Открытие: 08.03.2007
Обновление: 30.05.2024
АННЕНСКИЙ и
КУШНЕР
Александр Семёнович Кушнер (р. 14 сентября 1936, Ленинград) - поэт, литературовед.
Страница Википедии
Персональный сайт
Для А. С. Кушнера Анненский
- любимый поэт. Это подтверждено им и как поэтом, и как литературоведом,
и как общественно-литературным деятелем.
А. С. Кушнер открывал
памятную доску Анненскому с барельефом на
здании бывшей Николаевской гимназии 13 декабря 2009 г., в день 100-летия
со дня смерти по современному календарю (см. фото).
А. С. Кушнер вел программу
"Был Иннокентий Анненский последним..." на телеканале "Культура"
13 декабря 2009 г., в 100-й день смерти поэта по современному календарю.
В поэтической подборке к памятной дате в журнале "Звезда" опубликовано 2
стихотворения А. С. Кушнера, см. ниже.
 |
 |
 |
 |
|
|
13 декабря 2009 г. Фото передано в собрание Н. Т. Ашимбаевой |
Журнал "Большой город", 22 (288) от 14 декабря 2011, http://www.bg.ru/article/9866/?chapter=11 |
На странице:
стихотворения,
фрагменты
статьи
Книга стихов,
статья
Заметки
на полях. Интонационная
неровность,
очерк
"И чем случайней, тем
вернее...",
фрагмент статьи "Почему они не
любили Чехова?".
См. также в собрании:
"Среди людей, которые не слышат..."
статья
О некоторых истоках поэзии И.
Анненского
В составе сборника:
Иннокентий
Анненский и русская культура XX века: Сборник
научных трудов. Санкт-Петербург, АО АРСИС, 1996.
PDF
5.0
MB
Письмо в
редакцию журнала "Звезда"
Анненский Иннокентий. Чувство
недосказанного
материал телепередачи
Об
Иннокентии Анненском
статья
Тема "Анненский и Кушнер" в исследованиях:
Налегач Н. В. Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским. PDF
Конечно, Баратынский схематичен,
Бесстильность Фета всякому видна,
Блок по-немецки втайне педантичен,
У Анненского в трауре весна,
Цветаевская фанатична Муза,
Ахматовой высокопарен слог,
Кузмин манерен, Пастернаку вкуса
Недостает: болтливость вот порок,
Есть вычурность в строке у Мандельштама,
И Заболоцкий в сердце скуповат...
Какое счастье даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!
1971
* * *
Облака, мои лебеди нежные!
И. Анненский*
Потому-то и лебеди нежные,
Что земными замучены формами,
И не только вершинами снежными,
Но верблюдами также двугорбыми,
И рояля концертного крышкою,
И кремлевской стеною зубчатою,
И поэта крахмальной манишкою,
И шкатулкой, и паклей, и ватою.
Только кажется, будто нездешние,
А спроси у них, что они видели, -
То полки они вспомнят потешные,
То правителя в форменном кителе,
То князьями покажутся, дожами,
То прикинутся пленными, ссыльными...
Как им хочется быть не похожими
Ни на что, проходными, стерильными!
* Из стихотворения Анненского "Облака".
Александр Кушнер. Избранное.
М., "Время", 2005. С. 156 (тексты
стихотворений открыты благодаря
Ирине из Пензы).
См. разбор стихотворения:
Налегач Н. В.
Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским.
PDF
Ветвь
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей...
И. Анненский
Ветвь на фоне дворца с неопавшей листвой
золоченой
Средь слепящих снегов
Рукотворною кажется, жестко к стволу пригвожденной.
Чем она отличается от многолетних цветов
На фасаде, его фантастически пышной лепнины?
От гирлянд и стеблей
На перилах, от рам, отбивающих свет у картины,
От узорных дверей?
Ветвь на фоне дворца, пошурши мне
листочком дубовым,
Помаши, потряси, как подвеской плафон, побренчи.
Я представить боюсь, неуместным задев тебя словом,
Как ты бьешься в ночи.
И когда этот Север вздыхает по птицам небесным,
По лазурным волнам,
Ты похожа на тех, кто живет, притворяясь железным
Или каменным, боль не давая почувствовать нам.
А еще мне мерещатся в холоде снежных
объятий
Под бессонной звездой
Царскосельский поэт с гимназической связкой тетрадей
И трилистник его ледяной.
Довисим до весны, до зеленых, что ярче и глаже,
Непохожих на бронзу, на гипс, на железо и жесть,
Но зимой не уроним достоинство тихое наше
И продрогшую честь.
1975
Антология. С. 407. День поэзии: 1976. Л.,
1976. Без загл. Вошло в поэтическую книгу 'Голос'
(1978).
Эпиграф из стихотворения "Ты опять со мной".
Первоначально текст с заглавием "Ветка" был открыт
в собрании по изданию:
Царское Село в поэзии: 122 поэта о Городе
Муз. 1750-2000. Антология. Составление Бориса Чулкова при участии
Николая Якимчука. Комментарии и примечания Бориса Чулкова при участии
Владимира Васильева. Алфавитный указатель достопримечательностей
Владимира Васильева. СПб.: Фонд русской поэзии при участии альманаха "Петрополь",
1999. С. 272.
См. разбор стихотворения:
Налегач Н. В.
Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским.
PDF
* * *
"И
глянцевитый верх манящей нас пролетки..."
И. Анненский*
Ты здесь,
поблизости...Скажи,когда распался
Круг заколдованный...
когда кабриолет
Свернул на просеку и в роще потерялся...
Посмертной славою доволен ли, согрет?
Когда фиакр с
шоссе, когда с моста карета
В аллею черную, кренясь без колеи,
Под зыбким дождиком... Иль в туче нет просвета?
Мгла не поделена на складки и слои?
Певцы успешные...
попробуй перечисли
Их всех, набившихся под общий переплет...
Зато мелодия, чем ей трудней при жизни
Творца, тем явственней она потом поет.
Ты здесь,
поблизости...Скажи, когда,
с дороги
Свернув, по рытвинам поплелся экипаж...
Все парк мне видится в дождливой поволоке,
Все финский плачущий мерещится пейзаж.
Когда ландо в
кусты, когда в сирень пролетка...
От современников туманом гений скрыт.
Зато бездарности себя являют четко,
Весь шрифт идет на них, вся пленка,
весь лимит.
Как зубчик в выемку в зубчатой передаче,
Как пальцы с пальцами в волненье сплетены,
Так ты, невидимый,
верней, так я, незрячий,
Сцепленье чувствую, так явь заходит в сны.
* Из стихотворения Анненского 'Сумрачные слова'.
А. С. Кушнер.
Таврический сад. Л.: Советский писатель,
Ленинградское отд-ние, 1984.
