|
|
|
| Начало \ Написано \ И. И. Подольская, 1987 | |
|
Обновление: 05.06.2021 |
|
И. И. Подольская
Источник текста: Иннокентий Анненский. Избранное. Москва, "Правда", 1987. С. 3-20. 3 О жизни Анненского известно немного. Мы осведомлены подчас значительно больше о поэтах XIX и даже XVIII веков. А между тем до сих пор живы люди, которые знали и помнят Анненского. Внешние факты его биографии как-то таинственно ускользают от исследователя, не даются в руки и, даже будучи выявлены, остаются лишь намеками на что-то более значительное и все еще скрытое от нашего взгляда. В начале 900-х годов нашего столетия И. Анненский по просьбе переводчика и коллекционера Ф. Ф. Фидлера написал автобиографию. Она занимает страничку печатного текста, и, пожалуй, самое характерное в ней - это легкий оттенок иронии по отношению к самому себе, столь свойственный Анненскому. Здесь есть еще важное указание на время, когда он впервые начал писать стихи, - семидесятые годы прошлого века. И другое, быть может, самое важное, - признание поэта в глубокой внутренней связи с поколением людей шестидесятых годов. Вот эта-то связь с непреложностью генетического кода проникала все существо Анненского, а потому при самых декадентских настроениях, облеченных в изысканные и даже изощренные формы модернистской поэзии начала XIX века, легко угадывается человек с нравственным потенциалом 60-х годов, воспитанный на гражданских стихах Некрасова, 'печальник' за униженных и оскорбленных.
Дед идет с сумой и бос, Современный исследователь удивительно точно почувствовал стержень личности и творчества Анненского. У него, пишет П. П. Громов, 'без нравственного начала рассыплется сам стих. Если изъять из лирического субъекта Анненского 'совесть', 'память о другом человеке' - моральную ответственность человека за человека,- то не будет и стиха Анненского: это не отдельная от 4 всего другого 'тема', но нечто относящееся к основным качествам той души, сквозь восприятие и переживания которой вообще существует стих Анненского'1. Нравственное начало лежит в основе и той 'потаенной' биографии Анненского, которую составляют не внешние, довольно скудные факты его жизни, а его внутренние, глубоко личные переживания, бывшие неиссякаемым импульсом его творчества. Его духовная жизнь шла по какой-то особой колее, иногда словно не .связанной с внешними обстоятельствами. 23 июля 1908 года Анненский писал Е. М. Мухиной: 'Меня жгут, меня разрывают мысли. Я не чувствую жизни... Хорошо... Временами внешнее почти не существует для меня'. Биография Анненского - это его творчество. Недаром он почти никогда не датировал свои стихотворения. Для него имела значение не хронология, а внутренняя связь между ними, их соотношение и соподчиненность. И все-таки, если попытаться представить себе облик Анненского, соединив то немногое, чем мы располагаем, главное в этом облике будет одиночество. Как ни старался сын Анненского в своих воспоминаниях показать поэта в тесном и сплоченном кругу семьи, окруженного друзьями, почитателями творчества и преданными учениками, это не получилось. У него действительно были друзья, и его, несомненно, любили ученики. Правда, запоздалая литературная известность согрела душу поэта лишь в последний год его жизни, но среди друзей и коллег-преподавателей у него и в прежние годы не было недостатка в поклонниках его таланта. Несмотря на все это, отчетливее всего видишь одинокую фигуру директора царскосельской гимназии. 'Время от времени,-вспоминал Н. Н. Пунин, - мы видели <...> директора в гимназических коридорах; он появлялся там редко и всегда необычайно торжественно. Отворялась большая белая дверь в конце коридора первого этажа, где помещались старшие классы, и оттуда сперва выходил лакей Арефа, распахивая дверь, а за ним Анненский; он шел очень прямой и как бы скованный какой-то странной неподвижностью своего тела, в вицмундире, с черным пластроном вместо галстуха; его подбородок уходил в высокий, крепко-накрепко накрахмаленный с отогнутыми углами воротничок; по обеим сторонам лба спадали слегка седеющие пряди волос, и они качались на ходу; широкие брюки болтались вокруг 1 Громов П. П. Блок, его предшественники и современники. М.-Л., 1966, с. 227. 