Открытие: 1.08.2008
Обновление: 05.12.2023
|
|
|
| Начало \ Написано \ А. В. Фёдоров, "Творчество Иннокентия Анненского в свете наших дней" | |
|
Открытие: 1.08.2008 |
Обновление: 05.12.2023 |
|
А. В. Федоров
Это
статья из ряда вступительных к
изданиям И. Ф. Анненского,
подготовленным
А. В. Фёдоровым. 3 1 Литературная судьба Иннокентия Анненского необычна. При жизни поэт пользовался известностью не большей, а может быть, и меньшей, чем иные второстепенные и даже третьестепенные поэты его времени. Известность, а потом и слава Анненского - вся посмертная, и особенно утвердилась она за последние десятилетия. С 1920-х годов и до наших дней произведения Анненского (главным образом - лирика) переиздавались, но через большие промежутки времени, и только за последние годы они выходили в свет чаще. Опубликованы также воспоминания о нем, ранее не издававшиеся. В предлагаемой читателю книге впервые объединены сочинения писателя, принадлежащие к разным жанрам - стихотворения оригинальные и переводные (в полном составе), драматургия, критическая проза - вес три грани его художественного творчества.
В биографии Анненского теперь многое прояснено и уточнено. Это было необходимо, так как в материалах о его жизни, пусть и не слишком обширных, накопилось немало ошибок памяти, принимавшихся на веру сведений, фактических ошибок, одна из которых коснулась даже года его рождения. Со слов его сына, никак не подкрепленных, этой датой стал считаться 1856 год, обозначенный и на надгробье на кладбище в г. Пушкине, хотя в прижизненно публиковавшихся данных о поэте указывался 1855 год, который, как подтвердило специальное архивное разыскание, является датой подлинной.* * См. в собрании: Орлов А. В. Юношеская биография Иннокентия Анненского. Сам Иннокентий Анненский мемуаров не писал, дневников не вел, почти не обращался - ни в стихах, ни в письмах - к воспоминаниям детских и юношеских лет; исключением служит лишь стихотворение 4 'Сестре', посвященное жене старшего брата Николая Федоровича (1843-1912) - Александре Никитичне Анненской (1840-1915). В единственной автобиографической заметке, предназначавшейся Анненским для печати, он ничего не сообщает о своем детстве, а из всего семейного окружения выделяет только старшего брата и его жену, говоря, что они 'принадлежали к поколению 60-х годов' и что им он 'всецело обязан' своим 'интеллигентным бытием'1. К этому следует добавить, что эти двое оставались для него всю жизнь очень близкими людьми (брат в дальнейшем - видный общественный деятель-народник, известный публицист и ученый, подвергавшийся за свои прогрессивные взгляды и деятельность репрессиям со стороны царского правительства; жена его - педагог, детская писательница, мемуаристка). Недавно был обнаружен другой автобиографический документ, тем более важный, что он относится к ранним годам поэта, до этого наименее освещенным. Озаглавлен он - 'Мое жизнеописание', написан в 1875 году и был приложен к поданному юношей Анненским прошению о допуске к экзаменам на аттестат зрелости, который ему предстояло сдать экстерном. Из содержания самого документа и обширного комментария его публикатора А. В. Орлова2, изучившего огромный архивный материал, вырисовываются события детства и юности Иннокентия Анненского и обстоятельства жизни семьи его родителей. Будущий поэт, как сказано, родился в 1855 году, 20 августа (1 сентября) в Омске, где тогда служил его отец Федор Николаевич (1815-1880), окончивший в 1832 году Царскосельский лицей. Он занимал пост начальника отделения Главного управления Западной Сибири. Семья Анненских (родители, старший брат, сестры поэта), ранее жившая в Петербурге, провела в Сибири одиннадцать лет; последний год прошел в Томске, куда Ф. Н. Анненский был назначен председателем Губернского правления. В 1860 году все они возвратились в Петербург. Приблизительно в это же время пятилетний Иннокентий перенес серьезную длительную болезнь, оставившую тяжелый след на всю его жизнь, так как она пагубно отразилась па состоянии сердца. Он, как рассказывает сам, рос ребенком слабым, игры сверстников его не занимали, он привык к обществу старших, полюбил чтение. Перечисляет он и те средние учебные заведения, в ко-
1 Впервые: Первые литературные шаги: Автобиографии современных
русских писателей / Собр. Ф. Ф. Фидлер. М., 1911; также:
Анненский И. Книги
отражений. М., 1979. С. 495. 5 торых ему потом привелось заниматься, притом успешно, хотя и с большими иногда перерывами, вызывавшимися болезнями. Первые годы после переезда в столицу в доме Анненских прошли, по-видимому, более или менее гладко. Глава семьи получил должность чиновника особых поручений в Министерстве внутренних дел, и выше этого он уже не подымался. А к концу 1800 - началу 1870-х годов материальные дела семьи расстроились, и причиной тому был он сам, так как пустился в рискованные частные сделки по купле и перепродаже товаров, оканчивавшиеся большей частью - по его коммерческой неопытности - неудачно и втягивавшие его в долги. За неплатеж по векселям на квартире Федора Николаевича не раз назначалась распродажа имущества. Все это компрометировало его как чиновника и кончилось тем, что в 1874 году его уволили в отставку; после этого он перенес апоплексический удар. Семье жилось трудно. Если детство Иннокентия Анненского было омрачено болезнью, то юношеские годы омрачила и бедность. В 1872 году прерывается и его обучение в частной гимназии. Причину автор 'Жизнеописания' не называет, но ее легко связать с материальными затруднениями семьи1. После этого готовиться к экзаменам на аттестат зрелости Анненскому пришлось самостоятельно, а отчасти, по-видимому, с помощью старшего брата, человека замечательной образованности и энергии. Сдав экзамены весной 1875 года, Иннокентий Федорович в том же году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Окончил он его в 1879 году по Словесному разряду, то есть как филолог, притом разносторонне подготовленный. Уже в 1879 году Анненский, горячо влюбившись, вступил в брак с женщиной старше его - Надеждой (Диной) Валентиновной Хмара-Барщевской, имевшей от первого брака двух сыновей-подростков. Заботы о новой семье целиком легли на Анненского. А в 1880 году у четы Анненских рождается сын. Для Иннокентия Федоровича с осени 1879 года начинается напряженная педагогическая деятельность. В ней три периода. Первый - петербургский, когда он преподает латынь и греческий язык в частной гимназии (с правами 'казенных') Ф. Ф. Бычкова, впоследствии Я. Г. Гуревича, одной из лучших и прогрессивных школ того времени. В 1890 году он читает лекции на Высших женских 1 Все эти факты полностью меняют существовавшее ранее представление о детстве и юности поэта: его сын Валентин, тоже поэт-лирик, писавший под псевдонимом 'В. Кривич', в мемуарном очерке (Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам // Лит. мысль. Пг., 1925, 3), долгое время служившем главным источником для биографии Анненского, изобразил обстановку в доме его родителей как вполне благополучную и сообщил также, что среднее образование отец его получил дома - за исключением, как он оговорил - 'одного случайного года'. 6 (Бестужевских) курсах. За это время он приобретает серьезный педагогический авторитет и некоторую известность в узкой ученой среде благодаря журнальным публикациям - статьям, рецензиям. Второй период - очень недолгий, с 1891 по 1893 год - киевский. Анненский получает назначение в Киев на должность директора Коллегии Павла Галагана, закрытого среднего учебного заведения, соответствовавшего четырем старшим классам мужской гимназии. Пребывание в Киеве закончилось для Анненского конфликтом с почетной попечительницей Коллегии Е. Галаган. Из письма ее к Анненскому явствует, что причиной конфликта явились педагогические принципы Анненского, о которых из всех других источников известно, что они отличались широтой и гуманностью. Дело кончилось, однако, благоприятным для него образом; ему предложено было вернуться в Петербург. И вот третий в последний период - петербургско-царскосельский: с 1893 года - директорство в 8-й гимназии в Петербурге, а с 1896 года - в Николаевской гимназии в Царском Селе, где административная сторона службы осложнена необходимостью общаться и считаться с местными властями в постоянной загородной резиденции царя. Здесь Анненскому пришлось испытать немалые неприятности и волнения, и здесь же в полной мере сказалось его гражданское мужество и бескомпромиссность: он решительно выступил в защиту своих воспитанников-старшеклассников, охваченных общим революционным подъемом в 1905 г. и принявших участие в уличных выступлениях, а в самой гимназии устроивших химическую обструкцию, которая заставила на время прекратить уроки. Она и стала предметом обсуждения на собрании педагогического совета совместно с родителями учеников. Здесь, как зафиксировано в протоколе, Анненский сказал, что 'он считает всех учеников гимназии благородными независимо от взглядов, заблуждений и даже проступков и полагает этот взгляд лично для себя обязательным. На вопрос одного из родителей, считает ли г-н директор благородными и тех, которые произвели обструкцию, г-н директор ответил утвердительно; означенные слова г-на директора занесены в протокол по настоянию присутствовавшего на собрании г-на Меньшикова' (реакционнейшего журналиста). Далее, после бурного обсуждения, Анненский заявил, что 'он лично убежден в нецелесообразности репрессивных мер'. Затем 'педагогический совет, удалившись в отдельную комнату, отклонил большинством голосов требование (части родителей. - А. Ф.) о принятии на себя расследования дела об обструкции'1. Таким образом, 1 ЛГИА, ф. 139, оп. 1, д. 10284, л. 74-77 и д. 10241, л. 102-104. Подробнее об этом этапе жизни поэта см. в кн.: Федоров А. В. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984. 7 твердая позиция Анненского была поддержана педагогическим советом и частью родителей. В итоге совещания никто из 'крамольных' гимназистов не пострадал. Но начальство из Петербургского ученого округа в министерства народного просвещения Анненскому этого не забыло. Собрание педагогов и родителей происходило в начале ноября 1905 года, а в первые же дни 1906 года он был удален со своего директорского поста и перемещен на должность инспектора Петербургского Учебного округа, требовавшую периодических и утомительных поездок в разные, нередко и отдаленные города Петербургской и соседних с ней губерний. Для Анненского, человека уже в летах и слабого здоровьем, с больным сердцем, это было тяжело; его это отрывало и от общения с молодежью, которое ему как учителю по призванию было дорого. Бросить же службу он не мог, так и не став до той поры профессиональным литератором, живущим на гонорары. Анненские же не отличались ни практичностью, ни расчетливостью, были хлебосольными хозяевами. Город Пушкина Анненский не покинул. По определенным дням он ездил в Петербург - для приема посетителей в Учебном округе и на заседания, выезжал в командировки. Исполняя свои новые обязанности инспектора, он внимательно следил за состоянием учебного дела в ревизуемых гимназиях и училищах, о чем свидетельствуют его подробные отчеты в Учебный округ. Приходилось ему и теперь вставать на защиту - уже не учеников, а учителей. Так, весной 1906 года при одной из первых поездок в Вологду он не дал хода возникшему было 'делу' о панихиде, отслуженной по лейтенанту П. П. Шмидту священником церкви при местной женской гимназии по просьбе двух учительниц, и для 'замешанных' в инциденте лиц все кончилось благополучно. Служба, казенщина все более угнетают Анненского. С осени 1908 года он, правда, возвращается к педагогической деятельности, притом даже на более высоком уровне: он приглашен читать лекции по истории древнегреческой литературы на Высших историко-литературных курсах Н. П. Раева. А в октябре 1909 года у него созревает решение оставить инспекторскую службу, так как пенсия к этому времени уже 'выслужена', и он подает прошение попечителю Учебного округа об увольнении от своей должности - правда, с просьбой о 'причислении' к министерству народного просвещения, что позволило бы ему сохранить часть жалованья по Ученому комитету, членом которого он состоит уже много лет, и о назначении ему так называемой 'усиленной пенсии', на которую он, видный педагог и ученый, имел основание рассчитывать. Но тут начальство и свело с ним счеты: отставка дана была сразу полная. Решено это было 20 ноября. и точно неизвестно, успел ли узнать Анненский об исходе своего дела. А 30 ноября 1909 года в половине восьмого вечера он, после очень утомительного дня в Петербурге, скоропостижно скончался от паралича 8 сердца на ступенях подъезда Царскосельского (ныне Витебского) вокзала. Похороны его в Царском Селе, собравшие 4 декабря огромную толпу, показали, насколько он был любим и популярен как человек и как учитель. О нем как о поэте знали тогда немногие. 2 Если вехи житейской биографии Анненского устанавливаются легко, то сложнее обстоит дело с вехами его поэтического творчества. Хронологическая канва то прослеживается, то прерывается. Писать стихи поэт начал рано, еще в 1870-х - начале 1880-х годов, но к ним не возвращался, не собирался их печатать, отзывался о них иронически. И действительно, те стихи1 - слабые, дилетантские, повторяющие общие места и даже штампы русской лирики второй половины XIX века. Потом наступает большой, по-видимому, перерыв - до 1890-х годов, от которого сохранилось два-три датированных стихотворения, уже предвещающих зрелого мастера. В наступающем затем периоде поэтической зрелости хронологические вехи прослеживаются плохо: датированы либо поддаются приблизительной датировке немногие, в общем, стихотворения. При жизни поэта вышел в свет лишь один небольшой сборник оригинальных стихов и переводов - 'Тихие песни' - в 1904 году, вышел под псевдонимом-анаграммой Ник. Т-о, составленной из букв его имени, но легко допускавшей прочтение как 'Никто', и здесь был скрыт важный для поэта мифологический намек: так назвался мудрый Одиссей, чтобы спастись от ярости одноглазого чудовища циклопа Полифема. Вся остальная часть лирического наследия Анненского, за исключением отдельных стихотворений, появлявшихся в журналах, газетах, альманахах, обнародована только посмертно: в 1910 году издан ставший впоследствии знаменитым сборник 'Кипарисовый ларец', подготовленный еще при его участии, но окончательно скомпонованный его сыном, и еще через очень большой интервал, в 1923 году, - сборник 'Посмертные стихи'. При жизни автора вышли три его трагедии на сюжеты античных мифов: 'Меланиппа-философ' (1901), 'Царь Иксион' (1902), 'Лаодамия' (1906), четвертая - 'Фамира-кифарэд' - посмертно (1913). И почти все время, кроме своего последнего года, Анненский находится в литературном одиночестве, почти не общается с той средой поэтов и критиков - деятелей 'нового искусства', с которой его могли бы сближать и вкусы и интересы; вращается он преимущественно в кругу ученых- 1 Их немного. Они хранятся в ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1. 9 филологов, таких, как его друг профессор-славист С. К. Булич, как филолог-классик профессор Ф. Ф. Зелинский, или высокообразованных коллег-педагогов, как друг молодости А. Г. Шалыгин, как сослуживцы А. А. Мухин или П. П. Митрофанов. В 1890-х годах, еще в Киеве, Анненский приступил к огромному труду, который стал для него делом жизни и который оп почти довел до конца - к полному переводу всех трагедий древнегреческого драматурга Еврипида с большими статьями о каждой из них и богатым комментарием. Некоторые трагедии отдельными изданиями, а также в 'Журнале министерства народного просвещения' появились еще в 1890-х годах, но только в 1906 году часть их вышла в свет - первый том издания 'Театр Еврипида' в издательстве 'Просвещение'. Издание это не получило продолжения: оно, хотя было благоприятно встречено критикой, не распродавалось, лежало в магазинах. Анненский с 1880-х годов выступал и в специальных филологических и педагогических журналах с рецензиями на переводы произведений античных авторов, на учебные и научные издания и со статьями по педагогическим вопросам и на темы литературные - о русских поэтах и прозаиках XIX века. Но только в 1906 году он издаст книгу очерков-эссе под заглавием 'Книга отражений', а в 1909 году - 'Вторую книгу отражений'; в них он высказывается и о русских, и о западноевропейских авторах - классиках и некоторых современниках. К последним месяцам жизни относится и сближение его с группой петербургских литераторов-модернистов, которые объединялись вокруг редакции нового журнала 'Аполлон', начавшего выходить в конце того года. На свое участие в этом журнале поэт поначалу возлагал большие надежды, оправдавшиеся далеко не полностью. И вот - своеобразная картина: произведения Анненского в разных жанрах появляются в небольшой промежуток времени с 1901 по 1910 год, складываются в некое единство, автор же сразу предстает как зрелый мастер. Но критика очень сдержанна по отношению к нему. Даже в своей сочувственной рецензии на 'Тихие песни' Блок6 высказался о них как-то приглушенно, а в письме к Георгию Чулкову потом признался, что почему-то 'старался быть как можно суше'7. Рецензия Брюсова была снисходительно-одобрительной8. Оценки двух 'Книг отражений' оказались поверхностными. Более положительные суждения раздавались о трагедиях Анненского и его переводах из Еврипида, но писали о них главным образом филологи-классики, и их мнение не получало особого резонанса.