См. разбор
стихотворения:
Налегач Н. В.
Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским.
PDF
* * *
'Все
равно - ты не это!..'
И. Анненский*
Как бы Анненский
был удивлен,
Детскосельский вокзал наблюдая,
Этой публикой в дачный сезон,
Этой дамой в штанах: молодая
И нарядная, только штаны -
Разве можно ходить в них, простите!
Полноватые ляжки видны.
Предстоит ему много открытий.
Молодой человек в
декольте
С черно-розовой татуировкой,
Нет, наклейкой, - такие везде
Продаются, считаясь дешевкой;
Две подружки: сверкает пупок,
Оголен загорелый животик,
О, вакханок таких бы не мог
Он найти и в пыли библиотек!
Ну, старуха.
Старухи всегда
Одинаковы: сумка да палка.
Только с этой случилась беда:
Впала в детство - и как ее жалко!
А полковник - легко угадать,
Что полковник, - по трем его звездам,
Туп, как водится, прежним под стать,
И для этого звания создан.
Их, полковников, делают там,
Где бессчетные звезды роятся,
Только этот не скажет: 'Мадам',
Скажет: 'Женщина'. Люди толпятся
У киоска: браслеты, часы
И транзисторы, к ним батарейки.
Кто с усами, не холят усы.
Всё другое: рекламы, скамейки.
Фонари.
Неожиданный гул,
И не сзади, не сбоку, а с неба.
Испугался. На небо взглянул:
Что-то там пролетело свирепо.
Кто-то рядом вещицу извлек
Из кармана - так по телефону
Говорят. Где же шнур? Видит бог,
Без шнура - и бредет по перрону:
Ты не раз
говорила: вперед
Заглянуть бы лет на сто. Не знаю,
Не уверен, что лучшее ждет
Там. Я, кажется, предпочитаю
Если уж любопытствовать, то
Не вперед, а назад: из буфета
Он выходит в мундирном пальто.
Электричка! И впрямь, 'ты не это'.
* Из стихотворения Анненского 'Тоска вокзала'.
Звезда. 2001. 1.
"Журнальный зал":
https://magazines.gorky.media/zvezda/2001/1/stihi-256.html
См. разбор
стихотворения:
Налегач Н. В.
Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским.
PDF
* * *
И Анненский
теперь не то что молодым
В сравнении со мной, но точно, что не старым
Мне кажется
-
и мне не страшно было б с ним
По Царскому Селу пройтись сырым бульваром.
И даже, может
быть, не я, опередив
Его, а он ко мне склонился б за советом,
И тени старых лип и седовласых ив
Подслушать разговор пытались бы при этом.
Как быть ему? И
впрямь обузу сбросить с плеч,
Решиться на разрыв, дать волю вдохновенью?
-
Не знаю. Может быть. Но сердце поберечь
Сейчас важней всего, побыть под этой тенью.
Не ездить в
Петербург. Не ждать от молодых,
Они поймут потом,
-
любви и пониманья.
А тленье цветников мне помнится сырых
У вас, как тютчевских декабрьских роз дыханье.
Антология. С. 412-413. "Звезда". 2007. 1.
В последней строке аллюзия на строчки Тютчева из стихотворения "1
декабря 1837 года": Где поздних, бледных роз дыханьем / Декабрьский
воздух разогрет".
* * *
Полюбил бы я зиму:
И. Анненский*
Снегири
прилетели,
Как весною грачи.
Их прельщают метели,
Тяжесть зимней парчи.
Может быть, это
зяблик
Красногрудый такой,
Как старинный кораблик,
Чудный гость дорогой?
Как в листву,
зарываясь
В белопенный снежок,
Он беспечен на зависть
И горит, как флажок.
Посреди
обезлички,
Уготованной тьмой,
Разноцветные птички
Примиряют с зимой.
В этой сумрачной
драме
Все же мы не одни:
Разделить ее с нами
Прилетают они.
Кто-то, стужей
томимый,
Приуныл и притих.
Полюбил бы он зиму,
Если б вспомнил о них.
Кушнер А. Снегири прилетели... //
Нева. 2009. 3. С. 5-6.
См. разбор стихотворения:
Налегач Н. В.
Поэтический диалог А. Кушнера с И Анненским.
PDF
* * *
В оранжерею? Нет.
И кто бы там у них
Ни цвел, затейливый, экзотикой прельщая,
Не загляну, мне жаль невольников густых,
Лишенных южного, тропического рая.
У нас, на севере,
я видеть не хочу
Ни пальм, ни фикусов, а скользкие лианы
Лишь истязателю, быть может, палачу
Приятны могут быть да людям из охраны.
Нелюбознателен,
нелюбопытен я.
Теплиц не надо мне стеклянных на Шпалерной,
Как той поэзии на грани забытья,
Полурасслабленной, бальмонтовской, манерной.
И век Серебряный,
признаюсь ли, чуть-чуть
Наскучил, лилии его и аметисты.
Вцепись, знаток его, в другое что-нибудь.
Не слишком ль приторно поют твои солисты?
А тот, кого люблю,
кто к будничным словам
Тянулся, страшную их сущность прозревая
И руку помощи протягивая нам:
Ель, мать-и-мачеха, крапива у сарая.
Звезда. 2009, 12. С. 108. https://magazines.gorky.media/zvezda/2009/12/stihi-1606.html
Лилии - любимый цветок Анненского, а аметист - самый упоминаемый им в стихах камень (дважды - в названии).
* * *
Не хочу в вашу
жизнь проникать, дорогой поэт,
Мне подробности жизни чужой ни к чему, детали.
И когда на официальный смотрю портрет
Ваш, то думаю: вот и прекрасно. Как будто в зале
Гимназическом,
актовом мы. С потолка свисай
Древовидная люстра, приветствуйте, гимназисты,
Либерала-директора. Ветрено. Скоро май.
В мае в Павловском парке поют соловьи-солисты.
А кого он любил,
переписывался тайком
С кем и возле часов на вокзале стоял у стенки,
Никого не касается. Потным паровиком
Смяты сумерки те и задымлены те оттенки.
Тот, кто любит
стихи за стихи, не привносит в них
Посторонние соображенья, - и автор тихо
Говорит с ним о том, что касается их двоих
В этом мире, - палач не услышит и палачиха.
Звезда. 2009, 12. С. 108. https://magazines.gorky.media/zvezda/2009/12/stihi-1606.html
* * *
Когда про
ужасы читаю
Войны, блокады, лагерей,
Я прохожу как бы по краю
Чужих несчастий и смертей,
Как повезло мне, понимаю.
И ты пойми и поумней.
В стихах не
жалуйся на скуку.
Во-первых, Анненский уже
О ней писал. Зачем по кругу
Ходить? Его на вираже
Не обойдешь. Мечту и муку
Он разглядел в чужой душе.