5 мягких, почти бесшумно ступавших штиблет; его холодные и вместе с тем добрые глаза словно не замечали расступавшихся перед ним гимназистов, и, слегка кивая головой на их поклоны, он торжественно проходил по коридору, как бы стягивая за собой пространство...'1. Описание Н. Н. Пунина очень похоже на дошедшие до нас фотографические портреты Анненского. Только взгляд задумчивых глаз поэта, не то устремленный вдаль, не то сосредоточенный на чём-то важном и сокровенном, совершающемся в его душе, представляет заметный контраст с напряженным выражением фигуры, с общей 'накрахмаленностью' крупного чиновника министерства народного просвещения. Чувством одиночества пронизаны его стихотворения, критические эссе, письма, трагедии. 'Никто и ничей' - пожалуй, он не мог бы точнее определить свое мироощущение (стихотворение 'Зимнее небо'). Немного иначе, но об этом же он говорит в другом стихотворении:
И в сердце сознанье глубоко, В письме к А. В. Бородиной (15 июня 1904 года) он признавался в том, что 'несчастен и одинок'. Его одиночество чувствовали люди, мало знакомые с ним, а иногда и вовсе не знакомые. Чуковский редко встречался с Анненским. Однажды поэт посетил его в Куоккале, и вот как передал К. И. Чуковский свое чувство от этого посещения; 'А я смотрел ему вслед с какой-то непонятной жалостью; я внезапно почувствовал его сиротство: неприкаянный, одинокий поэт, не умеющий сливаться с людьми, - войти в их круг естественно и просто'2. Когда вышла под псевдонимом 'Ник. Т-о' первая книга стихотворений Анненского 'Тихие песни' (СПб., 1904), А. Блок написал в рецензии о незнакомом ему поэте: '...чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная. Эта скрытность питается даже какой-то инстинктивной хитростью - душа как бы прячет себя
1 Цитирую по изд :
ПК, с. 137. 6 от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм. <...> Хочется, чтобы открылось лицо поэта, которое он как будто от себя хоронит, - и не под наивным псевдонимом, а под более тяжкой маской, заставившей его затеряться среди сотни книг, изданных так же безвкусно и в таком же тумане безвременья. Нет ли в этой скромной затерянности чересчур болезненного надрыва?'1. Б. В. Варнеке - филолог-классик и близкий знакомый Анненского - писал о нем: 'И нигде он не сливался с остальным фоном, не давал чувствовать, что это его настоящая, родная ему среда. Везде он оставался слишком сам собою, слишком непохожим и поэтому слишком одиноким'2. Казалось бы, ничто не предвещало одиночества. Иннокентий Анненский родился 20 августа 1855 года в большой и, по-видимому, спаянной семье Федора Николаевича Анненского, в ту пору советника и начальника отделения Главного управления Западной Сибирью3. Мальчик рос, окруженный заботой матери и старших сестер. Жизнь его складывалась, однако, так, что уже в детские годы он предпочитал чтение игре с товарищами и чуждался шумных и подвижных мальчишеских игр. О годах учения Анненского в университете (1875-1879) почти ничего не известно. Между тем именно в это время судьба Анненского круто и резко изменилась. Как это часто бывало в ту пору, студента-филолога, только что перешедшего на третий курс, пригласили репетитором к сыновьям Надежды Валентиновны Хмара-Барщевской. Надежда (или Дина, как звали ее домашние и знакомые) Валентиновна была вдовой. Анненский, вероятно, впервые в жизни страстно влюбился. Свадьбу отложили на два года - до окончания Анненским .университета: солидная тридцатишестилетняя вдова не считала возможным выйти замуж за студента. Эти два года ничего не изменяли в чувстве Анненского. Незадолго до свадьбы он с несколько инфантильным восхищением писал своей сестре Л. Ф. Деникер: 'моя Дина очень хороша собою: она - блондинка и волосы у нее blond cendre4 с зеленоватым отливом; она светская женщина, т<о> е<сть> об-
1