1 Слово. 1906. 6 марта: Лит. приложение. ? 5. См. также: Блок А.
Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. С. 620. А если добавить к этому, что все принадлежавшее перу Анненского выходило в свет в малозаметных изданиях (иногда за счет автора), малыми тиражами, то еще более понятным становится факт его малой известности при жизни. Между тем труд, вложенный во все это, был огромен даже для профессионального литератора, занятого только своим творчеством, а ведь параллельно с этим трудом протекала большая педагогическая и нелегкая, чреватая многими неприятностями и треволнениями административная деятельность. Анненскому же присуща была во всяком деле - не только литературном - чрезвычайная добросовестность и строгость к себе. К счастью для него, ему была свойственна и твердая творческая воля - качество, благодаря которому он успел так много сделать за свою недолгую жизнь. Учителем же он был по призванию, и недаром один из мемуаристов писал, что 'из греческой грамматики он делал поэму'1, а многолетний сослуживец Анненского А. А. Мухин в некрологе его вспоминал, что 'он был кумиром своих учеников и учениц'2. Среди современников Анненского были и апологеты, правда, немногочисленные, невлиятельные и - увы! - недалекие. Они и создали после его смерти легенду о нем как о певце Красоты, 'мученике красоты'. Это мнение вполне согласовывалось и с распространенным долгое время представлением о его якобы 'декадентстве', которому он отдал известную дань лишь в стихах более ранних по времени. На самом деле все .его творчество питалось реальными впечатлениями русской жизни, которую он знал в широких пределах. Это и обусловило его глубокую правдивость.
1 См.: Голлербах Э. Ф.
Из загадок прошлого (Иннокентий
Анненский и Царское Село) // Красн. газета. 1927. 3 июля (веч. вып.). 3 В стихотворении 'Памяти Иннокентия Анненского' Н. Гумилев (а он окончил Царскосельскую гимназию в 1906 году и часто общался с поэтом в последний его год) запечатлел его образ на фоне вечернего парка и назвал его 'последним из царскосельских лебедей'. Красивое определение прочно связалось с именем поэта. Спору нет, город муз сыграл в жизни Анненского немалую роль: именно на то время, которое он провел здесь, приходится высший взлет его творчества. Но здесь же он пережил и тревоги и потрясения, о которых была речь. Помету 'Царское Село' или буквы 'Ц. С.' носит ряд его датированных стихотворений. Образы, связанные с этим городом, с его парками, вошли в лирику Анненского, но то не образы торжественного и ра 11 достного Царского Села, которые памятны по стихам Пушкина, и не черты элегической величавости, отраженные поэзией Тютчева. Образы царскосельских парков у Анненского не только элегичны, но и трагичны. Стихотворение 'Расе. Статуя мира' завершается строками:
О, дайте вечность мне, - и вечность я отдам Или - стихотворение 'Я на дне' - о статуе Андромеды 'с искалеченной белой рукой' и ее обломке, упавшем в бассейн, где
Из тяжелых стеклянных потемок И не созерцанием ли тех же знаменитых парков навеяны строфы стихотворения 'Сентябрь' в 'Тихих песнях':
Раззолоченные, но чахлые сады
И желтый шелк ковров, и грубые следы, Помечены 'Царским Селом' еще два стихотворения, трагичные тоже, трагичные при всей своей будничности, даже прозаичности. Вот 'Нервы. Пластинка для граммофона', где в зачине и концовке проходят строки:
Как эта улица пыльна, раскалена! А в обрамлении этих строк - разговор раздраженных и чем-то страшно напуганных супругов, кусок гнетущего обывательского быта годов реакции. Вот 'Прерывистые строки' - прощальный, именно прерывистый, прерывающийся, обрывающийся диалог двух любящих, по-видимому, немолодых людей, разъединенных силой жизненных обстоятельств, перед приходом поезда, перед разлукой. За этими образами царскосельского малого мира для Анненского встает образ большого мира тогдашней России - со всей уродливостью царящих в ней порядков и отношений, со всей жестокостью ее государственного строя. В стихотворении 'Петербург' поэт создал зловещий образ императорской столицы - обвинение российскому самодержавию в его прошлом и настоящем, предвещающее его близкое крушение: 12
А что было у нас на земле,
Уж на что был он грозен и смел, И знаменательно, что строка о двуглавом орле в черновом автографе имела зачеркнутый вариант: 'Чем силен еще хищник двуглавый' - явно невозможный для публикации в журнале 'Аполлон', где появилось стихотворение. Анненский тяжело пережил наступление политической реакции после первой русской революции, те кровавые расправы, которые правительство обрушило на недовольных и непокорных. Внимание поэта привлекли события в Прибалтике - в Эстонии, где революционные выступления были также безжалостно подавлены. Об этих фактах он узнал из книги журналиста В. Климкова, вышедшей в 1906 году, и так и озаглавленной: 'Расправы и расстрелы' (ее тираж был вскоре же конфискован и уничтожен1). И возникло стихотворение 'Старые эстонки' - о матерях казненных революционеров, с которыми в ночном кошмаре разговаривает поэт, упрекающий себя в малодушии, в безволии, в пассивности своего сочувствия к жертвам:
Затрясли головами эстонки.
Спите мирно, палач с палачихой!
