенности. Поэты в поисках цельного мироощущения пытались проникнуть в глубинный смысл жизненных явлений, при этом сознание их раздваивалось, рождая второе 'я'. Между ним и поэтом складывались довольно сложные отношения, отражавшие 'диссонансы' жизни, ее роковые противоречия.

30

Следует подчеркнуть, однако, что образ 'двойника' ни у Случевского, ни у Анненского не был воплощением таинственной сущности 'потустороннего', как, например, у Андрея Белого. Для них 'двойник" был своего рода маской, позволяющей противопоставить свою свободную, ничем не связанную мечту тусклому, однообразному миру повседневности.

Итак, стихотворение Случевского 'Нас двое':

Никогда, нигде один я не хожу.
Двое нас живут между людей:
Первый - это я. каким я стал на вид.
А другой - то я мечты моей.

И один из нас вполне законный сын;
Без отца, без матери - другой;
Вечный спор у них и ссоры без конца;
Сон придет - во сне все тот же бой.

Потому-то вот, что двое нас, - нельзя,
Мы не можем хорошо прожить:
Чуть один из нас устроится - другой
Рад в чем может только б досадить!

Созвучен ему 'Двойник' Ин. Анненского:

Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я, и не то же:
Так были мы где-то похожи.
Что наши смешались черты.

В сомненья кипит еще спор.
Но слиты незримой четою.
Одной мы живем и мечтою.
Мечтою разлуки с тех пор.

Горячешный сон волновал
Обманом вторых очертаний.
Но чем я глядел неустанней.
Тем ярче себя ж узнавал.

Лишь полога ночи немой
Порой отразит полыханье
Мое и другое дыханье,
Бой сердца и мой и не мой...

И в мутном круженья годин
Все чаще вопрос меня мучит:
Когда наконец нас разлучат.
Каким же я буду один?

31

Мучительное раздвоение души, запечатленное в этих двух 'равновеликих' стихотворениях с полной художественной убедительностью и психологической достоверностью, тяготит поэтов, мешает им жить: 'двойники', слитые 'незримой четою', мечтают о скорейшей разлуке, когда, наконец, они не будут досаждать друг другу и между ними прекратятся 'ссоры' и 'вечный спор', отражающие несуразность и неустроенность бытия.

Мотивы психологической раздвоенности впоследствии получат развитие и станут одними из определяющих в поэзии А. Блока начиная со стихотворения 1901 года 'Двойнику'. Именно 'двойничество' Блок возведет в важнейший принцип поэтики в цикле стихотворений 'Страшный мир' (Максимов Д. Об одном стихотворении ('Двойнику') // Максимов Д. Поэзия и проза Ал. Блока. Л.. 1981).

Рассмотренные стихотворения К. Случевского и связанные с ними типологической и отчасти историко-генетической близостью стихотворения поэтов других поколений и творческих судеб могут служить некоторой иллюстрацией его мысли, высказанной им в одной из драматических сцен:

Да, да! Преемственность!.. Она от века.
Как Божий дух, носилась над Россией.

(Случевский К. К. Поверженный Пушкин // Пушкинский сборник. СПб., 1899. С. 254).

вверх

Сокращения

При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© М. А. Выграненко, 2005-2023
Mail: vygranenko@mail.ru; naumpri@gmail.com