Блок А. Собр. соч. в 8-ми т. Т. V. М-Л., 1962, с. 620-621. 7 ладает всем тем привлекательным изяществом, которое, не знаю как для кого, а для меня обаятельно. <...> ее ясный ум часто указывает мне, где истина, в том случае, когда мой, ухищряясь, ходит кругом да около. Характер у нее твердый <..>, темперамент нервный без всякого нервничанья, воля сильная, несколько излишне деспотическая и покоряющая. <...> Любит она меня очень сильно и ревнует не меньше. Я ее очень люблю и стараюсь думать, что нисколько не боюсь'1. Можно предположить, что твердая воля и деспотический характер жены начали проявляться довольно скоро, и, вероятно, Анненскому стоило немалых усилий сохранить хотя бы известную долю независимости. Они прожили, вместе, чуждые друг другу, всю жизнь. Эту чуждость, более или менее умело скрытую от посторонних глаз, обнаруживают письма Анненского к жене, совершенно отличные от всех других его писем, в которых с такой покоряющей откровенностью он делится своими мыслями, чувствами, надеждами. В письмах к жене Анненский прячется за описаниями природы, картинных галерей, соборов, ресторанных меню и перечнями дорожных расходов. Чувство одиночества, внутреннего неблагополучия нарастало с каждым годом. Одиночество обусловило психологию его творчества, сформировало ту идею незавершенности, недосказанности художественного произведения, которая лежит в основе 'ассоциативного' метода его поэзии. Эта же идея нашла весьма своеобразное преломление в творческом методе Анненского-критика и переводчика. 'Поэзия не изображает, она намекает на то, что остается недоступным выражению. Мы славим поэта не за то, что он сказал, а за то, что он дал нам почувствовать несказанное'2. Главное - не то, что сказано, а то, что можно угадать, 'почувствовать' за сказанным. Мысль неадекватна слову, слово, произнесенное неадекватно слову воспринятому, - таково в самом прямолинейном виде претворение в художественном творчестве комплекса одиночества. С Анненским в русскую литературу пришла тема одиночества, хотя мотивы его бытовали в ней не одно столетие. В противоположность космическому одиночеству Тютчева и одиночеству предельно обобщенной личности у Баратынского в лирике Анненского страдает от одиночества вполне конкретный человек,
1
ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 282. Опубликовано: Кривич В. И.
Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам.
Литературная мысль. 3.-Л., 1925, с. 224-225. 8 с совершенно определенными индивидуальными чертами и в столь же определенной (иногда до мельчайших подробностей) среде обитания. У Анненского одиночество впервые стало всеобъемлющей темой, оно включило в себя другие темы, мотивы, образы, легло -в основу концепции жизни и творчества. Человек в творчестве Анненского всегда безнадежно одинок. Он сознает свое одиночество, тяготится им, но не может от него избавиться. Он нимало не похож на романтических героев, 'избранников', которые противопоставляли себя миру, чувствовали себя выше людей я, не желая снизойти до них, оставались одинокими. Человек у Анненского как о высшем благе мечтает о соединении с другими людьми и трагически ощущает невозможность этого соединения, Анненский писал о современной ему поэзии, имея в виду, конечно, и свою собственную, что в ней 'мелькает я, которое хотело бы стать целым миром, раствориться, разлиться в нем, я, замученное сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; я в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, я среди природы, где, немо и незримо упрекая его, живут такие же я, я среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием'1. В лирике Анненского к слиянию с окружающим миром стремятся люди, вещи - все в жизни и природе. Но это слияние - всегда только мечта, дразнящая своей недоступностью, недостижимостью. Слиянию всегда что-то препятствует; между людьми и вещами, аллегорически замещающими людей, есть или возникает роковая, непреодолимая грань. Он пишет об облаках: 'Безнадежно, полосками тонкими, / Расплываясь, друг к другу все тянетесь...' ('Облака'). Или о парусах: 'Сгорая, коснуться друг друга / Одним парусам не дано...' ('Два паруса лодки одной'). Или о том же в стихотворении 'Месяц':
Этот мартовский колющий воздух Одиночество может быть преодолено лишь на миг, но за этим кратким мигом счастья (или иллюзии счастья) последует горькое разочарование; одиночество станет еще трагичнее. В миге счастья для Анненского всегда заключено отравляющее его предчувствие разлуки, мучительное сознание того, что это только 1 Анненский И. Ф. КО, с. 102. 9 миг. Поэтому счастье, как и бесконечность,- 'только миг, / Дробимый молнией мученья'. В счастье любви или в преодолении одиночества у Анненского никогда нет полноты. Человек в его лирике настороженно вслушивается в себя, пристально всматривается в окружающий мир, словно пытаясь угадать контуры грозящей ему беды.