Добродетель... Твою добродетель 'Петербург' и 'Старые эстонки' - высший взлет гражданского пафоса в поэзии Анненского. И эти два стихотворения не случайны в ней. Анненский - большой и мужественный русский поэт, уловивший и преломивший в своих стихах голоса улицы, черты 1 Об этом см: Лавров А. В. и Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры. Ежегодник. 1981. М., 1983. С. 122. 13 деревни, образы простых людей. Тому свидетельство - 'Шарики детские', монолог продавца воздушных шаров, зазывающего покупателей, и 'Песни с декорацией', триптих, куда входят 'Гармонные вздохи' - полусвязная речь подвыпившего калеки-инвалида русско-японской войны, 'Без конца и без начала' - колыбельная, которой усталая мать-крестьянка баюкает ребенка, и 'Колокольчики' -дорожная песня колокольчиков. Дорожные же впечатления отражены во многих стихотворениях - таких, как 'В дороге', 'Картинка', 'Опять в дороге' ('Луну сегодня выси...') и 'Зимний поезд', и всегда эти впечатления рождают раздумья о неблагополучии жизни, о ее несправедливом устройстве:
Дед идет с сумой и бос, Достоевского Анненский назвал 'поэтом совести', и это определение в полной мере приложимо к нему самому. Юрий Нагибин в статье об Анненском высказал оригинальную мысль: '...Анненскому не удалось сделать то, что удалось Блоку: он слишком рано ушел - в черные годы реакции, не создав своих 'Двенадцати' (...) Если позволено мечтать о прошлом, то совсем нетрудно представить себе 'Двенадцать' Иннокентия Анненского: ведь, помимо всего прочего, он обладал ухом, чутким к разговорной, уличной речи, знал повадку простых людей; этот изысканный человек отлично ориентировался в шумах повседневности и вполне мог создать народную революционную поэму, доживи он до дней, которые сам предрекал'1. Да, трудно, конечно, гадать о том, что могло бы быть. Но несомненно, что и в идеологии, и в поэтике Анненского были условия для создания поэмы ли, стихотворения ли, которые перекликались бы с поэмой Блока и могли бы по силе сравняться с ней. Максимилиан Волошин сказал об Анненском, что это был 'нерадостный поэт'. Это и верно, и в то же время не исчерпывает существа его поэзии. Конечно, во многих стихах проходят мрачные мотивы - образы бреда и кошмаров, картины кладбищ и похорон, вообще - выступают теневые стороны жизни. Но попытки некоторых критиков прошлого изобразить его в декадентском вкусе - 'певцом отчаяния и смерти' (встречающиеся ныне лишь у немногих зарубежных литературоведов) - несостоятельны и неубедительны как противоречащие содержанию его творчества в целом. Анненский никогда не воспевает смерть, не склоняет перед ней голову и не 1 Нагибин Ю. Анненский // Смена. 1986. ? 7. С. 27. 14 утешает себя - в отличие от многих поэтов-романтиков и символистов - надеждой на личное бессмертие и на загробное воздаяние. Окружающий его мир - мир людей, мир природы, мир вещей, так ярко запечатленный в его стихах,- не иллюзорный, каким его хотели считать иные из символистов, а, бесспорно, земной, материальный. Истинно трагический поэт мужественно смотрит в глаза смерти и жизни. Это относится и к Анненскому. Ему принадлежат жизнеутверждающие строки:
Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом Страх жизни, как и страх смерти, чужд поэту, сколь некрасивой, безобразной, даже отталкивающей ни была бы действительность. И все его творчество, включая драматургию и критическую прозу, проникнуто острым чувством беспокойства за все живое, за все сущее, глубоким сознанием неповторимости бытия и ответственности за все окружающее и совершающееся, иначе - говоря его же словами - 'за все, что не-я'. Это, думается, и определяет высокую актуальность произведений Анненского в свете наших дней, когда все трезво мыслящее человечество объято той же тревогой. Тревогой окрашена у Анненского и лирика природы, которая у него лишь совсем редко бывает живописно-созерцательной ('Ноябрь', 'Ветер', немногое другое). На фоне пейзажа - будь то дорога в лесу морозной лунной ночью или открытое поле знойным днем - появляются фигуры простых обездоленных людей ('дурашного' парнишки, босого деда с сумой, спящих землекопов, девочки в лохмотьях верхом на лошади), взывающие к совести поэта. Анненский не раз бывал за границей - несколько раз во Франции, один раз в Италии. Но следы зарубежных впечатлений в его стихах единичны, хотя и ярки ('Villa nazionale', 'Буддийская месса в Париже'). Он поэт природы русской и более всего - северной. Даже в стихотворениях, посвященных Крыму, южные краски приглушены и мысль поэта возвращается к тому, что ему близко:
Я не трону весны - я цветы берегу,
А еще потому, что в сиянье сильней Мир внешний и внутренний мир в поэзии Анненского неотделимы, один переходит в другой. И красота в окружающей природе 15 не только радует, но волнует и тревожит как напоминание о человеческой ответственности за чужие судьбы. В коротком стихотворении 'Гармония' - сперва 'эмалевые краски' осеннего утра на морском берегу, а в заключительной строфе - раздумье о той цене, которой куплена прелесть созерцания:
А где-то там мятутся средь огня Гармония обернулась дисгармонией. 4 У каждого из больших русских поэтов начала века были, конечно, свой темперамент, свой стиль, свой голос - то, что делало одного непохожим на другого. Вячеславу Иванову присуща была величавая торжественность тона и сложная архаичность языка, Бальмонту - восторженная сосредоточенность на самом себе и возвышенная цветистость выражения, Андрею Белому - нервная порывистость, то скорбная, то ироническая, Федору Сологубу - тревожная самоуглубленность, заставлявшая его видеть сплетения житейски-обыденного с фантастически-призрачным, Валерию Брюсову - строгая, чуть суховатая изысканность, сдержанная приподнятость, Александру Блоку - тоже приподнятость, но всегда взволнованная, глубокая пережитость всех созерцаний и размышлений, пронзительная искренность самопризнаний. Лирическое 'я' этих поэтов или - иначе - их лирический герой принимали иногда особый облик и начинали говорить от имени исторических или мифологических персонажей (Брюсов) или от имени рыцаря, носителя мифа о Прекрасной Даме (ранний Блок), или даже от лица воображаемой собаки (Сологуб). Лирическое 'я' у Анненского прежде всего естественно, просто, как бы полностью приближено к человеческому 'я' автора, и этому соответствует сдержанность тона при всей внутренней эмоциональности, отсутствие громких или вычурных слов, преобладание слов привычных, порою подчеркнутая разговорность и даже будничность речи и - что особенно важно - сосредоточенность на соотношении своего 'я' с другими 'не-я', особая чуткость поэта к 'реальным воздействиям жизни' (выражение его из статьи о Достоевском). Основная черта творчества Анненского - так же как и Блока - великая человечность. Примечательна и краткость, сжатость выражения поэтической мысли. У Анненского сравнительно редки стихотворения, зани- 16 мающие больше страницы. Он умел в немногих, единственно необходимых словах сказать многое, как в стихотворении 'Кулачишка':
Цвести средь
немолчного ада
Любиться, пока
полосою
Скормить Помыканьям и
Злобам Горькая женская доля (в журнальной публикации стихотворение так и называлось 'Доля') показана и скупо и резко, сконцентрирована в трех кадрах, а сам 'кулачишка' остался за сценой. Сказано только о его жертве, об обстановке, в которой она 'цвела' и погибла, многое не договорено, но тем выразительнее смысл заглавия. Здесь впору наметить и то общее, что объединяло Анненского с русскими поэтами начала века, но что у каждого из них выливалось в органически своеобразную форму. Поэзия русского символизма добилась высокого совершенства в насыщении поэтического слова емким, глубоким, многообразным смыслом, идя путем намеков и недомолвок, пропусков каких-то звеньев логической цепи, говоря больше, чем если бы все было обозначено точно, прямо, со всей определенностью, иной раз оставляя читателя перед вопросом, допускающим не один ответ, заставляющим работать мысль и чувство. Во многих стихотворениях Анненского проходят целые цепи вопросительных фраз, повторяющихся вопросов, как будто удивленных ('Träumerei', 'Лунная ночь в исходе зимы', 'Что счастье', 'Тоска кануна', 'Отчего, когда сны изменили' и другие), и вопросом же часто заканчиваются стихотворения. И недаром в его стихах так много предложений, как будто нарочито не доведенных до конца, предполагающих пропуск чего-то ушедшего в подтекст. И все это не обедняет слово или фразу, а в конечном итоге обогащает их новым значением. Сам Анненский в статье 'О современном лиризме' сказал о дорогих для него принципах поэтического творчества: 'Слова не только текут, но и светятся'1. В осуществлении принципа смысловой многоплановости важную роль играли в стихах Анненского также и контрасты, в частности, переходы из одной тональности речи в другую, сочетание лириче 1 Аполлон. 1909. ? 1. С. 17. 17 ского и сугубо разговорного, обыденного. Так, в стихотворении 'Дождик':
Из сердца за Иматру лет В пейзаж поэт легко вводил, как нечто естественное и само собой разумеющееся, областные слова - вроде таких, как 'кирьга' ('Июль, 2') или 'груда' ('Мой стих'). Исключительное своеобразие поэзии Анненского раньше других оценили поэты. Поражала прежде всего искренность, человеческая подлинность голоса. Блок, проявивший сдержанность в оценке 'Тихих песен', автор которых поначалу скрывался под псевдонимом, вскоре в письме к нему, по поводу двух стихотворений этого сборника, признался: 'Это навсегда в памяти. Часть души осталась в этом'1. Другие отклики появились позднее, и поэт о них уже не узнал. Брюсов в рецензии на 'Кипарисовый ларец' отозвался об авторе: 'Его поэзия поразительно искренна' и, пользуясь словами Баратынского, сказал о 'лица необщем выраженье'2, свойственном ей. Рано ушедший из жизни Виктор Гофман, говоря о той же книге, отметил очень важную особенность: 'богатый, полный, живой язык, в котором иногда - простонародная меткость и что-то подчеркнуто и традиционно русское. <...) У него именно живой разговорный язык, а не тот условный, искусственно приготовленный стиль, которым так часто пишут теперь поэты, гордящиеся тем, что их не читают'3. Блок на 'Кипарисовый ларец' не откликнулся рецензией, но в письме к сыну поэта признал в этой книге для себя 'невероятную близость переживаний'4. С особой заинтересованностью и энергией отстаивал достоинства поэзии Анненского Н. Гумилев. В статье 1910 года 'Жизнь стиха' он попытался сформулировать ее сущность: 'И. Анненский (...) могуч мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже. Он любит исключительно 'сегодня' и исключительно 'здесь', и эта любовь приводит его к преследованию не только декораций, но и декоративности'5.