А
во-вторых, когда б сказали
Ему, какой грядет кошмар,
Он снова б умер на вокзале.
Уж лучше вист и самовар,
Зрачки тоски, белки печали,
И скука - благо, Божий дар.
Урал. 2011, 10.
http://magazines.russ.ru/ural/2011/10/ku2.html
Посл. стихотворение в подборке "Розоватый воздух
бессмертия". Текст открыт благодаря Б. З. Сусловичу
(Израиль).
* * *
Но лжи и лести отдал дань я:
И. Анненский
Стеклянной
палочкой по чашкам постучат:
Вдруг в чашке трещинка, невидимая глазу?
Вот, все проверены, без пропуска, подряд,
Был звук надтреснутый хотя бы раз? Ни разу.
И покупатель рад,
и весел продавец:
Молочно-белые, в цветочек, без изъяна.
В бумажку каждую отдельно, молодец,
Он завернет их вам, всё честно, без обмана.
В коробку сложит
их, прокладкой проложив
Такой пузырчатой, амортизационной.
А ты? Есть трещинка, есть рана, есть надрыв?
Замрешь, потупишься, в изъяне уличенный?
Не знаю. Может
быть. Мне кажется, что нет,
Хотя и отдал дань обидам и разлукам.
И удивительно, как дорог мне поэт
С таким надтреснутым в стихах, щемящим звуком!
Урал. 2012, 7.
http://magazines.russ.ru/ural/2012/7/k2.html
Предпоследнее стих-е в подборке "Зимние
звёзды". Текст открыт благодаря Б. З. Сусловичу
(Израиль). Подборка открывается
стихотворением "Разговор с циклопом", которое также
направляет к Анненскому.
фрагменты
Источник текста: Вопросы литературы. 1975, 3.
На тему "книга стихов" см. также в собрании фрагменты более более позднего очерка Т. Бек "Книга стихов как единство".
С. 185-186:
Интересна история создания книги И. Анненского "Кипарисовый ларец", изданной посмертно Валентином Кривичем. В воспоминаниях об отце Кривич рассказывает: "Вчерне книга стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника всё как-то затягивалось. В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собрался вплотную заняться книгой. Некоторые стихи надо было заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счёт мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания..."В свидетельстве Кривича как раз интересно сообщение о "конструировании" книги, о "перераспределении стихов". В самом деле, Анненскому пришлось, по-видимому, основательно потрудиться, чтобы распределить стихи в книге на "трилистники" и "складни". Надо сказать, что некоторая нарочитость такого построения книги, на которую указывал ещё Брюсов, очевидна. Так, в "Трилистнике осеннем" наряду со стихами "Ты опять со мной, подруга осень" и "Август" оказалось стихотворение "То было на Вален-Коски", которое, пожалуй, с таким же основанием могло быть включено в "Трилистник одиночества" и т. д. Вообще необходимость группировки стихотворений по три очень условна и сомнительна. В то же время неправильно было бы считать это просто поэтическим капризом. Дело в том, что у И. Анненского для столь странной композиции были серьёзные основания. Объясняя причудливое построение книги Л. Гинзбург пишет: "В основе построения "Кипарисового ларца" лежит ... идея сплошных соответствий, подобий, взаимной сцеплённости всех вещей и явлений мира. Эту концепцию Анненский и пытался выразить внешней связью всех стихотворений".
Действительно, стихи Анненского связывает не лирическая стихия, а сцепления между далёкими предметами, их метафорическое сопоставление с человеческой жизнью. Как пример Л. Гинзбург называет "Трилистник обречённости", со стихами "Будильник", "Стальная цикада" и "Чёрный силуэт". "Кипарисовый ларец", - пишет она далее, - построение, полярное лирическим дневникам, движущимся сплошным потоком".
На эти мысли А. Кушнера ссылается Р. Д. Тименчик в статье "О составе сборника Иннокентия Анненского "Кипарисовый ларец".
С. 187:
Пример Фета и Анненского убеждает в возможности уникальных, необычных построений.
Источник
текста: Вопросы литературы. 1981,
10. С. 199-205.
Это
вторая часть статьи А. Кушнера "Заметки
на полях". Первая, "Стихи и письма",
- о Тютчеве.
Включена в авторскую книгу
"Аполлон в снегу" (1991).
199
Для каждого поэта мы держим наготове несколько слов, определяющих для нас самое характерное в нем, что отличает его от всех других. Для Анненского эти слова - психологизм, предметность, сцепленность вещей с внутренним миром человека. Но есть еще одна характерная примета, очень многое объясняющая в Анненском; я назвал бы ее особой интонационной неровностью.
Конечно, не все стихи Анненского подпадают под это определение. Но ведь, говоря о предметности Анненского, мы помним, что и вещей у него не так уж много: это часы, будильник, маятник часов, шарманка, скрипка и смычок, моток шерсти, фарфор 'с ободочком по краю', хрустальный флакон, ваза, свечка... вот, собственно, и все. Остальное, вроде сумочки без замка, кольчатого пояса, думочки или забитого пристанционного киоска, лишь упомянутых мимоходом, не отличается ничем от вещей в других поэтических системах, хотя бы Фета или Державина.
Следовательно, дело не в количестве, а в новизне и принципиальном значении наблюдаемого явления. Но и в количественном отношении особая интонационная
200
неровность у Анненского преобладает.
Меньше всего стихи Анненского похожи на гладкую, последовательную поэтическую речь. Сбивчивость, интонационные перебои, срывы, всплески - вот что характерно для них. Нервность и неровность. Отсутствие спокойного интонационного течения. Стиховая ткань находится в непрестанном колебании, она всегда взволнована, полощется, змеится, переливается, вспухает и опадает. Не только предшественники Анненского, но даже и те, кто 'брал' у него 'уроки' и воспроизводил это волнение в своих стихах, эти перебои и паузы, все-таки необычайно спокойны и равномерны в сравнении с ним. Даже стихотворение Ахматовой, положенное рядом со стихами Анненского, производит впечатление сравнительно спокойной, интонационной поверхности. У стихов Анненского - учащенный пульс. И мучительное сцепление вещей с внутренней жизнью человека проявляется прежде всего в этой интонационной неровности стиха.
В качестве примера нарочно не беру такие стихи, как 'Прерывистые строки', где интонационный рисунок разодран самой ритмикой и сюжетом, и такие, как 'Нервы' (пластинка для граммофона) или 'Шарики детские', где интонационная взвинченность явно является приемом, подсказана имитацией чужой речи.
Беру 'среднее', обычное стихотворение, 'Бессонные ночи'.
Какой кошмар! Все та же повесть...
И кто, злодей, ее снизал?