'Не правда ль, больше никогда Связь, соединение, встреча всегда трагически безнадежны, в них обреченность и тот надрыв, который так чутко уловил Блок. Трагизм рефлектирующего героя Анненского и в том, что он проецирует свои ощущения на окружающий мир и ему кажется, будто страдает не только он, но и все в этом мире вторит его мыслям и чувствам. Поэтому параллельно духовной жизни человека в лирике Анненского возникает и ее отражение в 'вещном мире' (определение Л. Я. Гинзбург)1, обретающем здесь какую-то странную, несвойственную ему духовность. Вещь, неодушевленный предмет становятся не просто двойником человека или его тенью, но его alter ego2. И странное дело: чем подробнее описана самая плоть 'вещи', чем больше материализуется ее 'образ', тем явственнее проступает в ней духовное начало. Вот поэт создает почти физически ощутимое изображение капель: 'Дрожа набухают оне / И падают мерно и четко'. И вдруг эта 'набухающая' плоть оборачивается человеческим, духовным, уязвимым:
И мнится, я должен, таясь, Анненский достигает изощренной психологической виртуозности в изображении тех 'пограничных' состояний, когда встреча, только что происшедшая, связь, только что осуществившаяся, оборачиваются разлукой и какой-то томительной печалью. 'Томление', 'тоска', 'безысходность' - не только лексическая доминанта, но и основная гамма чувств таких стихотворений.
1 См. главу 'Вещный мир' в кн.:
Гинзбург Л. О лирике.
Л., 1974, с. 311-353. 10
Сейчас кто-то сани нам сцепит Между тем, хотя 'миг встречи' ('Тоска кануна') всегда словно обесценен разлукой, в самой неслиянности для Анненского, без сомнения, есть какое-то томительное (употребляя его же фразеологию) обаяние. Он не только с глубокой печалью осознает невозможность слияния, но он и страшится его осуществления. Его гармония - это гармония незавершенного и неслиянного. В этом для него и диалектика жизни с ее взлетами и падениями, с ее устремлением к идеалу и только минутным, часто иллюзорным приближением к нему, с вечными попытками постижения истины, волнующе-прекрасной и непостижимой. Награда для Анненского - не в обладании истиной, а в приближении к ней, ибо не самая истина, а тернистый путь к ней формирует человека и его убеждения. Да и могло ли быть иначе для человека, который написал: 'Для меня peut-etre1 - не только бог, но это все, хотя это и не ответ, и не успокоение... Сомнение... Бога ради, не бойтесь сомнения... Останавливайтесь где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и горе и долу - везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior2...' (письмо к Е. М. Мухиной от 17.Х.1908 года). Не потому ли в слиянии для Анненского - утрата иллюзии, а ощущение счастья - только в приближении к нему, только в 'чадной' надежде на его осуществление? Его кредо - 'невозможно',- недаром он так дорожил стихотворением с этим названием, и была большая доля правды, когда он полушутя признавался в том, что в кипарисовой шкатулке (где хранились его стихи), 'кроме 'Невозможно' в разных вариациях', ничего нет (письмо к С. А. Соколову от 16.1.1907 года). Это в самом деле одна из основных тем его стихотворений, а вместе с тем одна
1 Может быть (фр.). 11 из очень личных и мучительных для него проблем. В стихотворении 'Я люблю' он сказал об этом с какой-то несвойственной ему энергией, убежденности:
Я люблю все, чему в этом мире В мире, где все проникнуто дисгармонией, разобщено и одиноко, только на миг возможны встреча, соединение, сцепление, связь. Но есть и другой мир, в котором существует не связь, а слияние, то есть высший из осуществимых пределов соединения:
И, лиловея и дробясь, Этот мир, где возможно слияние, манит своей недоступностью, он хрупок и призрачен, прикосновение к нему разрушает его. Об этом написано одно из лучших стихотворений Анненского, 'Свечку внесли'. Об Анненском не раз писали как о поэте смерти. Сквозь его поэзию и критическую прозу и в самом деле проходит тема смерти, а также связанные с нею увядание, угасание, томление. Смерть для Анненского - апофеоз разлученности души и тела. Как у Тютчева 'души смотрят с высоты на ими брошенное тело', так и у Анненского душа смотрит на тело, точно фиксируя мельчайшие подробности оставленного ею мира. И забытый рояль, в неоторванные листки календаря, и часы, продолжающие жить какой-то уже бессмысленной и даже отчасти вызывающей жизнью, и подушка кислорода 'с рожком для синих губ' - все эти детали, нагромождаясь, создают враждебный душе, совершенно отъединенный от нее 'ужас тела' ('У гроба'). Творческий облик Анненского необычайно многообразен. Уже к концу прошлого века переводы Анненского из Еврипида снискали себе заслуженное признание в среде филологов-эллинистов, но, не уверенный ни в себе, ни в этом признании, он писал А. В. Бородиной: 'Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего, и все еще питаю твердую надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида - первый на русском языке, чтоб заработать себе, одну строчку в истории русской литературы - в этом все мои мечты' (письмо от 29.