1 Блок А. Т. 8. С. 152. 18 И еще - суждение того же поэта в рецензии на 'Кипарисовый ларец': 'Для него (Анненского. - А. Ф.) в нашей эпохе характерна не наша вера, а наше безверье, и он борется за свое право не верить с ожесточенностью пророка. С горящим от любопытства взором он проникает в самые темные, в самые глухие закоулки человеческой души; для него ненавистно только позерство...'1 Поэты оказались единодушны в признании той правдивости и выразительной силы слова, которая определяет своеобразие лирики Анненского. Ключом к вопросу о том, как возникло это своеобразие, где его истоки, в известной степени могут послужить более ранние критические статьи поэта и его переводы: те и другие отражают его интересы и пристрастия, тот идейный и художественный опыт, на который он опирался. 5 Все то время, когда созревало лирическое творчество Анненского, он был внимательнейшим читателем русских писателей XIX века - и прозаиков (Гоголя, Достоевского, Гончарова), и поэтов (от Пушкина и Лермонтова до Полонского, А. К. Толстого, А. Н. Майкова). И не только читателем, но также исследователем-филологом, написавшим о них ряд статей, которые появились в педагогических журналах ('Воспитание и обучение', 'Русская школа') и рассчитаны были на то, чтобы привить учителю вкус к эстетическому истолкованию и анализу произведений литературы. Почвой для лирики Анненского - так можно полагать - явилась русская психологическая проза XIX века, прежде всего творения Гоголя и Достоевского, их искусство проникновения в глубины человеческой души, и русская лирика - не только ее золотого, но и серебряного века. Однако напрасны были бы поиски текстовых совпадений, тем более заимствований или даже следов 'навеянности' - настолько органично был переработан, освоен, вернее - переплавлен опыт предшественников. Несомненно лишь, что Анненским унаследована гуманистическая сущность созданного русскими классиками и их мастерство, традиция уважения и сострадания к человеку и зоркое внимание к русскому слову. А к именам поэтов, о которых Анненский писал, надо прибавить имена двух лириков, о которых он не писал, но которые, как о том свидетельствует само его творчество, имели для него бесспорное значение: это Баратынский и Тютчев, чья философская лирика и стихи о природе созвучны его мыслям об окружающем нас мире, одухотворяемом и чувством, и фантазией людей. 1 Гумилев Н. Письма о русской поэзии. С. 87. 19 И еще в какой-то мере оказалась близкой Анненскому романсно-песенная струя в русской поэзии прошлого: об этом говорят тоже отнюдь не цитатные, а общестилистические отзвуки в отдельных стихотворениях 'Тихих песен' ('На воде', 'Декорация', 'Молот и искры') и 'Кипарисового ларца' ('В марте', 'Романс без музыки', 'Осенний романс'). У лирики Анненского есть также западноевропейские связи. Органической частью его поэзии стали переводы. Ими он начал заниматься, по-видимому, параллельно с первыми лирическими опытами зрелого периода, причем оригинальная лирика питала переводы, а переводы питали собственное творчество. Недаром на титульном листе 'Тихих песен' значилось: 'с приложением сборника стихотворных переводов 'Парнасцы и прóклятые', составивших примерно половину книги; в 'Посмертных стихах' (1923) переводы тоже образуют значительный раздел. С немецкого Анненский переводил Гете, Гейне, поэта-романтика Вильгельма Мюллера, модерниста начала XX века Ганса Мюллера, с итальянского - Аду Негри, с английского - Лонгфелло, больше же всего - поэтов французских, наиболее ему близких. Это прежде всего Леконт де Лиль, глава так называемой 'парнасской школы'. Он глубоко презирал буржуазную действительность Второй империи и Третьей республики, но свой протест выражал пассивно - путем ухода в мир высокого искусства, к историческим и мифологическим темам, афишировал свою аполитичность, которой он изменил, однако, в 1871 году, чтобы на позорное поражение страны во франко-прусской войне и на крушение героической Коммуны откликнуться стихотворением 'Вечор после битвы'; в нем он проклял бедствия войны, но благословил любые жертвы, приносимые во имя свободы. 'Прóклятые поэты', как называли себя первые французские символисты (Бодлер, Верлен), а вслед за ними их продолжатели (Артюр Рембо, Корбьер, Шарль Кро, Роллина), в отличие от парнасцев, вовсе не стремились уйти от современности и повседневности, не закрывали на нее глаза, напоминали о ней грубыми и резкими образами своих стихов, осмеивали ценности, дорогие сердцу буржуа. Их протест был направлен против рутины в искусстве и в жизни, против штампов красивости и лицемерной благопристойности, против многообразных проявлений мещанства - и в конечном счете против всего морально уродливого социального уклада. А двое из 'проклятых' приняли прямое участие в революционных событиях своего времени: великий трагический поэт Бодлер боролся на баррикадах 1848 года и начал издавать революционную газету; Артюр Рембо сражался как стрелок в рядах коммунаров 1871 года, и оба они тяжело переживали крушение своих надежд на переустройство общества. И даже тончайший лирик Верлен, занимавший скромную 20 должность чиновника в парижском магистрате, остался на своем посту в грозные дни Коммуны, служа ее делу как сотрудник бюро прессы. Что общего в тех стихах, которые избрал Анненский для передачи на русском языке? Объединяющая их черта может быть сформулирована строкой из переведенного им стихотворения 'Дня нет уж' Лонгфелло: 'Биенье тревожное жизни'. Именно это привлекало его в оригиналах, это роднило их с его поэзией. В своей рецензии на 'Тихие песни' Блок проницательно отметил 'способность переводчика вселяться в душу разнообразных переживаний'1. Переводы для Анненского - путь к овладению другими голосами, проникновения в другие внутренние миры. С одной стороны, привлекало родственное и созвучное; раннему переводу 'Шарманщика' В. Мюллера потом откликнется его собственное - 'Старая шарманка', 'Двойник' Гейне оказывается в некотором соответствии с 'Квадратными окошками' из 'Трилистника призрачного', а 'Слепых' Бодлера соединяют нити с теми стихами русского поэта, где сильнее всего звучит голос совести и сострадания к обездоленным жизнью. Часто Анненский переводит стихи столь же мягко лиричные, как его собственные (например, стихи парнасца Сюлли Прюдома) или столь же сдержанно трагичные, но нередко подлинник дает ему стимул, чтобы выйти за пределы собственных лирических жанров или своей индивидуальной манеры, требуя объективных форм стихотворного повествования, переключения на героические или экзотические мотивы ('Смерть Сигурда' и 'Дочь эмира' Леконта де Лиля, 'Преступление любви' Верлена) или отказа от приглушенности, побуждая говорить громко и властно, давать волю краскам и эмоциям, гневу и насмешке (так, в переводах из Бодлера, в переводе из Верлена - 'Я устал и бороться и жить и страдать', в переводах из Роллина, из Корбьера, из Ады Негри). Переводы становились продолжением собственной лирики, но, конечно, отнюдь не повторением ее и не вариацией на ее темы. В своих переводах поэт часто и даже подчеркнуто удаляется от того, что принято называть 'буквой подлинника': многое опущено или привнесено от себя, одни особенности утрированы, другие ослаблены. И все же во всем этом есть система: Анненский сосредоточивает внимание на отдельных, но важных чертах и передает их верно и выпукло, остальное же воспроизводят, исходя из них, создавая фон, на котором выделяются более красочные пятна. Целое отображается через отдельное, которое тем самым наделяется типизирующими чертами. Художественный принцип оригинала сохраняется. Вот почему эти переводы значимы для нас не только как стихи большого рус- 1 Блок А. Т. 5. С. 621. 