Опять там не пускали совесть
На зеркала вощеных зал...
Опять там улыбались язве
И гоготали, славя злость...
Христа не распинали разве,
И то затем, что не пришлось...
Опять там каверзный вопросик
Спускали с плеч, не вороша.
И все там было - злобность мосек
И пустодушье чинуша.
Но лжи и лести отдал дань я.
Бьет пять часов - пора домой;
И наг, и тесен угол мой...
Но до свиданья, до свиданья!
Так хорошо побыть без слов.
Когда до капли оцет допит...
Цикада жадная часов,
Зачем твой бег меня торопит?
Все знаю - ты права опять,
Права, без устали токуя...
Но прав и я, - и дай мне спать,
Пока во сне еще не лгу я.
Все стихотворение - почти моментальная, непрерывная смена интонационных рядов. 'Какой кошмар!' (восклицание), 'Все та же повесть...' (начало повествования), 'И кто, злодей, ее снизал?' (вопрос).
Схематически это можно изобразить стрелками как взлет, падение и снова взлет голоса. Как говорил Мандельштам о поэте: 'Голосом, голосом работают стихотворцы'. Эти подъемы и опадания голоса, частые повышения тона и понижения и создают неровность поэтической ткани Анненского.
201
После первых двух строк в стихотворении устанавливается сравнительное затишье, закрепляется повествовательная интонация: 'Опять там не пускали совесть', 'Опять там улыбались язве', 'Опять там каверзный вопросник // Спускали с плеч, не вороша'. Но и она, во-первых, прерывается в середине вводным замечанием, перебившим повествовательную инерцию: 'Христа не распинали разве, // и то затем, что не пришлось...', а во-вторых, повествование длится недолго. Возникают иные планы, иные речевые ходы:
Но лжи и лести отдал дань я.
Бьет пять часов - пора домой...
Это уже не рассказ, а замечание, обращенное к себе.
И наг, и тесен угол мой... -
нечто вроде попутной жалобы. А дальше чисто разговорная, спохватывающаяся интонация:
Но до свиданья, до свиданья!
Наконец, в пятой строфе - вопросительная фраза. Без вопроса вообще редко какое стихотворение обходится у Анненского:
Цикада жадная часов,
Зачем твой бег меня торопит?
Стихотворение разворачивается импульсивно, оно похоже на чертеж электрокардиограммы. Происходит нечто, описанное в стихотворении 'Далеко... далеко...':
Когда умирает для уха
Железа мучительный гром,
Мне тихо по коже старуха
Водить начинает пером.
Перо ее так бородато,
Так плотно засело в руке...
Не им ли я кляксу когда-то
На розовом сделал листке?
Какое-то перо все время водит по коже поэта, и неровные, острые штрихи этого пера переходят на бумагу, в его стиховые строки.
Анненскому, наверное, понравилась бы аппаратура, предназначенная для прочтения ритмики работы сердца или биотоков мозга. Психологизм Анненского состоит не только в воссоздании психологической ситуации, но в значительной мере и в том, что его стихи дают рисунок психологических импульсов, строка словно записывает психологическое движение, бежит по бумаге вслед за ним. Даже графически стихи Анненского подчеркивают эту свою особенность: они испещрены многоточиями. Многоточие у Анненского обозначает прежде всего интонационный перепад. Блок говорил о значении каждой точки, каждого знака у поэта. К Анненскому это относится, может быть, в большей степени, чем к другим.
В отличие от большинства поэтов, дающих в стихах результат мысли, ее итог, формулировку, рисующих сложившееся впечатление, законченную картину ('Унылая пора! очей очарованье! // Приятна мне твоя прощальная краса!' или из Баратынского:
202
'Толпе тревожный день приветен, но страшна // Ей ночь безмолвная. Боится в ней она // Раскованной мечты видений своевольных'), Анненский закрепляет в стихах мыслительный процесс, психический процесс. Потому и сцепление между отдельными стихами в стихотворении нередко не поддается логической проверке. Этот ассоциативный ход мышления не может осуществиться вне интонационных перебоев, Анненский говорит не с воображаемым читателем, а с самим собой. Каждый, кто наблюдал человека, говорящего с самим собой, знает, как сбивчива и неровна такая речь. Она импульсивна, обрывочна, а так как происходит обычно на ходу, то еще зависит от чисто механических причин, толчков, неровности шага, неровности дороги. В отличие от письменной, она состоит из неоконченных фраз, начинающихся, как правило, с устойчивых словесных сочетаний типа: 'Боюсь, что...', 'До чего же мне...', 'А я вам говорю, что...', 'Хотелось бы знать, каким образом...'
Стихи Анненского очень часто строятся именно по такому принципу. Это внутренняя речь, сама себя перебивающая, со всеми интонациями и устойчивыми сочетаниями разговорной речи.
В том же стихотворении 'Бессонные ночи' таких заимствований из разговорной речи очень много: 'Какой кошмар! Все та же повесть... // И кто, злодей, ее снизал?', 'Христа не распинали разве, // И то затем, что не пришлось...', 'Но до свиданья, до свиданья!', 'Все знаю - ты права опять', 'Но прав и я, - и дай мне спать, // Пока во сне еще не лгу я'.
Устная речь, разговорная интонация - это неиссякаемый арсенал поэтической речи. Именно за ее счет обновляется поэтический язык. Поэт выхватывает и поднимает в поэзию свой ряд речевых конструкций, свой набор интонационных узоров, - не потому ли мы узнаем поэта по нескольким строчкам случайно, наугад раскрытого текста? В устной речи, находящейся в общем пользовании, многие конструкции существуют в полусонном, дремотном, недопроявленном состоянии. Поэт выводит их из забытья, разматывает их до конца, дает им новую, полнозвучную, полнокровную жизнь.
Анненский в начале нашего века проделал такую работу, он научил поэзию новым интонациям, подслушанным в живой речи, и вернул их в живую речь в обогащенном виде. Прежде всего это бесчисленные варианты вопросительной интонации, столь для него характерной. Она приподнимает стиховую ткань, сбивает ее в складки, придает ей ту неровность, которая свидетельствует об эмоциональном напряжении, выдает скрытый жар. Наряду с такими сравнительно простыми конструкциями, как 'Не правда ль, больше никогда //
203
Мы не расстанемся? довольно?..' или 'Счастью ль, что близко, рады, // Муки ль конец зовут?..', - у него нередки необычайно артистические, виртуозные построения:
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..
Или:
О сердце! Когда, леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,
Найдется ль рука, чтобы лиру
В тебе так же тихо качнуть,
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?..
И как другие поэты немыслимы без утвердительных, запомнившихся нам навсегда формулировок, вроде: 'Тишина, ты - лучшее // Из всего, что слышал' или 'На свете счастья нет, но есть покой и воля', - так непредставим Анненский без его знаменитых вопросов:
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
'Ты жалел их... На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И ни разу она не сжималась?'
Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость - только мука
По где-то там сияющей красе...
Человек Анненского, так же как чеховский герой, не знает окончательных ответов. Может быть, эта вопросительная интонация делает и Анненского, и Чехова столь созвучными сегодняшнему человеку? '...Зачем я, знаменитый человек, тайный советник, сижу в этом маленьком нумере, на этой кровати с чужим серым одеялом? Зачем я гляжу на этот дешевый жестяной рукомойник и слушаю, как в коридоре дребезжат дрянные часы?' Это из 'Скучной истории'.
Но и у Анненского человек точно так же спрашивает себя о смысле происходящего:
А для чего все эти муки
С проклятьем медленных часов?
В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох...
И как Чехов перебивал повествование невесть откуда взявшимся и кому принадлежащим восклицанием: 'О, какая суровая, какая длинная зима!' ('Мужики') или 'О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь...' ('В овраге'), - так и Анненский использует восклицание для нарушения интонационной инерции. Например, в стихотворении 'Тоска вокзала' перечислительную интонацию ('Флаг линяло-зеленый, // Пара белые взрывы' и т. д.) вдруг перебивает полувопросительное восклицание:
204
Есть ли что-нибудь нудней,
Чем недвижная точка,
Чем дрожанье полудней
Над дремотой листочка...
И эти восклицания, эти интонационные всплески тоже удивительно разнообразны, связаны с устной речью: 'Будь ты проклята, левкоем и фенолом // Равнодушно дышащая Дама!'
Интонационное богатство, опирающееся на живую разговорную стихию языка, на 'будничное' слово, столь ценимое Анненским, составляет не ту 'художественную особенность', о которой можно упомянуть в конце разговора о нем, когда уже больше ничего не остается добавить. Интонационная неровность, вспененность, чересполосица - одно из важнейших, если не определяющих, свойств этой поэзии. В первой книге Анненского 'Тихие песни' ничего подобного нет - ее интонационное однообразие и вялость бросаются в глаза. Настоящий Анненский, Анненский - оригинальнейший русский поэт, - это Анненский 'Кипарисового ларца', а также нескольких стихотворений, не вошедших в книгу. И как правило, чем стихотворение прекрасней, тем оно больше замешено на разговорных интонациях, тем оно интонационно ярче и неожиданней.
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка...
Ну-с, проводил на поезд...
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял...
Вот сизый чехол и распорот, -
Не все ж ему праздно висеть...
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, -
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал...
Разговорные интонации, устная речь так пронизали стихи Анненского, что им уже ничего не стоит явиться в стихи в виде прямой речи: 'До завтра, - говорю тебе, - // Сегодня мы с тобою квиты', 'Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова...', 'Скоро ль?' - Терпение, скоро...', 'Еще чего у нас законопатить нет ли?', 'Сколько раз я просил их: 'Забудьте...' // И читал их немое: 'Не можем', '- Знаю, что ты - в застенке...' Очень часто у Анненского собственная авторская речь оказывается настолько преображенной разговорной интонацией, что ее невозможно отличить от прямой речи:
Но пришли, так давайте калякать,
Не часы ж, не умеем мы тикать.
Может быть, вы хотели б поплакать?
Так тихонько, неслышно... похныкать?
Сыновей ваших... я ж не казнил их...
Я, напротив, я очень жалел их...
Опыт Анненского, интонационное преобразование поэтического языка, устроенное им, оказа-
205
ло несомненное влияние на русскую поэзию ХХ века. Именно в этом прежде всего, я думаю, следует искать влияние Анненского на поэтов 10-20-х годов, и, между прочим, и Маяковского. До сих пор исследователи, стараясь объяснить упоминание Анненского в строке Маяковского: 'Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет', - ищут между Анненским и Маяковским несуществующее смысловое, тематическое сходство. А сходство в другом: в интонационном влиянии Анненского на молодого Маяковского. 'Только тут не ошибка ль, эстонки? Есть куда же меня виноватей...', 'Не часы ж, не умеем мы тикать...', 'Сыновей ваших... я ж не казнил их...' Эта частичка 'ж', этот призвук так знаком нам по Маяковскому:
- Ведь это для всех... для самих... для вас же...
Ну, скажем, 'Мистерия' - ведь не для себя ж?!
('Про это')
Поэма 'Двенадцать' была непредвиденным событием и для Блока, не только для его читателей. Известна запись в дневнике от 29 января 1918 года: 'Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг... Сегодня я - гений'. Но поэтический шум, возрастающий в поэте, состоит не только из сегодняшнего жизненного, но и из вчерашнего поэтического шума. Уличная речь, уличный говор лет за десять до 'Двенадцати' запечатлены Анненским в стихотворении 'Шарики детские':
Прикажите для общего восторгу,
Три семьдесят пять - без торгу!
Ужели же менее
За освободительное движение?
Да не мни, не кум.
Наблудишь - не надуешь...
Вот этот пузатенький,
Желтоватенький
И на сердце с Катенькой?..
Не тянется ли ниточка от этих стихов к Блоку? Они и графически похожи на 'Двенадцать'.
Говоря об интонационном многообразии Анненского, надо заметить, что не только речевая стихия служила ему опорой. Большую роль сыграла, по-видимому, и современная Анненскому поэзия, в том числе поэзия 'Сатирикона', а также французская поэзия, которую Анненский переводил. Возможно, вопросительная интонация, столь свойственная французской речи с ее сложными инверсионными конструкциями, повлияла на поэтическую интонацию Анненского: 'Сыпучей черноты меж розовых червей, // Откуда вырван он, - что может быть мертвей?', 'Не знаю, повесть ли была так коротка, // Иль я не дочитал последней половины?', 'Да и при чем бы здесь недоуменья были?'
Стих Анненского дышит, на нем нет хрестоматийного глянца: это взволнованная, неровная, прерывистая, сбивчивая речь, - лак не держится на ней, дает трещины.
"И чем случайней, тем вернее..."
Источник текста: Аврора, ? 2, 1990. С. 11-21 (из домашнего собрания Н. Т. Ашимбаевой)
Любовь к поэзии... сколько тут обольщений, недоразумений, измен, разочарований, 'приливов и отливов'!
Но пожалуй, более запутанных, сложных, драматических и, следовательно, живых отношений, чем с поэзией Пастернака, я в своей жизни не припомню: сплошные разрывы и возвращения. Воистину, заменив лишь одно местоимение в строфе, можно сказать об этом его словами:
Так пел я, пел и умирал.
И умирал, и возвращался.
К его рукам, как бумеранг,
И - сколько помнится - прощался.