Х1. 1899 года). В начале 80-х годов Анненский выступил как художественный критик. Он не случай- 12 но назвал в письме к А. В. Бородиной свои статьи-предисловия к трагедиям Еврипида 'художественным анализом'. В этих статьях, опубликованных в середине 90-х - начале 900-х годов, уже отчасти сложился метод критического исследования, предвосхитивший эссе Анненского, вошедшие в 'Книги отражений'. Сейчас мы называем 'Книги отражений' и. многие другие статьи Анненского 'критической прозой'. Этот термин, пишет А. В. Федоров, 'относительно нов; применяется он обычно к тем критическим сочинениям, которые, отличаясь глубиной анализа и оценки произведения, литературы, сами .в то же время представляют художественную ценность, являются яркими произведениями литературы'1. Эссе Анненского - не критический разбор в привычном смысле слова, тем более не научный анализ. Анненский входит в литературный материал, как актер - в образ; он 'перевоплощается', то есть осваивает чужое как свое, пережитое и выстраданное. Он совершает почти невозможное в критике - воссоздает в статьях атмосферу тех произведений, о которых он пишет. Надо сказать, что атмосфера его статьи подчас отличается от атмосферы литературного произведения, но она так подлинна, так выразительна и достоверна, что мы часто почти бессознательно воспринимаем ее 'по Анненскому'. Это относится и к 'Бранду' Ибсена, и к 'Иуде' Л. Андреева, и к 'Странной истории' Тургенева, и более всего к чеховским 'Трем сестрам'. Дистанция между критиком и объектом его анализа предельно сокращается; критик вопреки законам жанра становится соавтором писателя. Словно отождествляя себя с героями литературного произведения, он безраздельно погружается в его стихию. Анненский писал о своих эссе: 'Я назвал их отражениями. И вот почему. Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает. Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою' ('Предисловие' к 'Книге отражений'). Благодаря этому умению .перевоплощаться ('делать собою') мы присутствуем при необычном отражении - не на поверхности, а изнутри. И кажется, будто в драме Чехова, повестях Гоголя, Достоевского, Тургенева появилось еще одно лицо, которого не было прежде, лицо, незримо присутствующее в произведении и зорким взглядом отмечающее каждый шаг автора и его героев. 1 Федоров А. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984, с. 170. 13 Именно это лицо, входя в атмосферу, окружающую повесть 'Двойник', говорит: 'Кажется, Фонтанка... <...> Прохожих совсем мало. Да кому и ходить-то в такую ночь? А что же это там метет из улицы в улицу, метет в самое лицо, и за воротник шинели, и на фонарь, и в реку?..' Однако это новое лицо не только отождествляет себя с героем, но и внимательно наблюдает да происходящим со стороны. 'Лирическая тема', которую развивает Анненский, исподволь входит в русло поставленных им проблем. Эти проблемы всегда обращены к современной ему жизни. Критическая проза Анненского, так напоминающая порою исповедь, посвящена 'мучительным' вопросам его эпохи. Сам он писал: 'Я говорю о нашей душе, о больной и чуткой душе наших дней'1. Анненский грустит, сомневается, негодует, иронизирует... Анненский исповедуется. Чаще всего он исповедуется, говоря о современной ему литературе, о дискомфортности внутреннего мира писателя его эпохи. Поэтому так много личного, субъективного, пристрастного в статьях 'Бальмонт-лирик', 'Драма настроения', 'Иуда, новый символ', 'О современном лиризме', 'Бранд-Ибсен'. Отбирая в текущей литературе 'созвучное', Анненский выявляет в нем общезначимое. Часто Анненский создает парафразы литературных произведений, но при этом вводит в парафразы свои собственные размышления 'по поводу', незаметно переставляя акценты. Критик словно идет параллельно с писателем: он не только не ограничивает его мысль, но выводит ее за пределы