21 ского поэта, но именно и как переводы, освещающие оригиналы, дающие художественное знание о них. И в своем целом, как особая часть творчества Анненского, переводы эти образуют своеобразный внутренне целостный мир. 6 По-своему связаны с лирикой Анненского и его трагедии: они - подобно пьесам Блока - глубоко лиричны. Но в то же время они насыщены событиями и переживаниями, то есть подлинно драматичны. Оригинальным трагедиям Анненского предшествовала упорная и вдохновенная работа над переводом театра Еврипида. Влечение Анненского к этому драматургу было закономерным: из трех великих трагиков древней Греции он - самый человечный. И его отличает особая тонкость в изображении психологии героев и глубокое сочувствие к их страданиям. Современному читателю и зрителю он ближе, чем Эсхил или Софокл. Для своих трагедий Анненский воспользовался сюжетами тех малопопулярных мифов, которые легли в основу трех не дошедших до нас трагедий Еврипида и одной - Софокла. Воспользовался он и формой античной трагедии, в которой непременно участвует хор, а действие совершается на одном месте и в течение суток - от рассвета до наступления ночи или следующего утра. Но при этом трагедии Анненского - вовсе не стилизация 'под Еврипида' или 'под античность'. Предуведомление ('Вместо предисловия') к его первой трагедии 'Меланиппа-философ' (1901) содержит важное утверждение: 'Автор трактовал античный сюжет и в античных схемах, но, вероятно, в его пьесе отразилась душа современного человека. Эта душа столь же несоизмерима классической древности, сколь жадно ищет тусклых лучей, завещанных нам античной красотою1. С лирикой Анненского, в которой античные мотивы отсутствуют, его трагедии роднит человеческое содержание. Их герои стоят не на котурнах, а ходят по земле, как обыкновенные люди, они хранят верования, завещанные предками, они принадлежат своему миру, но чувства их по-современному близки нам; автор придает их речам как бы разговорную доверительность, можно бы сказать - 'чеховские' оттенки, задушевную простоту, порою - приглушенность, скорее напоминающую новейшую драму. Действующие лица, в сущности, столь же сдержанны, как лирическое 'я' в стихотворениях Анненского. Им чужды высокие тона, восклицания. Говорят они то задумчиво, словно всматриваясь в окружающее, то прерывисто, внезапно переходя от одной мысли к другой, то перебивая себя, то переспрашивая - как в современной психологической пьесе. 1 Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959. С. 308. 22 В переводах трагедий Еврипида критики отмечали у Анненского некоторую степень модернизации: широкое использование ремарки, не встречающейся у античных драматургов, частое применение рифмы, также чуждой им, употребление отдельных анахронизмов - названий предметов, неизвестных эллинской культуре (как, например, смычок) и некоторых, немногочисленных правда, слов современной бытовой окраски. Все это приближало творение древнего автора к новому читателю. И те же особенности еще более ярко выступают в оригинальных трагедиях Анненского - и богатая ремарка, и постоянное появление рифм (как в партиях хоров, так и в монологах и диалогах), и большее, чем в переводах из Еврипида, количество словесных анахронизмов (в частности, в драме 'Фамира-кифарэд'). Драматург с большим художественным тактом создает равновесие между образами античного мира и этими напоминаниями о современности, ее речевыми приметами. Последние хотя и выступают как подчеркнутая условность, не противоречат впечатлению правдивости и цельности характеров героев и героинь, правдоподобию их поведения в тех жестоких обстоятельствах, с которыми они сталкиваются. Герои и героини трагедий Анненского (в том числе и тех двух, более ранних по времени написания, которые не вошли в эту книгу) - все молоды и всецело верны тому, что движет их жизнью. У Меланиппы - это любовь к ее детям и мысль о высшей мировой гармонии, у царя Иксиона - его гордое дерзание, у Лаодамии - любовь к убитому мужу, которой она готова всем пожертвовать, у Фамиры - одержимость музыкой. И все они сохраняют высокое человеческое достоинство под обрушивающимися на них ударами судьбы, перед неразумием старших, перед лицом неправедных богов. Античный миф и античная поэзия наделили властителей Олимпа не только сверхчеловеческими свойствами, но в не меньшей степени и человеческими недостатками и просто пороками (это особенно касается Зевса и его супруги Геры). Они себялюбивы, надменны и по своей прихоти играют судьбами людей. В трагедиях Анненского они то косвенно, то прямо участвуют в действии. В 'Лаодамии' и 'Фамире-кифарэде' провозвестником и исполнителем их воли выступает Гермес. Он не скрывает того, что боги равнодушны к несчастиям человека. На обращенный к нему вопрос предводительницы хора в 'Лаодамии':
О бог, ужель страданья наши точно он отвечает:
Они нужны, но вам. Свободны боги, 23 Носителем сострадания к человеческому горю в 'Лаодамии' (как и в предшествующих ей двух трагедиях) является хор. В 'Фамире-кифарэде' оба хора менад, увлеченных служением Вакху, безучастно и только с любопытством смотрят на 'безлюбого' героя, равнодушного и к вину, и к женщинам. Сатиры, эти низшие среди божественных существ мифического мира, поначалу тоже дивятся его странностям, но по мере приближения к жестокой развязке становятся сострадательнее и вносят в ход действия, сперва лирически окрашенного, потом трагически тревожного, некоторый комический элемент, придающий целому своеобразную остроту и динамичность. В этой 'вакхической драме', как ее обозначил автор, он наиболее далеко отошел от канона античной трагедии и вместе с тем достиг особой силы. Поэтическую драматургию Анненского не назовешь 'театром для чтения', но фактом остается то, что она разделила судьбу пьес, написанных поэтами - его современниками (Блоком, Брюсовым, Сологубом, Вяч. Ивановым, М. Кузминым), либо не попадавших на сцену, либо удерживавшихся на ней недолго, хотя бы им и удалось привлечь внимание зрителей и критики. Первые три трагедии Анненского совсем не увидели света рампы, а 'Фамира-кифарэд', поставленный в ноябре 1916 года в Камерном театре в Москве, прожил недолгую сценическую жизнь. Жалеть ли о том? Свою рецензию на издание этой последней пьесы Анненского Осип Мандельштам закончил такими словами: 'Она (пьеса. - Л. Ф.) написана поэтом, питавшим глубокое отвращение к театральной феерии, и не как советы исполнителям, а как само исполнение следует понимать чудесные ремарки, в выразительности не уступающие тексту. Пляски и хоры... воспринимаются как уже воплощенные, и музыкальная иллюстрация ничего не прибавит к славе 'Фамиры-кифарэда'. Для чего, в самом деле, тимпан и флейту, претворенные в слово, возвращать в первобытное состояние звука?'1 Это можно было бы сказать и обо всей драматургии поэта. 7 То, что Анненский написал о русских и западноевропейских классиках и объединил в 'Книге отражений' (1906) и 'Второй книге отражений' (1909) - в отличие от его статей 1880-х годов - нельзя назвать привычным и суховатым словом 'статьи'. Сам он в предисловии к первому из этих сборников не случайно употребил слово 'очерки'. Автор в своей критической прозе периода ее выс- 1 Мандельштам О. Слово и культура. М., 1986. С. 250. (Впервые в газете: День. 1913, 8 окт. Приложение: Литература. Искусство. Наука. Вып. I). 