Все началось где-то в 7-м или 8-м классе, когда образованная и начитанная библиотекарша подарила, разглядев во мне что-то, книгу в зеленоватом переплете 'Борис Пастернак. Стихотворения в одном томе. Издание второе. Издательство "Художественная литература". Ленинград. 1935 год'. Подарила потому, что я, единственный из всех учащихся 79-й школы Петроградского района за все годы ее существования, брал эту книгу с полки и, не отрываясь, не в силах дойти даже до библиотечной стойки, так и замирал с нею в руках. Было мне лет 14-15.
Эта книга, пришедшая в ветхость, и сегодня стоит у меня в шкафу и, признаюсь, дороже мне всех других изданий Пастернака. В ней я знаю каждую страницу, каждую заставку - голубоватый шрифт названий, выполненный курсивом. Эта книга связана у меня с представлением о счастье, и никакое другое ихдание не сравнится с ней. Те же стихи в них читаются как-то иначе, по-другому. Не знаю, в чем дело: в том ли, что она была прижизненным изданием, собрана самим поэтом и хранит следы того времени, ощущается как живое, горячее, на глазах происходящее событие.
Какая это запутанная, большая книга, спиралевидная, как лабиринт, дремучая, как лесная чаща, непросматриваемая, заставленная, как старая московская квартира. Казалось, в ней были свои парадные комнаты - "Сестра моя - жизнь", и детская - "Начальная пора" из главы "Поверх барьеров", и спальни, и буфетные, и какие-то совсем темные углы, в которые заходишь очень редко, - "Эпические мотивы".
Чтобы самому написать стихи, достаточно положить ее рядом на столе: четырехсотстраничная, в твердом переплете, зеленая, лесная, садовая, дачная Муза.
Сколько раз с тех пор любовь к этим стихам разгоралась и гасла во мне, сколько раз ее заслоняли то Блок, то русская классика, то Анненский и Мандельштам; то сам Пастернак, только поздний, перебегал дорогу себе раннему, и я смотрел на его молодые стихи его же дальнозоркими глазами, глядящими поверх окружающих вещей и людей, глазами поздних фотографий.
И все-таки даже в самые далекие от него полосы жизни оставалась любовь к нему и знание того, что охлаждение временно, что оно сменится новый сердечным порывом. И строки, еще недавно едва ли не возмущавшие, начинавшие казаться необязательными и чуть ли не безвкусными, вновь обретали неотразимую свежесть и новизну.
...Тенистая полночь стоит у пути,
На шлях навалилась звездами,
И через
дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.
Когда еще звезды так низко росли,
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслин,
Льнул, жался и жаждал финала?
Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит,
Когда, когда не: - в Начале
Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,
Волчцы по Чулкам Торчали?
Закрой их, любимая! Запорошит!
Вся степь, как до грехопаденья:
Вся - миром объята, вся - как парашют,
Вся - дыбящееся виденье!
Нельзя к этим стихам предъявлять обычный счет, опирающийся на будничную, земную, привычную, рассудочную логику.
Тогда и 'намокший муслин', жаждущий какого-то 'финала', покажется чепухой, и какие-то Волчцы, 'торчащие по Чулкам', да еще с прописной буквы, возмутят и озадачат.
И на какое-то мгновенье ты вдруг окажешься в стане тех, кто никогда не мог прочесть Пастернака, кого ты презирал в своей молодости, с кем 'не о чем говорить'.
Пастернак не виноват, вина твоя, ты забыл, что это чудо, ты взглянул на чудо потухшим, омертвелым взором, потребовал от него логических, непоэтических доказательств.
Но таких же доказательств нельзя, например, требовать и от Фета. Это Фет сказал: 'В нашем деле истинная чепуха и есть истинная поэзия'. Это он утверждал: 'Художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует'.
Недаром барон Брамбеус (О. И. Сенковский) писал по поводу стихотворения 'На двойном стекле узоры': 'Я не понимаю связи между любовью и снегом'.
Претензии, предъявляемые Пастернаку, это все то же требование логической связи 'между любовью и снегом'.
А Фет настаивал на своем с присушим ему бесстрашием: 'Поэзия есть ложь... и поэт, который с первого же слова не начинает лгать без оглядки, никуда не годится'. Он-то знал, как справедливо пишет исследователь его творчества Бухштаб, что 'эмоциональная истина этой 'лжи' - в ее 'гармонической правде'.
'Песней наудачу' назвал свою поэзию Фет. То же относится и к Пастернаку, замечательно сказавшему о своих стихах: 'И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд'.
Принцип случайности, как это ни парадоксально, не просто лег в основу нескольких стихотворений, а создал поэтическую систему, ее интонацию, синтаксис, ритмику, рифму, особый метафорический строй.
За всем стоит захлебывающаяся от счастья и слез интонация, стихи действительно слагаются 'навзрыд'. Ими движет восторг перед жизнью и миром, неслыханный эмоциональный напор. Вот настоящая, не помнящая себя, вся растворившаяся в окружающем мире молитва благодарения.
И все-таки уже промелькнуло, мы уже решились употребить это слово - система. Профессиональный разговор о стихах не сводится к восторгам, он подразумевает еще и анализ, разбор.
Чтобы несколько оживить его, позволю себе, как находчивые беллетристы былых времен, поделить остальной текст на коротенькие главки, снабдив их броскими заголовками, и начать издалека.
Разнородная рифма Анненского
Для каждого поэта среди взаимосвязанных элементов, составляющих поэтическую систему, есть одни опорный, наиболее важный, наиболее значащий.
Для Анненского, например, таким решающим моментом мне представляется интонационная неровность. Однако новизна Анненского ощущается нами на всех уровнях, только лежит она не на поверхности и требует пристального внимания.
Тогда, в частности, открывается и особое качество его рифм, которое хочется назвать особым изяществом рифмовки. Выражается оно в том, что у Анненского рифмуются обычно разные части речи: глагол и прилагательное, существительное и прилагательное, причастие и существительное, глагол и существительное и т. д. - и этот принцип разнородной рифмовки проводится очень последовательно.
'Глухи' - 'старухи', 'тонки' - 'эстонки', 'строго' - 'убога', 'жути' - 'забудьте', 'непохожим' - 'не можем', 'кровати' - 'виноватей' 'пухлы' - 'куклы', 'могилах' - 'казнил их', 'жалел их' - 'смелых', 'жалость' - 'сжималась', 'палачихой' - 'тихий'. Таковы рифмы в стихотворении 'Старые эстонки'. Процент таких разнородных рифм в его стихах очень велик. Так, в стихотворении 'Бессонные ночи' из двенадцати рифмованных пар девять составляют разнородные рифмы: 'снизал' - 'зал', 'язве' - 'разве', злость - пришлось, 'вороша' - 'чинуша', 'дань я' - 'до свиданья', 'домой' - 'мой', 'допит' - 'торопит', 'опять' - 'спать', 'токуя' - 'лгу я'.