конкретно воспринимаемого, развивает ее, обогащая новыми ассоциациями, и почти сливает создаваемый этими ассоциациями контекст статьи с контекстом произведения. При всем многообразии творческого облика Анненского его отличает удивительное внутреннее единство, быть может, обусловленное его верностью своим главным темам. Он сам стремился к этому единству, дорожил им и писал о нем: 'самая книга моя, хотя и пестрят ее разные названия, вовсе не сборник. И она не только одно со мною, но и одно в себе' ('Предисловие' к 'Второй книге отражений'). Он неуклонно и настойчиво стремился к внешней цельности своих произведений, - так, как будто эта цельность была для него связана каким-то непостижимым образом с представлением о гармонии, как будто от нее зависело спасение от внешнего хао- 1 Анненский. КО, с. 347. 14 са, разобщенности, одиночества. Не потому ли он, принципиально избегавший всякой завершенности, так любил 'триаду измерений' ('Поэту'), так упорно создавал циклы из своих стихотворений и статей? Внутренней незавершенности его стихотворений и статей, всегда оставляющих простор для мысли, чувства, воображения, противостояла почти идеальная композиционная завершенность, какая-то даже исчерпанность их архитектоники. Уж не исповедовался Анненский тайную мысль распределить таким образом поровну гармоническое и дисгармоническое начала творчества, подобно тому как распределяется в мире добро и зло? Так или иначе, 'трилистники' и 'складни', составляющие книгу 'Кипарисовый ларец', вызвали недоумение у современников, и даже весьма проницательный Валерий Брюсов писал: 'Второй, уже посмертный, сборник стихов И. Анненского содержит сотню стихотворений, искусственно и претенциозно распределенных в 'трилистники' (по три) и 'складни' (по два)'1. Однако 'трилистники', как совершенно справедливо заметил А. В. Федоров2, расположены между собою по контрасту. Смысл контраста в том, чтобы показать беспредельное разнообразие мира, его многокрасочность, то есть выразить все ту же взлелеянную Анненским мысль о незавершенности его явлений и совершающихся в нем событий. Мысль об одиночестве, дисгармоничности жизни, незавершенности и неслиянности явлений бытия пронизывает критические эссе Анненского так же, как и его лирику. 'Ни одно великое произведение поэзии, - пишет Анненский, - не остается досказанным при жизни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль. Не только поэт, критик или артист, но даже зритель и читатель вечно творят Гамлета' ('Что такое поэзия?'). Внимание Анненского-критика привлекают именно те произведения мировой литературы, в которых он чувствует недосказанность, незавершенность мысли, позволяющей по-разному интерпретировать ее. Его увлекает не основное русло художественной мысли писателя, а ее многочисленные, часто потаенные ответвления, представляющие собою ее нереализованные потенции. Именно на них и строит Анненский, свою эстетическую теорию активного отражения, то есть особого, творческого восприятия искусства. Только при та-
1 Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми томах. Т. 6. М.,
1975, с. 328. 15 ком восприятии отражаемая мысль развивается, эволюционирует, а 'отражение' не ограничивает, а расширяет внутреннее содержание художественного произведения. Ответвления мысли для Анненского - всегда импульс к созданию новых идей и теорий, ибо только многозначность и символическая насыщенность художественного произведения способны возбуждать в поколениях читателей все новые и новые вопросы и ассоциации. Поэтому он считает, что подлинное искусство преодолевает границы времени благодаря своей многоплановости, скрытым в нем возможностям переосмысления и тем 'психологическим символам', которые каждая эпоха наделяет своим содержанием. Мысль о незавершенности художественного создания, дающей большую свободу для его истолкования, лежит в основе критического метода Анненского. "Этот метод можно назвать переосмыслением и развитием художественного произведения в его эволюции. Назначение критика - развивать заложенные в художественном произведении мысли-импульсы, наполняя их историческим и философским содержанием своей эпохи. Так полагал Анненский и почти неукоснительно следовал этому, создавая свои критические эссе. Мы напрасно стали бы искать у него обычного критического анализа, адекватного содержанию художественного произведения. Он пишет 'о том' и 'не о том'. Он выявляет проблему, важную для своей эпохи или