24 шего расцвета остается и лириком, и драматургом. Каждый из очерков - своего рода поэма, посвящаемая писателю, чаще - определенному произведению; это монолог, то лирический, то иронический, обращенный то к читателю, то к автору или к герою, содержащий и прямую речь персонажей, и речь несобственно-прямую, так что в каждой из этих поэм звучат многие и разные голоса. Здесь вполне уместен термин 'критическая проза', примененный Д. Е. Максимовым к критическим сочинениям Блока1 и подчеркивающий их особое - художественное - качество. Смысл, вложенный Анненским в заглавие обеих книг критической прозы - 'Книга отражений' и 'Вторая книга отражений',- объяснен им в предисловии к первой из них: 'Критик стоит, обыкновенно, вне произведения, он его разбирает и оценивает. Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою. Вот в каком смысле мои очерки - отражения, это вовсе не метафора'. Литература для Анненского - глубоко личное переживание. А принцип выбора авторов и произведений, о которых он говорит, и принцип сочетания самих эссе подчеркнут в предисловии ко 'Второй книге отражений': 'Я пишу здесь только о том, что вес знают, и только о тех, которые всем нам близки. Я отражаю только то же, что и вы. Но самая книга моя, хотя и пестрят ее разные названия, вовсе не сборник. И она не только одно со мною, но и одно и себе. Мои отражения сцепила, нет, даже раньше их вызвала моя давняя тревога'. То 'биенье тревожное жизни', которое так сильно сказывается и в оригинальной поэзии Анненского, и в его переводах, и в драматургии, пронизывает также его художественно-критическую прозу, определяя и его пристрастие к авторам, их произведениям, их героям. Все очерки, посвященные русской литературе, проникнуты острым чувством неблагополучия жизни - и не жизни вообще, а именно русской жизни, как современной героям литературных произведений, так и современной самому Анненскому. И его очерки - не историко-литературные исследования, а именно произведения критика. Это вполне естественно: ведь некоторые из тех, о ком он писал: Лев Толстой, М. Горький, Л. Андреев, Бальмонт - были его современники; Чехов, умерший в 1904 году, и Ибсен, умерший в 1906 году, продолжали оставаться остросовременными. Тургенев и Достоевский принадлежали еще живому прошлому. Достоевский и Толстой вызывали страстные споры современников Анненского, так же как и Гоголь. В течение всего XIX века в России злободневен был 1 См. его кн.: Поэзия и проза Блока. Л., 1975; 2-е изд. 1981. 25 Генрих Гейне. Не ослабевал интерес к Шекспиру, особенно к его 'Гамлету'. Литература, представленная в 'Книгах отражений', была литература не только живая, но и животрепещущая, вызывавшая горячий, даже и пристрастный отклик. Последнее, однако, вовсе не означает, что в 'Книгах отражений' отсутствует научное содержание. Нет, в них есть важные литературоведческие констатации и характеристики - например, определение творчества Достоевского как 'поэзии совести', указание на то, что в своих романах этот писатель концентрирует действие в пределах небольшого отрезка времени (см. с. 637), выявление художественных противоречий в образе ибсеновского Бранда, анализ сложных случаев смысловой многоплановости в повестях Гоголя 'Нос' и 'Портрет', в его 'Мертвых душах', в 'Тамани' Лермонтова, тонкие стилистические наблюдения, многое другое. Пафос 'Книг отражений' глубоко человечен и в своем целом демократичен. В предисловии к первой из них автор назвал персонажей литературных произведений 'фантошами', то есть марионетками или куклами, но проводимый им пристальный анализ самих произведений показывает, что критика привлекает реальное психологическое содержание созданных в них образов, что ведущий мотив, обусловливающий идейное и эмоциональное единство очерков, - это боль за человека, за конкретного человека, живущего в данных социально-исторических обстоятельствах. И если современная Анненскому модернистская критика чуждалась общественно-политических тем, то он полным голосом говорил о бедах русской жизни в ее прошлом и настоящем. В этом смысле особенно характерен цикл из трех очерков 'Три социальных драмы'. В первом из них - при разборе и даже поактном изложении 'Горькой судьбины' Писемского - слово жестокого осуждения сказано не только об ушедшем в прошлое крепостном праве, но и об оставленном им в России уродливом нравственном наследии. Во втором очерке драма Л. Толстого 'Власть тьмы' определяется как 'беспощадный образ действительности', от которой 'никуда не уйти' и перед которой бессилен даже дорогой Анненскому 'дух музыки', ибо эта драма отрицает гармонию. А в третьем очерке 'Драма на дне' критик - в противоположность своим современникам - символистам и даже Блоку - дает высочайшую оценку произведению М. Горького, отмечая и его редкий артистизм, и моральное бесстрашие, и глубину понимания человеческой души. И еще характерная черта 'Книг отражений' и близких к ним по времени эссе - та, что писатель делится с читателем не столько готовыми результатами своих анализов и размышлений, сколько самой своей мыслью в ее движении, позволяет следить за ее течением во всех его неровностях и сложностях. Именно эта открытость мысли, исключающая догматизм, делает критические очерки Анненского современными для нас. А намеренная порой недосказанность авторской 26 мысли, нерешенность вопросов требуют работы мысли от читателя, заставляют задумываться в поисках ответов. Критик не боится сомнения: это для него сила, движущая мысль. Не боится он быть спорным и подчас внешне противоречивым. Так, внимание читателя могут остановить противопоставление (в очерке 'Власть тьмы') творчества как высокой деятельности духа, труду как чему-то подневольному и гнетущему - правда, в полемике с толстовством, и утверждение 'аморальности' творчества (в очерке 'Бальмонт-лирик'), связанное с представлением критика о творчестве как об источнике безграничного, но эгоистического духовного наслаждения для самого художника. Свою собственную точку зрения, личную окраску в оценках Анненский никогда не вуалирует, он ее подчеркивает. Все свои мысли о писателях и их творениях, все сомнения по их поводу он высказывает прямо от своего имени, говорит 'я', не прибегая к официально-книжному 'мы'. Образ автора выступает в его критической прозе столь же отчетливо, как лирическое 'я' в его стихах. Образом автора и его характерной речевой манерой скреплены воедино все очерки обеих 'Книг отражений'. Это дает современному литературоведу основание определить их как 'критический роман со сквозным образом автора'1. Не случаен для Анненского и интерес к соотношению между образом автора литературного произведения и образами. героев, будь то волевая личность, претендующая на особую роль среди людей, на власть над ними, как ибсеновский Бранд, терпящий в конце концов жестокое крушение, или тот маленький человек - жалкий чиновник, о несчастиях которого с такой пронзительностью поведал Достоевский (Голядкин в 'Двойнике', Господин Прохарчив в одноименной повести), или безвольный молодой москвич-интеллигент 1870-х годов Яков Аратов, в котором, по словам критика, 'расположился' больной, умирающий Тургенев, создатель своей последней повести 'Клара Милич'. Соотношение автора и героя для Анненского неоднозначно: оно чаще предполагает контраст и лишь порой частичное совпадение. Нетрадиционен для Анненского-критика выбор произведений, истолковываемых им. Из творений русских классиков XIX века его внимание останавливают на себе по большей части не самые знаменитые: это 'Клара Милич' Тургенева в очерке 'Умирающий Тургенев' и его же рассказ 'Странная история' в очерке 'Белый экстаз', уже упомянутые 'Двойник' и 'Господин Прохарчин' Достоевского, его же 'Белые ночи'. Необычен, нетрадиционен вплоть до парадоксальности и его подход как к произведениям писателя, так и к некоторым понятиям эстетики или теории литературы. Это более всего касается понятия 'юмор'. 