Особое их изящество заключается в том, что, как правило, это рифмы, близкие к точным. Анненский демонстрирует огромные возможности, скрытые в такой рифме. Это неброская и в то же время трудная новизна. Рифмуются редкие грамматические формы, редко встречающиеся слова, лежащие на периферии словарного запаса; нередко используется составная рифма. Вот еще несколько образцов его рифм: 'мутно-лунны' - 'струны', 'унылых' - 'слил их', 'та ли' - 'трепетали' ('Смычок и струны'), 'притушенным' - 'по вагонам', 'глуше' - 'удуший', 'безымянней' - 'полусуществований' ('Зимний поезд').
Ничего подобного в таком количестве мы не найдем не только у его современников, но и у наследовавших ему Кузмина, Ахматовой, Гумилева, Волошина...
Лишь поэты 'Сатирикона', например, П. Потемкин, напоминают Анненского, но составные и редкие рифмы употреблялись ими в иных, сатирических, юмористических целях, слишком выпирали, были ясно выделены, выпячивали.
Анненский оказал не только интонационное и тематическое влияние на последующую лирическую поэзию: от рифмы Анненского уже рукой подать до рифм Маяковского и Пастернака.
Виртуозная рифма
Ранний Пастернак, так же, как и Анненский, рифмует разные части речи.
'По ночам' - 'намечал', 'не сплетал' - 'плита', 'дурна' - 'зурна', 'рвалось' - 'колосс', 'трещали' - 'печалью', 'бурнуса' - 'вернуся' ('Памяти демона').
В стихотворении 'Плачущий сад' семь из девяти рифмующихся пар - разнородные: 'вслушается' - 'кружевце', 'ноздревая' - 'назревает', 'соглядатаев' - 'скатывается', 'удостоверясь' - 'через', 'прислушиваюсь' - 'при случае', 'не шелохнется' - 'в шлепанцах', 'жутких' - 'в промежутке'.
В то же время, рифмуя разные части речи, Пастернак (как и Маяковский: 'смотрел как' - 'тарелка', 'без такта' - 'как это', 'вытри' - 'пюпитры', 'батистовая' - 'перелистывает'...) уходит от точной или близкой к ней, 'изящной' рифмы Анненского к заведомо неточной, ассонансной, но столь неожиданной, непредвиденной, что ее хочется назвать виртуозной.
'Когда я узнал Маяковского короче, у нас с ним обнаружились непредвиденные технические совпадения, сходное построение образов, сходство рифмовки...', - писал об этом Пастернак в пятидесятые годы.
Отличие этой виртуозной рифмы от обычной неточной заключается как раз в том, что рифмуются разные части речи. Замечу, что этот принцип у Пастернака проводится гораздо последовательнее, чем у Маяковского, и, вопреки общепринятому мнению, он в этом направлении пошел дальше Маяковского. Такая рифма не кажется неумелой, ее неточность, шероховатость воспринимаются как специальное задание, особое искусство.
'Последовательной установкой на разнозвучие' назвал Давид Самойлов в 'Книге о русской рифме' рифму Маяковского, Асеева, Пастернака*.
* Самойлов Д. С. Книга о русской рифме. М., 1982. С. 232.
Мне кажется, что установка была все-таки на возможно более точное совпадение звучания, рифма хотела быть как можно более точной, но подходы к этой точности были так затруднены поисками далеких слов и разных грамматических форм, что поневоле возникла неточная рифма. Эта неточность искупалась и перекрывалась виртуозной, ошеломляющей новизной.
Я понимаю, что более или менее профессиональный разговор о стихах читателю может наскучить, и все-таки продолжаю его: общих рассуждений, восторгов и захватывающих подробностей из жизни Пастернака в юбилейных публикациях, уверен, хватит и без меня.
Давид Самойлов рассматривает процесс прироста неточных рифм лишь с точки зрения их фонетического несовпадения, не учитывая решающего различия между разнородной неточной рифмой Маяковского, Пастернака и однородной неточной рифмой типа: 'резче' - 'легче' (Вад. Кузнецов), 'довод' - 'опыт' (Слуцкий), 'дождик' - 'художник' (Костров), 'скрипок' - 'криках' (Балин), 'болью' - 'любовью' (Винокуров), 'кадра' - 'кинотеатра' (Ваншенкин), 'спичкой' - 'безразличье' (Викулов), 'веселости' - 'скорости' (Глазков) и т. п.
Отличие этой рифмы от той, что мы назвали виртуозной, - очевидно.
Ведущая ось
Виртуозная рифма Пастернака притягивает внимание, ее нельзя не заметить. То, что у Анненского ощущалось как изящная, не выпирающая новизна, к чему надо было прислушаться, чтобы заметить (удовольствие, почти не доходящее до сознания), у Пастернака становится принципиальной формальной задачей, сразу бросающейся в слух (и в глаза): 'прямой' - 'трюмо', 'саднит' - 'палисадник', 'в зале' - 'залил', 'нахлынь' - 'не пахла', 'связать' - 'в слезах', 'не задуть' - 'в саду', 'чирикнув' - 'черникой', 'чиж' - 'опоишь', 'в зале' - 'салит' ('Зеркало'). Перечисленные рифмы составлены из слов, относящихся к разным частям речи. г Разумеется, этот принцип рифмовки не является всеохватывающим, стопроцентным, но его можно назвать нормой, все остальное - исключением. И надо сказать, исключения эти тоже по-своему виртуозны: так далеки друг от друга рифмующиеся однородные слова по своему лексическому значению, так редко употребимы они в речи. В том же 'Зеркале' это 'какао' и 'хаос', 'калитку' - 'в улитках' 'лекарств' - 'кварц', 'в месмеризме' - 'в призме', 'отчизне' - 'слизни'. Возникает чувство необычайной новизны, все рифмы - новые и они перестраивают поэтику.
Рифма Пастернака - ведущая ось его системы; поэт рифмующий 'скользко' - 'Подольска', вынужден (обязан, должен) так разогнать свой стих, сообщить ему такое ускорение, чтобы и в самом деле эти два слова оказалась связанными на расстоянии в две стихотворные строки.
Взглянув только на эти рифмы, закрыв всю левую часть стихотворения, мы могли бы сказать, что стих должен переродиться и в синтаксическом, и в образном, и в интонационном плане.
На протяженьи многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу -
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет,
И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.
Перечислительная интонация, ее однообразие, предложения, вводимые по цепочке повторяющимся союзом 'и', - все это приближает стих к повествованию в стихах - к тому, что так процветало в поэзии 40-50-х годов. Целые поколения поэтов выросли на повествовательном стихе - рассказчики, они и сегодня не представляют себе другой, неповествовательной интонации.
Поэт попадает под общее движение или идет против него. Пастернак 30-х захотел 'впасть в неслыханную простоту', стать понятным первому встречному. Это желание настолько возобладало, что он и в самом деле забыл, как писались ранние его стихи. Теперь он смотрел на них со смущением, пытался кое-что исправить, причесать - ничего хорошего из этих переделок не вышло.
Впрочем, и среди стихов позднего Пастернака есть волшебные ('В больнице', 'Вакханалия', 'Август' и другие), в которых он прорывался к действительно новому стилю, где утраты прежнего обаяния и своеобразия возмещены подлинными открытиями.
Мы говорим: время потребовало перемен. Время и в самом деле накладывает печать общности на поэтов, живущих в одну эпоху. Не надо только думать, что оно всегда право в своих требованиях.
Пример иного, противоборствующего обшей направленности движения являет позднее творчество Баратынского, оставшегося непонятым современниками и оцененного лишь потомками, уже в XX веке.
Есть поэты, идущие от сложного к простому: Пастернак, Заболоцкий. Но были и такие, кто прошел свой путь в противоположном направлении: Баратынский, Мандельштам.
Синоним поэзии
Рифма - один из самых значащих элементов русского стиха. Недаром для Пушкина она была синонимом поэзии: 'Рифма, звучная подруга Вдохновенного досуга, Вдохновенного труда, Ты умолкла, онемела; Ах, ужель ты улетела, Изменила навсегда!'
Нельзя ее рассматривать отдельно от стиха, одна и та же рифма в разных поэтических стилях значит разное. 'Любовь' и 'кровь' у Тютчева ('Последняя любовь') совсем не то, что 'любовь' и 'кровь' у Цветаевой ('Вчера еще в глаза глядел...') - так связана рифма с интонацией, ритмикой, синтаксисом, всей структурой стиха. Вот почему в книгах и статьях, посвященных рифме, всегда представляется насильственным сближение, объединение в одну рубрику разных поэтов на основе совпадения рифмующихся у них слов. Тогда Цветаева может оказаться в одной графе с X, тогда Пастернак ничем не отличается от Y и получается, что они сообща создают русскую поэзию, между тем как ее создают лишь подлинные поэты, а опыт огромной миссы пишущих стихи в данную эпоху людей, числящихся по недоразумению поэтами, не имеет значения.
Жалкое положение поэзии в сегодняшней западной жизни во многом связано с отказом от рифмы и регулярного стиха.
Сегодня, когда все чаще и наши поэты обращаются к верлибру, следует, наверное, не боясь прослыть ретроградом, сказать, что русская новая поэзия еще слишком молода, чтобы отказаться от рифмы, что русский язык в силу своего особого устройства, то есть как раз всего того, что делает его трудным для освоения (сложная система ударений, граничащая с ее отсутствием, сложная система склонений, то есть падежных окончаний, словообразования, огромная роль приставок, суффиксов и флексий, наличие как коротких, так и длинных и сверхдлинных слов и т. д.) - как будто нарочно создан для рифмованного стиха.
Поэтика Пастернака - один из неувядаемых доводов в пользу такого взгляда на русскую поэзию.
Книга, 'Сестра моя - жизнь', как шаровая молния, ворвалась в нее, преобразила и внушила уверенность в неисчерпаемых возможностях.
Источник текста: 'Звезда' 2002, ?11, http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/11/kush.html
О нелюбви Ахматовой к Чехову рассказали многие мемуаристы, этой теме посвятил Лев Лосев статью ("Звезда", 2002, ?7), в которой справедливо заметил, что относилась она к Чехову даже не равнодушно, как, скажем, Гумилев или Мандельштам, а "с отрицательной агрессивностью". Объяснений этому феномену (при том, что художественный метод Ахматовой роднит ее с Чеховым) Л. Лосев не находит: "...неприязнь Ахматовой к Чехову, при их несомненном литературном сродстве, иррациональна, загадочна, и все гипотетические объяснения неудовлетворительны". Остается разве что, согласно теории Харольда Блума, объяснить эту неприязнь "неврозом влияния": "По Блуму, - говорит Лосев, - все великие поэты страдают "неврозом влияния", и первейший симптом этого невроза - отталкивание от источника влияния, т.е от непосредственного предшественника".
Такой довод представляется остроумным и почти убедительным, - но вот ведь Анненский был предшественником Ахматовой, оказал на нее очевидное влияние, однако никакого "невроза" в связи с ним обнаружить невозможно, скорей, наоборот, - Ахматова горда этим своим ученичеством.
И как согласно теории Блума объяснить "агрессивность" того же Анненского по отношению к Чехову? Анненский старше Чехова на четыре года, следовательно, назвать Чехова предшественником Анненского нельзя, но можно отметить их литературное родство: достаточно сравнить, например, "Даму с собачкой" с "Прерывистыми строками"*, а, скажем, "Скучную историю"... "Скучную историю" можно сравнить едва ли не с любым стихотворением Анненского, подойдут и "Тоска маятника", и "Зимний сон" ("Вот газеты свежий нумер..."), и "Лира часов"... Между тем, что же писал Анненский о Чехове? "Я перечитал опять Чехова... И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника... Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского - я не люблю Чехова и статью о "Трех сестрах", вернее всего, сожгу..." (письмо к Е. М. Мухиной от 5 июня 1905 года)**. И далее в том же письме он спрашивает: "Что он любил, кроме парного молока и мармелада?" И все это сказано лишь год спустя после смерти Чехова!
* Это сделано Ю. Иваском в
1959 г. и Н. И. Пруцковым в 1972 г., см.
страницу собрания.
А также - в статье И. Б. Ничипорова.
** На самом деле - от 5 июля 1905 г.
Что касается молока и мармелада, то их любил, я думаю, не Чехов ("Ужин прощальный, по случаю закрытия сезона... Я пил немного, но беспорядочно, мешал ликеры с коньяком..." - из письма Суворину от 20 февраля 1889 г.; "...потом пошел гулять, потом был в поганом трактире... потом пошел в пакостные места, где беседовал со студентом-математиком и с музыкантами, потом вернулся домой, выпил водки, закусил..." - Н. Н. Оболенскому, 28 апреля 1889 г. и т. п.), а как раз Анненский (в хлестких фразах человек, как правило, далеко за словами не ходит, берет первое, попавшееся под руку). И в его столь дорогих для нас стихах эпитет "молочный" - частый гость: "День был ранний и молочно-парный...", "Но на пятна нив и рощ / Только блеск молочный льется..." ("В дороге") и т.д. Интересно, любил ли мармелад Достоевский? Сонечка-то у него Мармеладова!