созвучную ей, и во всей полноте раскрывает ее перед читателем. Он никогда не 'закрывает' проблему, никогда не посягает на обладание конечной истиной. Развивая чужую мысль, он, как участник интеллектуальной эстафеты, открывает в ней аспекты, порождающие все новые и новые вопросы. В каждом из своих критических эссе, какова бы ни была его основная тема, Анненский пишет об одиночестве. Одинок Аратов, тщетно мечтающий о навек потерянной для него Кларе Милич, комически одинок майор Ковалев, так неожиданно лишившийся носа и поставленный тем самым в особое, исключительное положение в обществе, трагически одиноки Прохарчин и Голядкин, чеховские сестры и фанатик Бранд, мнящий себя избранником. Одиночество как социальная проблема раскрыто в триптихе 'Три социальных драмы'. А вместе с тем каждый из этих героев, так же, как и сам Анненский, мучительно старается вырваться из этого замкнутого круга одиночества. Безнадежность этих попыток с пронзительной силой выражена в эссе 'Драма настроения': 'В конце драмы сестры жмутся друг к другу, как овцы, застигнутые непогодой... Как ветлы в поле, когда ветер шумно собьет и скосматит их бледную листву в один общий трепет. У каждой стало в душе не то что меньше силы, а как-то меньше доверия к себе, меньше возможности жать одной. И это их еще более сблизило. Стало точно не три единицы, а лишь три трети трех'. То, на основании чего строил свою эстетическую концепцию Анненский-критик, творчески осуществлял в своей лирике Анненский-поэт. Его стихотворения отмечены той самой незавершенностью, недосказанностью, которые так жадно искал (и находил!) 'между складок' произведений других писателей Анненский-критик. В его стихотворениях вспыхивали и гасли, соблазняя своей загадочностью, мысли-импульсы и намеки, в них появлялись 'психологические символы', с точностью, необыкновенной для лирики, передающие внутренние состояния души. 'В сознании Анненского символизм, вообще 'модернизм' встретился с глубоко усвоенным опытом социально-психологической литературы. В поэтическом творчестве Анненского это скрещение принесло своеобразный плод - метод, который скорее всего можно назвать психологическим символизмом', - пишет Л. Я. Гинзбург1. Среди многочисленных попыток определить метод лирики Анненского эта мысль - самая емкая и глубокая. Человек в лирике Анненского подчас оказывается заброшенным а какой-то странный, иллюзорно-безжизненный, искусственный мир, где он не то живет, не то мечется среди изысканных и лишенных аромата центифолий, тубероз и хризантем. В этом мире хризантема 'Припадает безнадежно / К яркой крышке гробовой' ('Хризантема'), 'чахлая листва, пестрима увяданьем / И безнадежностью небес позлащена' ('Ненужные строфы'), 'И парков черные, бездонные пруды' / Давно готовые для спелого страданья...' ('Сентябрь'). В этом мире любовь - безлюбая, экстаз - белый (то есть бесстрастный), Эрот - бескрылый, тоска- веселая и т. д. Однако этот мир- порождение французского и русского модернизма-для Анненского ограничен строго определенными рамками. Все, что к нему относится, поэт называет 'Там':
Ровно в полночь гонг унылый 1 Гинзбург Л. О лирике. Л., 1974, с. 313-314. 17 Рядом с этим миром, но. почти не соприкасаясь с ним, существует другой - живой, подвижный, разнообразный, подлинный и очень достоверный - как в лирике Анненского, так и в его критических эссе. Восприятие этого мира и отношение к нему унаследовано Анненским от людей 60-х годов, к которым принадлежали старший брат поэта а его жена - Николай Федорович и Александра Никитична Анненские. Справедливо утверждал еще в конце 30-х годов В. Александров, что 'сознание социального неблагополучия окрашивает едва ли не всю поэзию Анненского'1. В той же мере это характерно и для его критических эссе, в которых лейтмотивом проходит мысль о том, что для настоящего художника всегда необходима определенность нравственной позиции, 'В жизни часто торжествует зло - это правда, но в поэзии злу не такой простор; в поэзии оно непременно наказывается, наказывается не непосредственным страданием, а обличением - спрятаться и обмануть в поэзии оно не может. Это-то и есть лучшая сторона художественной правды' ('О формах фантастического у Гоголя'). Аморфность нравственной позиции преследовала Анненского как мучительный личный недуг. Во многом противоречивый, двойственный, всегда и во всем сомневающийся, Анненский не сомневался и был совершенно последователен в выборе нравственной позиции и с негодованием отвергал ее индифферентизм:
И мерзок тем, кто не заснул. Он написал о себе: 'Я - слабый сын больного поколенья' ('Ego'), и беспощадным судом осудил и себя и свое поколение в одном из самых замечательных своих стихотворений, 'Старые эстонки. Из стихов кошмарной совести'. Это стихотворение о больной совести слабого, бессильного перед злом, но субъективно порядочного человека:
Сыновей ваших... я ж не казнил их... 1 Александров В. И. Анненский. Литературный критик. 1939, 5-6, с. 121. 18
Затрясли головами эстонки. Для Анненского, так же как и для Блока, искусство и жизнь были 'неслиянны и нераздельны'. Анненский строго разграничивал их требования, задачи и проблемы и только поэтому мог написать в статье 'Портрет': '...радость созерцания столь же несоизмерима с тою, которую дает нам жизнь, насколько сострадание, наше лишь художественно существующим лицам мало похоже на жгучее чувство боли и обиды за угнетенных вокруг нас людей. Первое расширяет и просветляет людям горизонт, второе напрягает мускул правой руки'. В центре немногочисленных гражданских стихов Анненского мучительный вопрос совести:
Какой кошмар! Все та же повесть... Для него это вопрос вопросов; недаром он так любил Достоевского и в обращенном к нему четверостишии писал Совесть с прописной буквы. Для него самого совесть была 'пророком и поэтом' и потому окрасила таким высоким публицистическим пафосом его стихи. 'Вероятно, в границах первого десятилетия XX века в русской поэзии наиболее сильными стихами 'гражданственного' плана являются 'Старые эстонки' и 'Петербург' Анненского. У того же Блока 900-х годов стихов такой лирической силы, при одновременной ясной гражданственности, конечно, нет', - справедливо отметил П. П. Громов1. Во многих других стихотворениях Анненского эта тема претворяется как беспредельная жалость ко всему сущему: страдающему и обездоленному, униженному, беззащитному, слабому:
Ну, а те, что терпят боль, Он сострадает миру, ощущая себя неотъемлемой частью страдающего мира. Его жалость к человеку проявляется порой 1 Громов П. П. Блок, его предшественники и современники. М.-Л., 1966, с. 230. 19 как-то стыдливо - через пронзительное сочувствие к вещи, неодушевленному предмету, болезненно зависимым от человека. Диалектика жизни с ее взлетами и падениями не распространяется на 'вещный мир', поэтому вещь еще несчастнее, чем человек, ибо гибель вещи и окончательна и незаметна.
И не горе безумной, а ива Не случайно Анненский берет эпиграфом к этому стихотворению строку М. Роллина: 'Безмолвие - душа вещей'. В своей жалости к вещи Анненский бывает по-старинному сентиментален и, вкладывая столько душевной силы в эту жалость к вещи, не стыдится жалеть человека, в том числе и себя. Бывает, что в его стихотворениях вещь аллегорически замещает человека, но чаще поэт выявляет их трагическое сходство - о несчастии, старости, одиночестве. Он пишет о детском шарике:
Только б тот над головой, Общий колорит поэзии Анненского трагичен, потому что трагично его восприятие жизни, окрашенное острым чувством социального неблагополучия. Однако его отношение к поэзии, творчеству совсем иное - светлое и жизнеутверждающее, ибо в творчестве он видит силу, преображающую темный хаос жизни. 'Поэт, - писал он в статье 'Мечтатели и избранник', - беззаветно влюблен в самую жизнь'. Такова же и жизнеутверждающая концовка стихотворения 'Дождик':
И в мокром асфальте поэт В поэзии для Анненского 'мучительно слиты' 'творящий дух и жизни случай' ('Поэзия'), а высшая радость для поэта - это 'радость отраженья' ('Миражи'). В стихотворении 'Третий мучительный сонет' он писал о своих стихах:
Но все мне дорого - туман их появленья, 20 Анненский оставался поэтом и в своей критической прозе, и его тщательно маскируемое я упрямо пробивалось на поверхность. Именно оно превращает эссе Анненского в эмоционально захватывающий 'критический роман' со сквозным 'образом автора', который ведет нас по лабиринтам, созданным сложнейшими сцеплениями человеческой мысли. Смерть Анненского (в 1909 году) поразила современников своей внезапностью. Спустя несколько лет заговорили о том, что поэт опередил свое время. Не будем решать, справедливо это или нет. Сейчас ясно одно: без творчества Анненского уже нельзя представить себе его эпоху. Свидетельство тому - необычайно возросший в последние годы интерес к его поэзии и критической прозе.
|
| Начало \ Написано \ И. И. Подольская, 1987 | |
|
|
|