'Книга отражений' открывается двумя очерками, объединенными общим заглавием 1 Подольская И. И. Поэзия и проза Иннокентия Анненского // Анненский И. Избранное. М., 1987. С. 20. 27 'Проблема гоголевского юмора': в первом из них речь идет о повести 'Нос', юмористичность которой может не вызывать споров, во втором же очерке - о страшном и трагическом 'Портрете'. В начинающем 'Вторую книгу отражений' цикле из трех очерков 'Изнанка поэзии' последний из них назван 'Юмор Лермонтова', причем юмористическое в обычном смысле слова здесь тоже отсутствует. Дело в том, что, но Анненскому, 'при юмористическом изображении действительности мыслятся в контрасте не средние люди, а высокие идеи... Юмор связывает высокое с низменным, благородное с разнузданным, идеальное с реальным'1. Тем самым 'юмор - одна из важнейших эстетических категорий, своего рода мерило в оценке художественного мира того или иного писателя', в том числе и Достоевского, в ранних произведениях которого 'Анненский видел эту 'юмористическую' контрастность между низкой действительностью с ее канцелярщиной и высокими идеалами утопического социализма'2. Так разъясняется понятие 'юмор' в применении и к трагическому 'Портрету' Гоголя, в котором опошлению искусства противостоит высокая художественная идея, и к поэзии и прозе Лермонтова, и к творчеству Достоевского в целом, в частности к 'Преступлению и наказанию': в написанном об этом романе очерке 'Искусство мысли. Достоевский в художественней идеологии' тщательно анализируются соответствия и контрасты между персонажами как носителями разных этических начал, и выводы анализа выражены даже в специальном схематическом чертеже, приложенном к очерку. Можно к этому добавить, что это своеобразное понимание юмора бросает новый свет и на контрасты между лирическим и будничным в поэзии Анненского, и на соотношение комических и трагических моментов в последних сценах 'Фамиры-кифарэда'. Контраст использован и в композиции первой 'Книги отражений'. Ее - после очерка 'Драма настроения' (о 'Трех сестрах' Чехова), после всех предшествующих размышлений о реалистической русской прозе и драматургии - неожиданно завершает эссе 'Бальмонт-лирик'. Это опыт защиты и обоснования принципов новой русской поэзии, какой она представляется критику, отстаивающему ее право на 'раскрепощение' слова и право поэта на самоутверждение. Поэзия Бальмонта мажорна, и с трагической или элегической тональностью всего предыдущего контрастирует жизнеутверждающий характер многих стихов, цитируемых в очерке. Много здесь и иронии, направленной на противников новой поэзии, которые опасаются
1 Анненский И.
Заметки о Гоголе, Достоевском, Толстом / Публ.
Н. Т. Ашимбаевой // Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка. 1981. ? 4. С.
382-383. 28 всего необычного. Защищая от них Бальмонта, критик не становится его апологетом: его задача - разобраться в особенностях творчества. Тон очерка спокоен и объективен. Любопытно, что и Бальмонт, и отчасти Брюсов, два столпа тогдашней новой поэзии, стали предметом двух стихотворных пародий Анненского: в них остроумно высмеяны словесно-образные пристрастия обоих поэтов, крайности их стиля. 'Вторая книга отражений', меньшая по объему, чем первая, более разнообразна по кругу авторов и произведений, затрагиваемых в ней. Здесь еще более выделены вопросы творчества, самовыражения личности писателя в его героях - вновь на примерах Достоевского и Тургенева, но также Пушкина, Лермонтова (очерк 'Символы красоты у русских писателей'), из современных авторов - Л. Андреева, из западноевропейских - Шекспира, Гейне, Ибсена. И вновь - широкий диапазон сопоставлений и контрастов. 'Книгами отражений' деятельность Анненского-критика не исчерпана. За их пределами, как уже упоминалось, - целый ряд статен более ранних, написанных в иной, более простой и традиционной манере, но тоже глубоких и оригинальных по трактовке произведений литературы. Из них в этом издании представлены одна статья о Гоголе и одна - о Гончарове. А из статей, близких по времени написания и по стилю к 'Книгам отражений', даются статья 'Достоевский' и опубликованный посмертно очерк 'Эстетика 'Мертвых душ' и ее наследье'. * * * Перед нами прошли три грани творчества Анненского. Почти восемьдесят лет отделяют нас теперь от даты его смерти. Мотивируя необходимость издания произведений писателя, часто ссылаются на то, что без них нельзя себе представить литературу его эпохи. Но об Анненском есть основание сказать нечто иное - и большее. Правда, творчество его, по достоинству оцененное в свое время лишь немногими поэтами и критиками, оставшееся почти неизвестным широкому читателю, поначалу привлекало внимание только узкого круга ценителей поэзии. Предстояло долгое испытание временем. Многое из того, что в русской, поэзии начала века, преимущественно символистской, восхищало или поражало современников - провозглашение самодовлеющей роли поэта и исключительности его миссии, мистическая загадочность тех или иных стихотворений, нередкое любование экзотикой, новаторские приемы в звуковой стороне стиха - понемногу тускнело, теряло остроту, забывалось, уходило в прошлое. Неизменной сохранялась - и притом усиливалась - любовь читателя к Блоку, не утрачивалось уважение к мастерству Брюсова, еще помнилось некогда гремевшее имя Бальмонта. Лишь постепенно и медленно расширялся круг тех, кто приобщался к поэзии 29 Анненского. А то, что он давно успел стать поэтом для поэтов, голосами которых доходил до читателя, все более подготавливало почву для подлинного признания. Критик и литературовед А. А. Урбан в статье под знаменательным заглавием 'Тайный подвиг' отметил, что Анненский 'оказался необходимым поэтом', подчеркнул связь с его поэзией в творчестве многих - и притом весьма разных - поэтов нашего века - от Ахматовой, Маяковского, Пастернака до наших нынешних современников, таких, как А. Тарковский, А. Кушнер, Ю. Мориц, и заключил свой очерк словами: 'Подвиг Иннокентия Анненского, совершенный втайне, с великой скромностью и самоотверженностью, живет в русской литературе'1. Те свойства творчества Анненского, которые оставили равнодушными большинство его современников, хотя и были поняты поэтами - огромная искренность, нравственная глубина и гражданственность, тревога за человека и за жизнь, отсутствие позы, внешних эффектов, - сделали его близким нашему времени. Его творения и сейчас остаются живыми, волнуя энергией мысли и чувства, впечатляя художественным совершенством, и без них нельзя себе представить русскую литературу всего XX столетия. 1 Звезда. 1981, ? 12. С. 191, 192.
|
| Начало \ Написано \ А. В. Фёдоров, "Творчество Иннокентия Анненского в свете наших дней" |
При использовании материалов собрания просьба соблюдать приличия
© Выграненко М. А., 2005-2023
Mail: vygranenko@mail.ru;
naumpri@gmail.com
Источник текста: